Повесть в стихах Листопад (рассказ знакомого художника) Встреча Судьбой заброшен, у вокзала, среди вновь прибывших стою. Вагон покинув свой устало, взираю: где? В каком краю? Обычный город. Также люди спешат, смеются, спорят, ждут … Родная речь – и там и тут; двор привокзальный, как на блюде. И угораздило ж, однако, пять суток бросив «псу под хвост» по делу фирмы (ей во благо! коль занимаю данный пост), забраться в дальний уголок, на самый Родины восток. Купил в палатке чебурек, в сторонке встал и молча ем, сам наблюдаю между тем – вполне довольный человек. А по соседству у пивнушки, держа в руках большие кружки, на политические темы ведут дебаты и дилеммы мужчины. Верх берёт унынье – и дамы пьют не меньше ныне. (Замечу, кстати, вкратце я: у нас эмансипация по-своему, опять по-русски, преумножая суть нагрузки, сравняли женщины права.) Чуть опираясь на слова, вот бомжевидная одна меж мужиками трётся в качку и клянчит так у них она ей алкогольную подачку. Доев тот скудный завтрак свой, и промокнув лицо салфеткой, я отвернулся и долой хотел идти, но за спиной услышал голос скорби редкой. Поблёклые робели очи, поверх мешков обвисших щёк, разбиты губы, кривясь вбок, просили жалостливо очень – двумя рублями, чтоб помог. Полез я больше машинально к себе за мелочью в карман, ей протянул, увидев сам, не то чтоб что-то визуально, а по наитию души спросить её тогда решил и сам – чего не зная ради – я неуверенно так: – На-дя? Мне было угадать дано, коль вздрогнуло внезапно тело, как будто обожглось оно; рука продолжить путь не смела. Взглянув зверьком в глаза мои (и нечто ожило в крови) тихонько прошептала: – Гера. (Мелькнула детская манера.) Назад вернувшись руки её на грудь безвольно пали и внемля тайной её муке отряхивать хозяйку стали. Чего, как в трансе, теребя стряхнуть пыталась так с себя? Иль наважденье этой встречи? Иль грязь, которая на плечи, живот и грудь легла, свербя, измазав всю нечеловечьим. Смотря безмолвно друг на друга, мы в замешательстве стояли. И я, и юности подруга, что говорить, пока не знали. – А сколько, сколько зим и лет на встречу был судьбы запрет?! – С трудом признав, нашёлся я. О многом я б её спросил, но на ответ найдёт ли сил? Тяжка ей исповедь сия. В смятенье чувств мы были оба – и думаю, она особо: пропасть аж пропадом готова! Чтоб не стоять нам вхолостую увидев лавочку пустую: – Давай присядем, – предложил. присели лишь … за витражи, вдруг встрепенувшись, мимо «касс» стремглав умчалась, дав наказ: – Сиди и жди, приду сейчас. И почему-то с грустью тихой мелькнуло детство в мыслях лихо. Теперь уж в давние года от коих нет почти следа. А впрочем, в старых городах людей уставших и ущерб оставил нам советский герб. Да! Плохо жили, но хотя … коль руку на сердце, кладя, а то бы время я подряд вновь пережить раз пять бы рад! Ценны воспоминания: искания, страдания … – суть чисто детских подоплёк, и что ни день, ни час – урок. В деревню дети до родных (кто деда с бабкой … кто иных) съезжались вновь для встреч мятежных со всех концов страны безбрежной все на каникулы на лето – увидеть снова чудо света, где воздух, солнце и вода – друзья с тобою, как всегда! И как дружили, как играли, и в играх этих подрастали. Вот так мы жизнь свою листали: учебный год взвалив на плечи, писали письма, ждали встречи; съезжались вновь – и вновь далече мы разъезжались: кто – куда. (А там! Своя уже среда.) И так за годом год, другой мне не забыть их никогда; я помню Надю молодой, девчонкой милой и простой. Её курносый детский нос, косички золотых волос; как пыжилась под взрослую – бессмысленно серьёзную. И вспомнил, как на сеновал забрались тайно, будто звал неведомый досель вопрос – момент взросления курьёз. Влекомы силой странных чар, ещё неведомых для нас. Лишь предвкушения окрас едва касался двух сердец: пылал, горел … но что за дар?! Инстинкт? Пытливости ль угар?! Чем хочет обладать юнец – умом и чувством, наконец. И неудобно, неуклюже, дрожа, под платьем (как-то боком!) девичью грудь, стесняясь дюже, ладошкой я впервые трогал. Как через дырочку в штанах смущаясь, пальчиком она тогда коснулась чуть – легко! – уж возбуждённого его. Непроизвольно сам другой ей под колготки шмыг рукой – и там! – средь лепестков цветка я полотно иллюзий ткал. (Но – делать что? – пока не знал.) И похоти ни капли в мыслях, а просто путь познанья жизни; и бабушка, заслышав нас, браня шутливо в этот раз, разогнала – и со всех ног к стыду пустились наутёк. Как снилась после по ночам. Не понимая того сам, что то – неведомо лихое, мне не дававшее покоя ни днём, ни ночью, но живое … (Во снах бывало – да такое!) Чем был, томим и потрясён: то было чувство – не иное! – я был отчаянно влюблён. – А вот и я! Пришла, – с улыбкой загадочной и также зыбкой смахнув тут сень воспоминаний, преобразившись как бы, Надя, и по-другому даже глядя сказала всё-таки в смущенье – с задором? – но моля прощенья. Тут обязательно подмечу, воскликнув коротко: – За встречу! Накрыв на лавочке «полянку» как будто скатерть-самобранку. Моментом совершив расклад: портвейн, стакашки, шоколад … Затем с улыбкой, делу вслед, кладёт к ним пачку сигарет. И села скромненько на край, сложила ручки: – Открывай! Открыл. По разовым разлил; (свидетель, подтверди. Будь мил! Почти у нас до церемоний такие всплески антимоний.) Пока ни слова ей в укор – сплошное лицемерие! – скупой и скромный разговор; узлов – таких! – сплетение. Что только пользы он не даст. А осуждать?! В том всяк горазд. Мой трёп смущал меня и злил; фальшивость путала … вина пить не хотелось, и не пил; краснел, сбивался, говорил как будто прежняя она, а внешний вид – лишь пелена. Не мог я поступить жестоко к цветку, укрывшемуся в кокон. Единственный вопрос свербел – и в нём я думал, утону, но я боролся, как умел – вопрос простой: «Но почему?!» И мой она (то видит Бог) читала бег раздумий. Вздох неоднократно подтверждал, когда кинжал остро вонзал мой каждый взгляд в её глаза. Опустошив стакан вина, собравшись с мыслями, она, потупив взор, поправ барьер сумбурных отблесков стыда, сочла поведать о годах – что привели (то знает Бог!) в глубокий мерзостный сей лог. ОН (десять лет назад) Промозглым вечером угрюмо он брёл, усталый, в тяжких думах; кругом реклама; блеск огней – машин шуршащих, фонарей … Живая молвь, развязный смех – кто оплошал, а чей успех развеселил досуг друзей. И он идёт – один из всех – идёт среди картины сей с печальной участью своей. Ему хотелось в этот миг, забыв о сдержанности, в крик всю душу выплеснуть наружу. «Да разве был плохим я мужем? Но почему же в жизни так?! Всегда нехватка этих благ! А что жена!? – она права и убедительны слова: когда детишкам надо есть – тут хоть из кожи хочешь, лезь! – а «вынь-положь» на стол «бабло». Вопрос с зарплатою ребром – завод стоит, опять облом. Эх, удавился бы давно!» Потом истерика стихает … (тот, кто не жил – того не знает.) Ему, как в детстве (на запале!) хотелось скрыться в одеяле. Зажмуриться – отбросить всех! Заплакав – отогнать как мух! Сжать кулаки … тут громкий смех и женский визг прорезал слух, он встрепенулся! Где и что?! И понял: в думах он давно автопилотом брёл домой знакомой улицей пустой, обычно скрытой темнотой. Здесь вечерами ни души средь ветхих домиков в тиши. Всегда разбиты фонари и в окнах тускло свет горит. Он присмотрелся. Что же там? Кто расшуршался по кустам? Недолго думая, спешит он леопардом, где шуршит. Три парня с девушкой боролись. (Верней один, а те – «кололись») при этом ухмылялись гнусно. В траве замяв девчонку, грузно лежал на ней, возясь с руками – зажав едва – бил кулаками; психуя тип, схватил уж камень. – Пошёл отсюда! Мы тут сами, – надменно пробасил ему лицо «красавца» повернув другой, что закатал рукав себе и нож большой достав, стоял, поигрывая им. Наш парень вроде оробел, смутился малость, побледнел. Он не герой и таковым по жизни в общем-то не слыл. Отдал хоть спорту много сил, когда-то в юности далёкой в семейной жизни однобокой растратил удаль и сноровку. (А тот уж встал наизготовку, бахвалясь техникой владенья.) И он, ввергаясь в сожаленье, хотел уйти, но лишь мгновенье. – Спасите! – вдруг девчонка, хныча, пролепетала, его взбыча … «Да я теперь плевал на всё: на смерть, на боль – да что ещё! Ведь это дочка чья-то есть, пусть не моя … имею ль честь?! Спасти?! Иль плюнуть и сбежать??? Теперь уж некогда решать». Он был славян потомок верный; к тому ж боец под стать усердный. Немало видел век бойцов, но удаль видимо отцов ещё осталась в плоти нашей. В момент разнёс как робот – в «кашу»! … Поднял девчонку – в шоке та: «Случилось что? Что за дела?!» (А он узнал соседку Машу, домами рядом что жила). Они ушли, луна плыла, лежать остались лишь тела … ОНА (десять лет назад) И при деньгах, и энергична, стройна, хрупка в вечернем платье и грациозна, и пластична она в кругу шикарной «знати». Тут дети мэра, депутатов, каких-то денежных «магнатов», судей, банкиров, прокурора, администрации надзора и глав, и их, конечно, замов … ну, в общем разных самых-самых. Периферийный высший свет. Элита! Уссурийский цвет. Она стоит средь светских львиц – ну, впрямь, царица из цариц – да бриллиант! Ещё что-либо … Пускай хоть местного пошиба. В провинции всегда помпезней «аристократия» была, так обозвав себя сама, всегда к себе была любезней, чем идентичная в Москве. Живут отдельно – те и те; цветут все сами по себе, купаясь в роскоши, ведя разгульный образ свой, шутя, беря пример с американцев (тем превращаясь в «обезьянцев»); вот общий фон я выдал вкратце. Она впервые тут и сразу, душою осудив «заразу» себе конкретно предрешая, что в этом обществе чужая. Сюда случайно угодила; подружка «как-тось» упросила. Она скорее business women – … «чтоб перед действием обдуман любой процесс, предполагая» … Да нет! Она совсем другая. Хоть пусть красива и изящна, умна, свободна – даже дюже, но всё равно так неуклюже в кругу ей публики столь «фящной». Она по сути своей «пахарь». Сначала шила на дому и по заказу одному, потом «ударила с размаху» – случилась тут альтернатива: свой цех кооператива одежды верхней для пошива открыла поначалу живо. Затем салон и ателье и магазин по колее. Ну, и так далее на марше уж пообвыкши, входит дальше в мир, безусловно, деловой – вступив в него второй ногой. Приобрела себе «ПЕЖО» бывала, раз за рубежом и одевалася свежо; особо свет не удивляла, вот бриллианты нацепляла – в ушах искря, по пять карат вершили серьги ей наряд. Любила музыку, кино, была гимнасткой, но давно. Нередко читывала книги, ища ключи к дверям интриги. Была строга, но не спесива, порой скромна, иной игрива … Мужчин вертлявых презирала. Ну, в общем, вот что представляла, по сути, из себя она и было б сказано сполна добавлю малость: (по приколу?) окончила с медалью школу, с дипломом красным институт, казалось бы: All very good! А вот с мужскою ратью плохо. Кабы была б собой дурёха? Иль был физический изъян? Была б, какая ДАУН, ДРЯНЬ?! А то ведь просто-просто прелесть! Порой судьба нас бьёт, не целясь, порой не знаем – делать что?! Кутит кругом невежество; противно сердцу погань зрить, а впрочем, что тут говорить. * * * На вечеринке – на тусовке – как раз в той самой обстановке ведя беседу между делом, она приятный факт имела, а именно (тут без ироний): вдруг ощутила груз вниманья к своей персоне посторонний. И этот взгляд, как любованье она тогда определила (и это даже очень мило!) Поскольку обладатель рвенья столь респектабельный мужчина. Она внимала с нетерпеньем, подставив сердце под удар. «Приняв» мужчину в светлый дар скорее – Божие творенье! а взгляды этих пылких чар, как выстрелы, несли раненье, имея явный интерес. Она в израненной душе твердила в этот миг клише: «Он ангел, посланный с небес чтоб утолить измученную душу, насытить счастьем вялый плод. Я так ждала-ждала, и вот настал момент чудесный тот» … И пленница совсем готова в объятья – крепкие оковы – как в омут, броситься сама. Она заочно влюблена истосковавшейся душой и он – совсем-совсем такой, каким и видела в разгуле тех снов, тех грёз своих сладчайших! (Ну, в общем, был он из редчайших.) И вот герой, растратив «пули», вполне уверенно к ней «рулит». Он подошёл с улыбкой сам, представился и что-то там ещё любезно говорил. Она не очень-то вникала, верней, едва ли понимала, покуда не осталось сил. Стояла дурою сама, как оглоушена, была, а он так много говорил: размеренно, легко, вальяжно – казалось это очень важным. Судьба дала проклятью свет, и одиночества обет она несла немало лет; в душе, уставшей до стенанья сопротивляться нет старанья. А тело? Вольно без контроля; предаться чувству его доля. Он пригласил её на танец, тем наведя последний глянец успеху их тогда знакомства и нет! – ни капли вероломства: так благородно – в меру бурно, изящно, трепетно, культурно … Он закружил её в движенье, довёл в душе до умиленья. Взял телефон, через мгновенье вдруг попрощался чинно с ней … (О как всё то – неповторимо!) А ей осталось только имя; всего лишь имя то: Андрей. * * * Два дня томилась ожиданьем, причём с таким ещё страданьем, где час один идёт за пять. Когда жила, не зная, ждать кого конкретно надо было, а тут ещё сомненье с тыла гораздо яростнее било то бишь: «Так ждать или не ждать?!». Она б ждала – она привыкла, когда б уверенность жила! Но вот от счастья вновь цвела. Конечно, он ей позвонил и благосклонно пригласил её в роскошный ресторан, где был прекрасный ужин дан. Так завязалась постепенно их дружба необыкновенно иль, может, даже угадаю – взаимная любовь? Не знаю. Да только вот неделей позже на «КОМП» на сайт письмо пришло: без подписи, лишь текст, число и на угрозу чуть похоже. «Забудь, старушка, об Андрее, тогда тебя я пожалею – и будешь ты спокойно дальше свой век тянуть, как было раньше. На всё про всё даю два дня, потом пеняй же на себя». ОН (пять лет назад) Он бомжем стал уже почти: мать умерла, теперь в квартире – и «бывшая», и дочка жили, а он, спиваясь, счёл уйти. Сперва устроился у друга, вдвоём халтурили, покуда тот от запоев не скончался. Потом с ханыгами скитался, потом два года «отбывал» за то, что крал-сдавал металл (и эти деньги пропивал). Но выйдя из тюрьмы на волю, решил искать другую долю. На нарах он скучал семьёй – у «бывшей» муж теперь другой. Да не было б, сошлись навряд – разбитого не склеить взад. Он жить решил, с судьбиной споря: вина не пить ни капли с горя; курить (с трудом) он бросил тоже (поняв одно – себе дороже.) На этом всё – что удалось. В другом, буквально вкривь и вкось: никак не клеилось с работой; жильё по-прежнему – заботой, а там и пассией бы к месту обзавестись – найти невесту не помешало бы давно. Жизнь так банальна всё равно! Подённо грузчиком халтурил, портреты в парке рисовал, хлеб, как придётся, добывал, так как талантлив по натуре. Снимал халупу у знакомой; в спортзал похаживал, бывало; встречался с дочкой, в общем, мало что видел в жизни той «хреновой». Искал в газете объявлений «Знакомства» рубрике он ту; изведав уйму впечатлений в асфальт тем втаптывал мечту. Все претендентки, при их встрече, окинув взглядом вскользь на вид его дешёвенький «прикид», теряли стимул дальше к речи. Иные так промежду прочим «шутили»: … «Ладно, что ж обитель? Хотя бы был автолюбитель» … Ну, в общем, тут скажу короче. Не буду лгать – но вышло так: он добрым, честным был мужчиной и по известным нам причинам не обладал набором благ; и не был «принцем на коне». Того достаточно вполне, чтобы ухмылку по вине: сарказм, брезгливость – и не боле мужчине вызвать в слабом поле. Вот он сидит на лавке в парке – один скучает; день вновь жаркий, а он в тени и молча там давался тайнам и мечтам: … «Да что им нужно? Не понять. Что ищут, ждут, чего хотят?! В деньгах как будто всё их счастье – скорее сами в злой их власти. А надо-то, придя усталым, вполне довольствоваться малым: обнять жену, детей и жить! Пройдя прошедшее, добыть мне удалось благое знанье. Как жаль, что не берёг я ране семейный круг – святой очаг! – (себе я был коварный враг). Я так устал без ласк, забот … Хочу внимания, хлопот; дарить любимой трепет тела, чтобы душа в объятьях пела! Дарить, приятно возбуждаясь, что в них живу – дышу нуждаясь. Хочу, коль заболеют вдруг, объять заботой своих рук: подать поесть, задвинуть шторы, воды принесть – раздвинуть горы … И знать притом – случись беда, не буду брошен никогда. Хочу, проснувшись целовать свою жену – детишек мать и в поцелуе засыпать. Играть по выходным с детьми, растить их добрыми людьми; ходить в театр, цирк, музей … неважно, бог каких затей. Свой опыт передать, уловки, что много лет вершилось в ковке. Пусть те несовершенны, зыбки; не повторяли чтоб ошибки. Пускай в нехватке денег даже придётся отдавать своё последнее и не впервой, мне быть всегда у них на страже. Переживать, болеть за них и волноваться всякий миг, кабы вот-вот не вышло что-то, а вдруг вот так – не так! – чего-то. Порой в случившемся теряться; слегка бранить и возмущаться; простив обиду – наслаждаться. Им поверять свои секреты и знать, что нет средь всей планеты тебе их ближе никого» … ОНА (пять лет назад) Пять лет просрочил этот вечер. Вопросов нет – ответить нечем, а отвечать пришлось-то ей. Но как? – не помнит, из дверей квартиры выбрела своей, и как спускалась по ступенькам, кивала как кому-то мельком, как выбиралась из подъезда, не примечая время, места; лишь выйдя позже на бульвар, очнулась – вдруг в лицо удар комком листвы, что ветром брошен, её сознанье всколыхнул. Брела она – «ОН ОБМАНУЛ!» А тут затейник-листопад свой золотой, неся наряд заигрывать пытался с ней тем, бередя ещё сильней её изорванную душу: гнетёт, корёжит, режет, душит … Он облегчить желает муки: забраться внутрь, – раскинув дверцы: развеять спазмы в горле, в сердце. Убрать с души зловещи руки; и он не знает – что вредит, а в голове её бурлит: «Ох, как забыть, забыть тебя!» И мыслью мысли теребя: … «Ты, листопад, ты всюду, всюду меня ведёшь своим этюдом таким тоскливым, злым, холодным – чужой души тепла голодным, как будто боли этой рад, ведя возвышенный парад. Что ты? Фамилия и та – моя, как эта суета: коль я – Надежда Листопад» … Так рассуждая невпопад, она всё в памяти вертела и почему-то не жалела. Нет! Не жалела ни о чём, и только может лишь о нём всегда безудержно тоскуя (по милым и родным чертам); ложась – вставая по утрам и планы добрые рисуя, что позвонит вот-вот он ей, назначит встречу и своей улыбкой грусть её развеет, обнимет нежно, пожалеет. И обретёт она вновь чувство и станет так легко … не пусто! Разбудит утром мягкий свет, наполнит мир блаженства цвет; ни это листопада буйство! Любовь – названье тому чувству. и горькая его утрата, чего не стоят горы злата – камней блеск драгоценных – банкнотов пачек стопы … И не поймут лишь только жлобы – оно воистину бесценно. С ним ставят, рушат города в величии – и без следа без жалости, упрёка тают и где-то там живут, витая; ведь он отверг её потом. Сперва набросились гуртом да что стервятники и злыдни (то были слуги их, их тени, но «суд» вершили тем не мене). Они как «боги» – их не видно; как бесы ход верша извне; всё так случилось как во сне: прям раз – и хоп! – она на дне. Она надеялась сначала, что чувство разделяет с ней – то обоюдное Андрей. То бишь совсем не замечала, что от неё ничтожно мало ему так надо только взять. А что ж, откуда ей-то знать?! И та – произошла когда (та – близость, важная всегда) наивно посчитав: «весь мой» проигнорировав письмо, она и ахнуть не успела (хоть дело чёрное по белу), как быстро ей «свернули шейку». Могли б в тюрьму как канарейку; могли б убить, но потоптали и ножкой растерев, склевали. И не понятны те моменты: откуда «липа» – документы, та аннуляция аренды, суть арестованных счетов. (Ещё какой-то там подвох!) Да что ещё там было дальше?! Её душа другим болела – другим и ум, и сердце грела; ей без него неважно «раньше» да что там «раньше» – и «затем». А он остыл, похолодел, возникло сразу много дел. ............................................. Ох, если бы не мама только, она б погибла и нисколько о том «не пожалела б как-то». И вот, представши перед фактом, она «убитая» идёт. Сегодня был её звонок: она просила, унижалась, ещё надеялась хоть малость, а он послал её и смолк, и отключился телефон. Нет! Это страшно-страшный сон. * * * Вот винно-водочный отдел. Прелестно тело из всех тел, (ещё не знавшее сей навык) купило водку, бросив смятый банкнот в тот вечер на прилавок, как жизнь свою в тот лог проклятый. ОН (год назад, намедни) Центральный парк. То воскресенье. Церковный праздник «Вознесенье». Обычный светлый летний день прекрасен всем, кому не лень прийти сюда на выходной и провести его с душой. (А кто душой сейчас больной – рецепт скажу для тех такой.) Поэт – души болящей лекарь, её он доктор и аптекарь. Воспримете вы с кислой миной, как ни звучало бы смешно, не буду лгать, а то грешно; страданье ей, как витамины. Но если говорить точней: от мук телесных (без затей) душа становится добрей. Она и состраданий хочет сама – и для других хлопочет. Я молвлю, замыкая круг, читай поэзию, мой друг, и ты подлечишь блудну душу. Прости за эту вольность слова, начать хотелось как-то ново, вот проявился, дальше слушай. (А то всё «бу» да «бу-бу-бу», как будто ведаю в трубу.) А день действительно хорош, хорош и солнцем, и погодой, и портретисту он в угоду. Так, значит, знай, сиди, рисуй – сам карандашиком штрихуй, когда клиенты здесь же в ряд вокруг на лавочках сидят и с любопытством наблюдают, как люди шаржи получают, потом довольные вполне в людской теряются толпе. Народу «ужасть!» по аллее бредёт неспешно и, балдея, у всяко свой есть моцион: и карусель и «колесо», кому-то лодочный сезон, иным – любой аттракцион. Приятно видеть добрый люд, когда на отдыхе он тут. Ни всех на их рабочем месте сочли б увидеть (дело чести!), поскольку тут он добрый малый, а на работе тварь, пожалуй. Тут прерываюсь, извиняй, друзья увиделись, вникай. Узнались. Спутаться нельзя! Не так, не вроде где-то видя, за партой, рядом, в школе сидя. Учиться, вместе … слыть в друзьях! Ну, вот так встреча! (Бог ты мой!) Бывает же момент такой. Тут реплики, восторга всплеск; опять свела сердца стезя, обнялись накрепко друзья. В очах родной знакомый блеск. Причуд тех школьных «векселя», казалось бы, теперь забытых, да вот по-новому открытых, звучат особо веселя. Взяты с клиентов извиненья, и собран скудный инструмент (когда такой тут аргумент!), уже вдаваясь в рассужденья и даже споря понемногу, зашли в ближайший кафе-бар и там, усевшись среди пар, трепались весело о многом, непринуждённый сея вздор. * * * Не знаю я!.. Судьбы ль узор? Иль как случайно повезло?! Его, видать, забыло зло. А получилось так, что друг был учредитель фирмы «ЗВУК», которая как раз нуждалась в подобных кадрах, и осталось ему совсем ничтожну малость, взойдя на пост, как первый Зам – постичь в блицсрок, что делать там. «А ты подходишь в самый раз – так повезло! – нашлись сейчас». Я не чураюсь важной темы за год примерного усердья (хотите, нет – хотите, верьте), он разрешил свои проблемы – материальные пробелы: и приобрёл жильё, авто, но не искал пока жены. Он знал, что будут решены и эти казусы потом. Сюда же сам себя отправил и поездом (расслабить мысли, что в голове битком зависли …) пять суток вне каких-то правил. Здесь (на востоке) будет встреча – пусть деловая, но подмечу: прошло в трудах нелёгких лето – так что скорее отпуск это. Финал – ...Да собственно и всё на этом. На том я кончу свой рассказ… – за эти десять лет из глаз её впервые слёзы следом словам, хранимым в тайне, лились; но это слёзы очищенья – не те, что требуют прощенья! – совсем не те, что появились, чтоб вызвать состраданье, жалость … (Хотя и в этом крылась малость.) «Гнойник» прорвался в дикой боли, и весь скопившийся объём, что в гнёте сдерживался в нём, теперь вдруг ринулся с неволи. Без жалости разрыв раздвинул и, тронувшись, пошёл лавиной: сильней, быстрей, неудержимо, без принужденья, без нажима. И выпроставши в бесконечность, потом в свою уходит вечность и там теряется беспечно – в бескрайне-звёздном «пути Млечном»; освободив ей сердце, плечи – оставит девственность души. И только в той уже тиши: очищенной – почти пустой! – наивно-детской и простой могла лишь заново родиться (к чему пытаемся стремиться) та искра Божья в вольной сути, что не сокрыта ширмой плоти: где – нет ни «если», нет и «вроде», а знают: «есть – и вечно будет!». Когда-нибудь видали чудо?! Она преображалась: взмах! – и на виду, прям на глазах, краса бралась невесть откуда. И чистота души раскрыла ту бездну, словно покрывало. (На двадцать лет моложе стала!!!) И мёртвое опять ожило. И постепенно обретая тех старых-новых качеств силу, (казалось бы, неповториму), но, несомненно, обитая уже лишь в ней, её вдыхая и чувствуя её влиянье, как некое в пути сиянье, ведомое в кромешной мге – отнюдь! – не в том «кошмарном сне», где «сослепу», дорог не чая брела, себя не замечая и отвергая сущность дней, а в абсолютно прежнем виде, в том, изначальном: до пропитья! – красы и гордости своей. * * * Там ржачка, визг и встреч волна; базар-вокзал, народу тьма – там, на платформе кутерьма. Вдали, поодаль, люди кряду снуют повсюду даже рядом, но с нею встретились мы взглядом: одно увидели решенье, обоим ставшим в утешенье. Она смутилась, но потом в беспечном облике златом (её распущенных волос, в алмазном блеске капель слёз) с улыбкой детства полной бутылку взяв безмолвно, подняв рукой на солнца свет почти что полную вина; затем другой рукой она схватила пачку сигарет – с необычайной прытью вкратце в задор порхающего танца их аккуратненько втолкнула под суматошный ропот гула в стоячий мусорный сосуд – на этом им был кончен суд. И встало время, вид застыл – менялись медленно холсты, как бы стелились друг за другом неторопливо и по кругу, здесь зарождая свой пейзаж: ни тех, ни этих и не наш. И в этот миг легко так стало! И всё понятно наперёд. Распалась грусть, растаял гнёт, тревоги в сердце мало, мало … Почти что нет!.. Всего лишь столь, чтоб не терялись ощущенья того всего благоволенья и не вернулась снова боль. Нам не хотелось лишних слов, ни охов-вздохов бесполезных, ни реплик глупых, но любезных … и никаких других оков. И вспомнился тогдашний вечер с очередною нашей встречей, когда шептались вне «хлопот», смотря на звёздный небосвод. И помнится!.. Клялись мы оба своею дружбою до гроба, но детские те обещанья – нет! – не таили предвещанья. Тем более не обязали: ни в чём – ничем! – мы это знали. Но, тем не менее, сейчас тот вечер, по исходу лет, в круговороте разных бед предстал знамением для нас. Мы взялись за руки вдвоём, как в милом детстве том своём. Не видя светский бурный свет: прохожих, служащих и ждущих – вокруг стоящих и снующих. Неся свой искренний секрет, мы шли с открытою душой, казалось, юные собой и Бог простил нам прегрешенья, воздал нам путь благословенья; я ощутил тот сердцем знак. Со стороны ж смотрелось так. Сюжет представьте в тот момент: в костюм одет интеллигент (спортивный вид, побрит, ухожен …) а рядом с ним – о Боже! – кто же? На что она идёт похожа?! Красавчик шёл походкой строгой с бомжихой грязною, убогой. И пусть в нелепом её шаге читался лёгкий тон отваги, притворный там какой-то штрих в глаза бросался каждый миг; пускай смотрелся – жуть! – не к месту её неловкий «детский» шаг – смешно, корявенько, не так – как ходят гордые невесты. Старательно пусть ставит ножку и в том искус заметен редкий (несущий привкус правды едкий) всем говоря: «Не понарошку!». Она вернёт свою походку, изящность, грацию движений … Им хватит всяческих терпений нести бесценную находку. Теперь, открытые врата – нетронутой дорогой манят. Поверь! Не скажут: – Ой, не та! Судьба их больше не обманет. * * * Сейчас смотрели все на нас и всяк по-своему судили, как мы дуэтом уходили, ведь каждый свой имеет глаз. Одни хихикали, чуть прыснув, «вон те!» – смеялись словно дети, а там плечами жали третьи и кто-то, хохотом вдруг брызнув, вертел свой палец у виска … И нет таких – кому б близка была бы мысль среди спесивых, что видит в этот миг счастливых причём счастливых самых-самых! (В России иль каких-то странах.) … И только лёгким шумом листьев, кружащих в танце – шустром твисте, пытался нашептать – что рад! – унылым людям листопад …