« Напротив Итальянского посольства…» Г. Сапгир. Продолжу фразу в ракурсе другом: бывал я редко в славном закутке, пыхтел я молча на своём шестке от всех арбатов в дальнем далеке и был радёшенек доставшимся углом во время сессий. Бывший монастырь в одной из келий принимал меня. В своих чертогах он объединял скульптурный цех, толкучку для менял и тарный склад артели «Богатырь», медвытрезвитель и жильё ментов, какой-то фабрики какие-то цеха, где воровались первосортные меха. Благочестивость и поток греха себе здесь находили кров. Нашлось пристанище мне у родных, имевших здесь подобие жилья в отличье от партийного жулья, элиты нашей, что в Москве жила, я думаю, в условиях иных. Ей не знакомы запахи параш и сизый воздух келий по утрам, и коммунальный тарарам, с лихвой дававший оптимизм нам, как с Красной площади бравурный марш. Перед экзаменами черпав силы тут и, между прочим, даже вдохновенье, борясь с патологическою ленью, но в постоянно бодром настроенье спешил я радостный в свой институт. Был на Красноказарменной МЭИ, а монастырь мой за Таганкой был, столоваться на «Пушкина» любил, где, говорили, сам! – Есенин пил. И в этом круге тратил дни мои. Бюджет заочника, потенция его, скажу: не больше очень скудных знаний. Поэтому возможный клад желаний не превращались в цель моих стараний, и пробегало время сессии легко. Случалось и такое совершать погоде и желудку вопреки: по набережной вдоль Москва-реки, где что-то с берега удили старики, пешком я шёл столицу изучать. Обычно это лишь по выходным и чаще только с раннего утра, когда я знал, что все профессора, а так же вся помельче мишура дарили свой досуг своим родным. И раз в неделю получали кайф на дачах, как уборщики квартир, в латании каких-то дыр, в очередях, что как общественный сортир давал понять, что значит ад и рай. Позволю что-то вроде резюме: социализм волей партмудил в народ советский нас соединил и по возможности в быту нас усреднил, себя не позволяя разуметь. Мы добивались кресел и чинов, конечно, повышения зарплат, среди таких же заводили блат, мечтали вместо серости заплат иметь изрядное количество обнов. Для этого и в институты шли, цеплялись с жадностью за партбилет, считали, что ему отказа нет заполучить какой-то кабинет в пространстве заколдованной земли. Но эта, к слову, рассуждений муть… А я, от Новоспасского моста начав экскурсионный путь, шёл наугад в желанье заглотнуть московских улиц радостную жуть, пока валился с ног, как чёрт устав, десятки километров прошагав, то в Парке Горького, где по весне грачи, как будто бы в чернёном серебре, то на Арбате в маленьком дворе, где в домино, всевозрастной игре, провинциально забавлялись москвичи. Моей душе сродни московский темп. Я по закваске от рожденья – урбанист. Мне шум машин милей, чем птичий свист. О, если б мог перенести на лист гармонию вечноспешащих тел, её в ритмическую речь запечатлеть, нарисовать бессмертье здешних улиц, представить город, как громадный улей, чтоб слово в строчку снайперскою пулей могла бы по желанию влететь! А так я только, как документалист, фиксирую всё на нейронах мозга – старинные дома с налётом моха, и новь, что здесь с трудом представить можно, когда б я вёл себя как формалист. Но я – восторженный ребёнок и чудак. Мне в радость всё! от маленьких церквушек и между окон ёлочных игрушек до у музеев стародавних пушек, – всё задарма в себя вбираю, просто так, чтоб позже памятью по улицам столицы ходить, и даже мимо Итальянского посольства, быть благодарным всем за хлебосольство. И, испытав оргазм самодовольства, всё выплеснуть из сердца на страницы.