Такие разные понятия о высоком. То, что неприемлемо для меня вещным отношением к женщине, можно отдалить далеко – в нездешние края, можно приблизить сюда, отдалив во времени; и тогда остаётся лишь приемлеть это, как изысканность ролевых отношений, далёких от, уже прошедшего через всё это, Человека. И нам остаётся лишь эстетика сопутствующего; остаётся лишь искусно вызываемая чувственность; навсегда остаётся мелодичное звучание, приближенного к нам, поэтом, из, недосягаемого отсюда, далёка.

На этих бунтарей нет Кафки, выслушав которого, они бы никогда более не капризничали, лишь бы не услышать опять: “Если я говорю ребенку: «Вытри рот и тогда получишь пирог», то это не значит, что пирог будет заслужен вытиранием рта, ибо вытирание рта несопоставимо с ценностью пирога; это также не делает вытирание рта предпосылкой съедания пирога, ибо, независимо от незначительности подобного условия, ребенок получит пирог в любом случае, поскольку пирог — неотъемлемая составная часть его обеда; мое замечание, таким образом, не затрудняет, а облегчает выдачу пирога; вытирание рта есть нечто полезное маленькое, предшествующее большому – поеданию пирога.“

У меня это накладывается на мощную прерывистую музыку из «Ромео и Джульетта» Прокофьева: танцевальные движения, вынуждаемые музыкой, а не под музыку и, все равно, даже это не может помешать двоим, соединившись лишь пальцами рук, ощутить другого, быть среди всех наедине, чувствовать неизбежность сближения, как бы все ни старались отдалить его.

Повзрослеет на год и скажет: – Шахматы это не игра. – Почему же? – Игра это когда проигрывать не обидно. Шахматы. Научил играть – почти что научил жить; научилась играть – ура… и вдруг столько огорчений… – почти как в жизни.

Когда-то речь формировали писатели-монстры. Они формировали то, что называется литературным языком, вкладывая в это название ещё и смысл оторванности от обыденного языка. Оторванности… но на деле… Приобщение к культуре когда-то было непременным для тех, кто учился в вузах на техническую, гуманитарную, художественную интеллигенцию. Они максимально приобщались к литературному языку (хотя в вузах такого предмета не было). Именно таковых мы слышали по радио, по телевизору, в театре, в кино, вживую. И это не было напрасным для нас – ещё не поступивших в вузы, – это меняло соотношение речи: тех, кто “в народе” вольно-вынужденно отделял себя от культуры – оставался “в глубинке” самим собой; и тех, кто не отделялся от культуры. Не стоит называть это огосударствленное явление – внедрением правильности речи в народ, но национальным исправлением речи можно назвать. Однако, так было когда-то. Однако и тогда были писатели-авангардисты, но к культуре мы приобщались не по ним, – мы читали их уже обретя традиционную национальную (русскую) культуру. Однако – мы, это, похоже, лишь я и ещё несколько неисправимых чудиков.

Это же гимн! Гимн семечке? Гимн арбузу? Смотри шире – гимн арбузной ипостаси ежегодного возрождения природы, гимн её благодатному труду, в который, человек делает свой решающий вклад. Арбуз, в апогее жизненной зрелости, таким останется с нами навсегда, а вот мы… полелеяв в ладони его семечко, сотрём с руки очередное, тонкокожее годовое кольцо, отсчитанных нам урожаев… Мы сменяем друг друга, чтобы арбуз был всегда, и всегда сладок – живущим… такова наша скромная роль на земле… ведь это-таки гимн растению… но наш гимн… гимн красоте живого неутомимого мира. Речь сочная, экспресивная, увлекающая за собой сквозь сжимаемое ею время. Некоторые эпитеты… но где их взять, при такой их густоте, если выразительных маловато создано.