Не спит, считает выручку усталый Карабас. Морщины-паутиночки вокруг усталых глаз. Свалялась старым валенком седая борода, А был ли Карик маленьким? Ну да… наверно, да… Денечки беспечальные в поместье Барабас, Куда же вы умчалися, сияя карью глаз? Сбежал он от родителей лет семьдесят уж как. Сначала был грабителем, за поясом – тесак, Попался. Не исправился. Откинулся. Вновь сел. На всю страну прославился – кента в побеге съел. Заматерел. Профессию он знал как дважды два, Вертелся мелким бесом. А вскоре – кокс, трава, И вот уж героином себя он расслаблял, И только что не в спину себе дозняк ширял… Совсем с катушек съехал. Опять тюрьма. Побег. Чтоб спрятаться, морпехом – как показалось – век, Ну, а на самом деле лишь десять долгих лет, По ксиве по поддельной, носил с орлом берет. Хлестал в казарме водку. Сержанта получил И семихвостку-плетку с тех пор с собой носил, В уверенности твердой, что каждый рядовой Забудет честь и гордость, и даже адрес свой, Коль плеть, как будто совесть висит над головой. Хлестал солдат по мордам – и забивал порой. Контракт окончил. Новый тотчас же подписал. Он не боялся крови – стрелял и попадал… Был ранен. Есть награды. Но вот и этот срок Поспевшим виноградом у крепких его ног. Что покупать солдату? Рос в банке круглый счет. Вернулся он обратно на тридцать первый год. Владел его поместьем какой-то нувориш. Он постоял на месте беседки, где малыш С блестящими глазами когда-то в мяч играл. Он новому хозяину ни слова не сказал, Но по его отбытии дотла сгорел весь дом. А что мертвы родители узнал он лишь потом. В далеком южном городе, где пышен кипарис, Его дружок, Ван Гроде, держал кафе «Каприс». Вот он-то и сосватал товарищу театр. Сначала зарабатывал он лишь отборный мат, Однако семихвостка творила чудеса – И на его подмостках вполне себе плясал Сонм куколок-блондинок, брюнеток и т. д. Отряд. А подбородок укрылся в бороде. Ну, дальше все читали. Был с ключиком скандал. Актеры разбежались – и он театр продал, На прииски подался. Скитался. Плохо ел – И как-то враз сломался – согнулся, поседел… Его нигде не брали, он побираться стал. Но как-то раз в подвале, в котором ночевал, Он отыскал три штуки дешевого холста, И мысль свалилась в руки – понятна и проста. Он как-то изготовил корявый реквизит И плетку приготовил. Черт-где нанял Лилит, Безумную Мальвину, да нищего Пьеро, Скотину Арлекина – и, заточив перо, Десяток сальных сценок, уродливых, тупых, Чирикнул на коленке. Они сыграли их. Не выручка, а слезы. Не деньги, а беда. Дожди. Снега. Морозы. И солнце – иногда. Порой Пьеро подпаивал до поросячьих риз, Бесчувственным, овладевал – невиннейший каприз. В аренду не гнушался Мальвину отдавать, Иль сам присъединялся к веселью, так сказать… Но как-то теплым маем, когда зацвел жасмин, Пьеро отправил к раю придурок Арлекин, И перерезал горло себе он самому, В то время как Мальвина лизала член ему. Тогда он нанял Панча и нового Пьеро. Удача-неудача, то ложка, то ведро. Но раз ему приснилась его усадьба, мать, - И старика пронзила способность вспомнать. Он стал уединяться, порой запоем пил, А фильм все не кончался, «сапожник» все крутил, Мелькали лица, лица, и в основном в крови, А огненная спица жгла череп изнутри. Он к Сыну Человечьему в безумьи поспешил – Молился, ставил свечи… Но фильм не проходил, Он становился ярче и четче с каждым днем, Он был наполнен плачем, и кровью, и огнем. Так продолжалось долго – и свыкся Карабас, Лишь тик порою дергал какой-нибудь из глаз. Раскаяние вором прокралось на чердак, Он отдавал актерам последний свой пятак. Его шальная молодость и семихвостка-плеть Теперь ему как в горле кость. Он может умереть Пусть не через минуту, пусть даже через год. Подозревает смутно он, что там, за гранью, ждет. Он кормит тощих кошек, бродяжек и собак, А к ночи осторожно крадется на чердак. Пытался было пьесу о Боге написать, Днем позже интереса не смог в себе сыскать. И он опять на паперти – как видно, навсегда: Увы, ведь в том фарватере стоячая вода. Он часто просыпается – бежит негодник сон. Сидит и тихо мается: «Прощен иль не прощен?».