Фёдорович закрыл боковую дверь в гараже, подпер её лопатой и пошел в дом. В доме было тепло и уютно. Вымыл руки, вытер о тряпицу «для рук» у рукомойника, прошел и сел за стол. – Что Мишка-то хотел? – жена Татьяна села рядом. – Ты думаешь, – он сам знает? …Что все сейчас хотят? «Захотел – получил» - другого на уме и нет. Фёдорович смотрел в окно. …Ночью выпал первый снег, он закрыл землю аккуратно, покрыв её легким, почти прозрачным пушком, что вселяло надежду на то, что трёхдневные морозы перед ним не успели ничего плохого натворить с подземным миром. Всё-таки пришлось закрывать цветы – лилии, которые «по кой-то» Татьяна понасажала вдоль всего дома и которые были последние годы главной её «головной болью» и предметом для любопытства всей живности вокруг. Даже Дик, случайно оказавшись в огороде, стремился первым делом подбежать к ним и «поздороваться». Видимо, столбы и телеграфные и заборные у него пользовались меньшим уважением, чем предмет постоянной опеки и гордости Татьяны. У Дика и Татьяны, вторым по значимости в их жизни, были розы. Характер интереса Дика к питомцам Татьяны вызывал у той иногда агрессивные желания, направленные против, добродушного по всем меркам, пса, живущего своей жизнью и по своим законам. Но они, по мнению Татьяны, противоречили её мнению о жизни. Федорович, когда его с гневом подзывала Татьяна, чтоб показать темные, похожие на ожоги, пятна на листьях любимцев, и высказывала намерения о наказании пса, при этом показывая Дику, находящемуся на безопасном расстоянии, кулак, пытался защитить его и говорил: «Что ты? Может, заболели чем? Может, что-то не хватает в организме?» Получая в ответ – «Ага! Этим не хватает, а другим хватает?» он, мысленно соглашаясь с Татьяной, отвечал: «Ну и что! В деревне вон – сколько народу, а болеют все разным», – уходил, оставляя Татьяну наедине со своими мыслями и питомцами. …Он любил снег. Вот почему-то любил и дождь, и снег! А почему любил?.. По молодости как-то думал об этом – «почему», – бросил. Нравится и нравится. Раньше, иногда, даже специально уходил на рыбалку, чтоб под дождем посидеть. Так просто ни встанешь, ни сядешь под дождём, – люди кругом, а на рыбалке можно. …Дождевик становился грубым, как фанера, дождь по нему колотит, как ребятишки малые стучат по животу своими кулачками, смешно… Да и когда рассердится дождик – тоже смешно. Шумит, шумит, нагородит невесть что, настроит луж и успокоится. Что шумел?.. Что хотел?.. – Может рюмку выпить, а? – Федорович повернулся к Татьяне. – О! Спросил!.. Нашел, кого спросить! Вправду говорят, что к старости у мужиков и мозги тоже сохнут. Посмеши народ-то! Посмеши!.. Посмотри на часы, оглядись вокруг и насмеши. …Нас, вон – с Пушком, посмеши. Сам посмейся », – Татьяна метнула взгляд на Пушка, сидящего на печке. Фёдорович посмотрел на него. Тот, явно недовольный, что печка была холодная, лежал, втянув голову, положив её на лапы, и смотрел на Фёдоровича. – Давай, печку протопим, что ли? – он продолжал разглядывать кота. – Давайте!.. Давайте, деньжищи отдадим за газ, котел поставим, мусора из дровенника натащим, сядем у печки и смотреть на неё будем. Не насмотрелись за жись!.. Давайте, давайте….», – Татьяна уже стояла около стола и перебирала чистые тарелки. – Где она? – Фёдорович отошел от печки. – У соседей! «Где она?» Не знаешь! … Где всю жизнь была, там и стоит, разлюбовь ваша, разлучница хренова. Платочек повязала и стоит, ждет кавалера. Ножку отставила, как Нюрка твоя бывало, и стоит. Платочек теребит. Тьфу… Фёдорович подошел к буфету, за спиной звякнули тарелки. … Этот буфет делал его батя. Фёдорович видел, что то «здесь», то «тут» в нём проглядывали «косяки» в батиной работе, но берёг его и дорожил им. Да и то, – батя был молодой, когда его делал. Пацан – почитай. Только с войны вернулся. Старался. Да к старанию надо бы и умение. А умение… Его, хоть зови, хоть не зови, оно само только со временем, через сбитые руки, через больную спину входит. …В левом верхнем шкафчике стоял графинчик из розового стекла, рядом «лафетничек» на высокой ножке и «соточка» без ободочка. Он взял граненую «соточку» и поставил на буфетный столик. – Дай что-нибудь..., – он сделал вид, что повернул голову. – Своими руками? Да ни в жись, – Татьяна хлопнула дверью. Фёдорович осторожно открыл графинчик. За спиной опять хлопнула дверь. «Вот всё говорят, что надобно в «свойскую» разрезанную дольку чеснока класть. Всё только собираюсь так сделать. А так и не попробовал,» – подумалось, глядя на наполненный до краёв стаканчик. – Сядь за стол-то. А то готовы уже и на одной ноге с «графиней» своей целоваться! …Капуста вон на столе стоит. Фёдорович, осторожно перешел к столу, сел. Еще раз посмотрел на стаканчик, набрал воздуха и опрокинул его в рот. «Одноглотошный!» – вспомнилось, как этот стаканчик называл батя. Он взял щепоть капусты и с наслаждением стал его жевать. – Давайте, давайте! Вилки уже в доме нет. Руками давайте! Песню ещё затяните на пару. «Капуста хорошая в этом году. Это правильно, что тмин и укроп в неё кладем. Это правильно,» – подумал Фёдорович и взял ещё одну щепоть. Татьяна сидела за столом напротив и смотрела на него. – Что этот баламут – Мишка, хотел-то? Приперся «ни свет, ни заря»! Стервец, мужика сглазил, чтоб повылазило ему… – Пойду я на скамеечку, покурю, – Фёдорович встал. – А и то!.. Сходи, сходи! Посмеши народ. – Печку-то затопи. Я скоро вернусь. … Смахнув рукавицей снег с лавочки, протоптав и утрамбовав дорожку вдоль неё, Фёдорович сел, достал сигареты и закурил. Взгляд уперся в красную раковину таксофона на столбе напротив. «Вот ведь, пацаны! Давно бы еже уперли бы эту хреновину на пруд кататься на льду. Как бельмо в глазу. А не снимешь. Государевы денежки потрачены. Что козе под хвост, что сюда на столб. Воруют! Даже не скрывают, что воруют. И так по всей стране? Ещё и в красный цвет красят, чтоб все боялись их,» – он смотрел на телефон и размышлял о том, что «если раковину положить «на спину» – получатся неплохие санки-салазки, чтоб кататься с горки. Даже не салазки, а почти как по телевизору на олимпиадах. Но пацаны всё реже бегают на горку. Все реже встретишь где-нибудь в лесу лыжню. Новое время!» Эта «хреновина» висела здесь уже невесть сколько, так и не ставшая никому нужной, напоминая всем, что где-то есть власть, что чем-то она занимается, что помнит о нём – Фёдоровиче и якобы заботится о нём. Заботиться ли? Нет, конечно! А вот, что она есть - напоминает этим красным кулаком! «Не те пацаны сейчас! Не те! Да и власть… Сама для себя – мы сами для себя. … В школе, помнится, учили «на зубок» - «от первобытно - общинного, к рабовладельческому, к …» потом Райкин над этим смеялся… А по сути, строй один – человеческий – кто-то сверху, а кто-то их обслуживает снизу. А меняются только те – кто сверху и те – кто снизу и фасон одежды. И всё! Поэтому, как был «рабовладельческим» – так и остался. …Балабол – Витька и тот догадался: « Вы», – тогда высказал районному начальству, – «нам бы жирафа привезли, мы бы его на воспитание всей деревней взяли. Всё польза – и нам и жирафу. А не эту красную скорлупу от съеденного кем-то яйца себе бы оставили». …Где столько жирафов-то набраться на всю страну-то нашу?» …Фёдорович перевел взгляд с «акта выполнения госпрограммы» на дорогу. Явно, что к нему, шел Витька – школьный товарищ. Мишка своим внедорожником раскидал ещё пушистый снег, продавив тонкий лед на лужах, и Витька шел по колее, осторожно обходя их. «Вспомни чёрта – он и тут! Вроде, осторожно идет и голову пригнул, как конь в возу – трезвый,» – подумал Фёдорович. … – А я тебя далеко заприметил. Что рано-то? Здорово! Дай курнуть, – Витька сел, протянув руку к сигарете. – Ага! Дай докурить… Не знаешь что ли – «не докуришь – не… дела не доделаешь». На целую, – он протянул пачку и зажигалку. - Не! Целую не надо, мне только разик «жаднуть» – не выкидывай. А ты чё в рань-то. Зуб болит что ли? – Витька привстал, закрыл колени полами полушубка, подтолкнув их под себя, сел. – С чего взял? – А вроде как – «выхлоп» от тебя! Запашок вроде как зубными каплями. Вроде как «анисовые»… – Тминные. Два. – Тминные?.. Помогают?.. Что два? – Два зуба болят. – А у меня уже и не болят. Нету. Нету зубов – и проблемы нету. Ты вот, свои ещё трешь. Вроде с мальства вместе и в армии вместе, и едим всё одинаково, а зубы разные. Отчего так? Значит, наверно, нутро разное, – Витька взял протянутый «чинарик» и затянулся. – Слова разные говорили всю жизнь, вот и зубы разные. Зубы ведь не только жевать, но и язык держать. Не работали они у тебя – вот от безделья и сгинули. – Это да! – тот повернулся к Фёдоровичу. – Я – прямой человек. Правду завсегда «в глаза» скажу. Это ты правильно подметил. Не буду бирюком молчать. – Не правду скажешь, а как видел или, как думаешь, – то и скажешь. Так и говори. А то – «правду он скажет». Знать бы – какая она правда-то! У каждого – своя! У раба – своя, у надсмотрщика – своя, у плантатора – своя, у его жены – своя, у её любовника – тоже своя. – Заве-е-ел! «Так не бывает!» Куда смотришь, как видишь – там и правда! – Всё бывает – «и рак свистит – и корова летает»! – Отвали, Сенька! Вон - столб стоит – не правда что ли? – Неправда! Земля столб держит. Вон – «земля столб держит», – передразнил Фёдорович Витьку, махнув так же и в туже сторону, как и Витька. … – А ну, тебя!.. Ладно! …Мишка что ли уехал? – Витька перевел разговор на «другое». – Он! …Хороший парень! …Только какой-то!.. … Или они сейчас все такие? …Мои вроде – нет! – Фёдорович поддержал Витькино нежелание спорить. – Оно – «да»! Конечно, твои – ангелы, чужие – черти! Знакомая песня! – Витька почему-то не принял предложение «мировой». – Сегодня-то, чем уж он успел не угодить тебе? Вроде ещё петухи молчали, а ты уже – кукарекаешь и кудахчешь… – Иди ты, Витька! Куда шел – туда и иди! – К тебе шел. Пошто «лаешься-то»? Итак почти не видимся. …Лается тут! Одни мы из класса остались. Взял манеру, как что, так лаяться… … Они сидели, смотрели на красное пятно на столбе напротив, каждый думал о чем-то своем. – Давай сигарету-то, – Витька первым нарушил молчание. – Разбудил с утра Мишка-то, – Фёдорович протянул ему сигареты, – ему ехать в город, а колесо спустило. Припер свой компрессор, орет – « Не работает, сука! Опаздываю! Час кручусь вокруг! Замерз, как цуцик! Дай насос». Даю насос. А он: «Фёдорович, ты что, – меня угробить решил? Я сломаюсь на этой палке! Дай компрессор!» Дал свой. Он к машине, а я вскрыл компрессор-то. А там, знаешь, есть такой обратный клапан, а он – просто кругленькая резиночка. То ли от времени, то ли специально так делают, чтоб вещь долго не работала, то ли от холода, только она – эта резиночка – клапан, свернулась там и сбилась в сторонку. Движок-то компрессор крутит, а компрессор-то сам на себя воздух-то и гоняет. Вхолостую значит. Вот такая, казалось бы, маленькая хреновинка, а работа всей конструкции насмарку. Я взял пробойничек подобрал диаметр и из старой велосипедной камеры вырубил новый клапаночек, «точь в точь». Взял и вазелином его – еще советским – без запаха, чуть обдал. Вставил, включил, зажал шланг, четыре атмосферы нагнал, выключил. Готово. Мишка зашел отдавать мой, говорю ему: «Забери компрессор. Готово». …А он… Не пойму я этого! Никогда не пойму… – А Мишка что? – Витька щелчком «стрельнул» окурок через дорогу. – «Спасибо, Фёдорович, я поехал. Вот твой компрессор. А это дерьмо выкини, будь другом. Я сегодня другой куплю. Будешь выкидывать, пни его скажи ему – «предатель». Скажи, что гад он!» … Вот так и сказал, - Фёдорович достал и закурил сигарету. – Ну…, – Витька ждал продолжения. – Что «ну»? Я же тебе сказал – «то ли от времени, то ли специально так делают, чтоб вещь долго не работала, то ли от холода, только она, эта резиночка – клапан, свернулась там и сбилась, а движок крутится, а компрессор гоняет поршень…», – Фёдорович «послал» свою сигарету вслед за Витькиной. – Ну?. – Что «ну»? Вот что «ну»? Вот сломается у тебя нога – сам вроде здоровый, а нога сломана – давай тебя в «инвалидный дом» из дома, или сразу под холмик. Неужели понять не могут – «Ну, с кем не бывает!» Почему же сразу на помойку-то. Почему же сразу «пни его»? Возил, возил с собой. Наверняка, тот не раз и не два выручал его. А тут оплошка вышла у напарника и – «Выкинь его. Предатель. Сволочь. Гад. Пни его!» Не так тут всё. Не правильно! – И что? Мишке не нужен, тебе не нужен, – давай продадим. Обмоем. Мишкин вмиг купят. Мишка дрянь не купил бы. Повезло, – Витька весь подался к Фёдоровичу. Фёдорович повернулся к Витьке, долго смотрел на него, потом оттянул вниз нижнее веко и сплюнул. – Ну, и что это?.. – Витька сплюнул тоже. – А это – мужик пришел в зоопарк. Ходит вокруг клетки с обезьяной. Туда пойдет, сюда пойдет, только обезьяну станет рассматривать, а она к нему поворачивается, так же веко вниз оттянет и смотрит, смотрит. Мужика это «задело» он – к служке, что там ходил: «А что это ваша обезьяна, стоит мне подойти к ней, впялится в меня и веко вниз тянет?» А тот говорит:«Да Вы, гражданин, не обращайте внимания, она себя экстрасенсом считает и всем дуракам так показывает.» Обидело это мужика – пошел он на рынок и купил двое ножниц и вымя коровье с титьками. Ножницы в руки, вымя в штаны и опять в зоопарк. Бросил одни ножницы обезьяне, а другие себе. Одел их на пальцы – обезьяна повторила. Взял – обстриг себе волосы на голове – обезьяна тоже, расстегнул рубашку и на груди – обезьяна тоже, достал коровью титьку и отстриг… Обезьяна посмотрела внимательно на мужика и…– хоп – веко вниз тянет. – Ты мне уже его рассказывал, когда в армии служили, – улыбнулся Витька. – Помню. Это когда ты гусеницы танку нашему покрасил, – Фёдорович тоже улыбнулся. – А чё! Раз помнишь, команда была – «чтоб как с завода». А помнишь к нам тогда, перед армией-то, трактор «ЧТЗ» привезли, так у него гусеницы синие были, я и подумал… – Насмешил ты тогда. Полк неделю на нас пальцем показывал. «Батю» тогда насмешил… – Да! «Батя»! Герой. Тогда уже полковником был. А войну пацаном прошел. Пожалуй, до маршала дослужился? – Вряд ли! Помнишь в лицо без оторопи по первости и не взглянешь. – Так два раза горел в танке. Первый раз на Курской. Что ты хочешь? Живой хоть остался и то – дело. – Генералом может и стал. А маршалом… вряд ли. … Это болота гатить – любой сгодиться, а на коврах гадить – лоск в лице нужен. – Ну, скажешь! А Кутузов! Тот вообще одноглазый был! – Так я и говорю – «Страну спасать – не в душу ей … гадить». «Спасать – любой хорош, а койку мять – с тем, кто пригож спод… сподручнее». Фёдорович опять посмотрел на столб с телефоном. – Ты, Витьк, что ко мне-то шел? – он опять достал и протянул сигареты Витьке. Тот тоже посмотрел на столб и засмеялся: – А ты мне и скажи, что я к тебе-то шел. Заговорил меня, – я и забыл. Вот память-то! – Оно так! Мы с тобой, как те два старика на лавочке. Один говорит: – А помнишь, дружище, как за девками бегали? А другой отвечает: – А как же! Ещё как помню! Только вот по кой хрен мы за ними гонялись – забыл! – Фёдорович засмеялся, Витька тоже. – Ладно! Вспомню, – приду. Давай – пойду я. Смотрю, печку-то протапливаете иногда. Я тоже. Без печки как-то одиноко в доме. Без много чего сейчас в доме… – Витька махнул рукой и показал глазами на дымок из трубы. – Топим иногда. Тепло от неё какое-то другое. Да и Пушок привык к ней. Пойду и я тоже. Не март, а мы тут сидим, – встал и Фёдорович. … – Ты что так долго? Сказал на минутку, – Татьяна сидела за столом, перед ней стояла швейная машинка. – Да-а-а! Витька заходил. – А что в дом-то не прошли. На улице не март, чай! Что хотел-то? Как там Маша? – Да-а-а! По делам! Полегче ей. Привет тебе передала. Сказал, что еще зайдет к вечеру или завтра. …Тань! А вот почему первый снег под ногами не скрипит? Никогда раньше не замечал, а сегодня заметил. Дик так и не вышел из конуры. Старый уже. Не пришлось бы, зимовать с ним в доме-то? А?.. – А то места ему не хватит!? К телу, наверное, помягче кладет, ластится. Земле-то, наверное, не «без разницы», что на всю зиму-то к телу-то. Вот и не скрипит – мягкий, теплый, к телу льнет. А Мишка-то чё хотел-то? – В город поехал. Компрессор подарил. – Так у нас вроде есть уже один? – Если считать тот - первый, который я из «зиловского» сделал, то пять уже их у нас. Пять. – Солить, что ли, их будем? – улыбнулась Татьяна. – Пусть лежат! Может тому же Мишке и понадобится. Оно ведь в жизни по-разному бывает! – По-всякому! – согласилась она, сняла очки и отложила рукоделие. – А Пушок-то «гостей намыливает», даже «мурчал» что-то… Мурчал что-то… Фёдорович аккуратно вытер руки и повесил тряпицу на место. – Подстыл, поди, на улице-то, – Татьяна опять надела очки. – Нет. Светло на улице. Снежок молодой, глупый. С солнышком там болтают. А Витька пошел и я пошел. Фёдорович присел к столу. Посмотрел на часы, висящие на стене, потом на Татьяну. В печке что-то легонько щелкнуло. Он посмотрел на дверцу. Сквозь узкую щелку было видно, как играл огонь. Он то взвивался оранжевым полуденным солнышком, то темнел до закатно – багряного.