(Взгляд из прошлого) 1 – А…а! люди добрые, где вы? Как же без вас теперьча-то люди жить будут?! – дурьниной орал посреди проспекта невысокого роста двадцатипятилетний типчик, беспорядочно кидаясь то к одному прохожему, то к другому, при этом всячески пытаясь подобострастно заглянуть каждому в глаза. Люди молча старались побыстрей от него отделаться – отмахнуться, как от чего-то назойливого, с несколько даже брезгливой опаской торопливо проходя мимо, а кто-то и совсем делал такую наружность, будто бы его даже и вовсе не замечает. Только всё напрасно это было. Потому что тогда тот проворно хватал тех корявыми своими длинными пальцами за рукава, отчего те просто нервно тут же одёргивались, как бы пренебрежительно и взволнованно отряхиваясь от него, и бежали теперь уже ещё быстрей прочь – дальше – пряча смущённые лица свои в озабоченность. Всё произошло необычайно странно и совсем даже к тому же неожиданно. Я зашёл давеча в завсегдатае своё кафе на проспекте Ленина, просто слегка перекусить захотелось, где, собственно говоря, всё дальнейшее-то и произошло как-то так небрежно, невзначай. Вот только что мы вроде бы ещё с ним только-только разговаривали (вернее, говорил он, я-то в основном слушал); мы, вообще, только что с ним даже познакомились, буквально, где-то полчаса или час назад. Он-то и был, вообще, инициатором такого нашего не нарочного столкновения, то есть, этого случайного как бы общения по судьбе. При всей своей необычности в облике, одеянии своём, даже каких-то аляповатых манерах своих – он совершенно не был похож на какого-нибудь бомжа. Хотя никого другого так сильно и не напоминал. Поначалу он подошёл ко мне и, ни с того ни с сего, попросту как-то даже странным образом, хотя и с не умеючи скрываемым отчаянием, попросил, чтобы я угостил его, дескать, дал ему чего-нибудь покушать, а если возможно, то – как он сам выразился: «он вполне бы не отказался сейчас и выпить даже водочки». Наглость и бесцеремонность его, меня совершенно озадачили и как бы даже обезоружили. Хотя и что подкупило меня: ни в лице его, ни в словах даже и намёка не было на что-то такое безответственное или неосмысленное. Я не знаю, но он, почему-то подошёл именно сразу ко мне, хотя людей вокруг было немало, как будто был заранее уверен, что я ему вот уж точно не откажу. В конце концов, он оказался прав. Он сразу же назвался Колей, как будто это для меня было немыслимо важно… (судя по дальнейшему его поведению – видимо, как звать меня, во всяком случае, например, ему было до крайности безразлично). И вот этот-то самый Коля (несмотря на его такие наглые выходки), визуально же был вполне безобидный, вполне, к вашему сведению, внешне непритязательный и, причём не только, казалось бы, по наружному своему облику, как я мысленно тогда почему-то определил, но, наверное, и в самом деле он от роду всячески старался быть таковым. Кроме того, где-то в глубине моего сознания зафиксировалась его интуитивно знакомая мне до мозга костей странность, или какая-то некая архаичность: в его манерах, словах, высказываемых им выражениях, в конце концов, особенно в одежде… что-то необычайно навязчиво бросалось мне прямо в глаза – царапая своими когтями мои уже такие далёкие закоулки памяти. Может, это, только, кстати, и послужило в какой-то как раз степени явной и неожиданной моей такой подсознательной предрасположенности к этому субъекту, или к такому, может быть, несколько неоправданному благоговению к нему. Что-то такое, ностальгическое, во мне неожиданно как бы шевельнувшись, взбрыкнуло – где-то в глубине моей природы, а ожив однажды, уже не хотело снова умирать. Бесцеремонно и молча пережёвывая предоставленный ему мной чебурек, а прежде, кстати, опрокинувший с демонстративной лёгкостью поспешно налитую мной в одноразовый стаканчик водку, человек жадно, наконец, покончив со всем этим и нисколько не смущаясь, всё-таки потом опять заговорил. Постепенно в своём рассказе, вроде бы как поначалу лишь намекая, а впоследствии даже уже утверждая: будто бы он, как минимум – пришелец из прошлого. Сразу скажу: во всё, что он мне тогда прямо незамедлительно, напрямую, без каких-либо намёков поведал, я и сейчас, ровным счётом, вполне, наверное, справедливо не верю, считая, что тогда, что сейчас, его либо сумасшедшим, либо забавным выдумщиком, да и вряд ли, наверное, вообще когда-нибудь поверю даже в будущем. Хотя рассказать вам это считаю непременно для себя обязанным. Слушал я его поначалу, в общем-то, вполуха, невнимательно, с некоторым, особенно в первое время, каким-то категорическим, почти даже не прикрытым, что ли сомнением и скорее, даже нежеланием вникать в самую суть. Однако, ему надо отдать должное, откровенно видя весь этот мой скептицизм, мою, если можно так выразиться, почти открытую индифферентность, Николай с величайшим терпением закончил своё повествование. И теперь вот, очевидно, моё откровенное такое недоверие и убило в нём последнюю надежду, красноречиво послужив как раз тому, что он теперь бегает там, как дурак, на улице в своём неадекватном таком протесте моему и всеобщему мнениям. Но я, честно говоря, как ни старался бы – всё равно ну никак, при всём своём даже неимоверном таком каком-либо желании, не смог бы ему хоть какую-нибудь малюсенькую капельку поверить. Вот он там сейчас и беснуется в своём бессилии, выражая истерикой свою откровенную обречённость: а что я-то могу поделать?! у меня-то, всё, по крайней мере, в порядке. Я нахожусь здесь: на своём, как говорится, месте и в своём, заметьте, времени… и то, что он там орёт, привлекая к себе всеобщее внимание изумлённой публики, меня совершенно не касается. Он, скорее, больше пугает людей, нежели располагает их к чуткости. Вот, к месту изъясняясь, в подтверждение к моим словам, очевидно, немало перепугавшаяся немолодая продавщица-лоточница уже встревожено и торопливо пытается дозвониться куда-то по мобиле (видимо, несомненно, куда следует), при этом растаращив в недоумении глаза и глядя конкретно на него. Я ещё раз повторюсь, я конечно, не очень-то или, вернее, совсем не верю в его байку, но всё-таки что-то отдалённо привлекло, вне моего желания, в ней (в этой его сказке), в моём внутреннем понимании, что-то весьма как бы жёсткой и властной рукой своей тронуло меня в памяти моей, даже в некоторой степени, с каким-то трепетом и свежестью отразившись где-то на моих впечатлениях. Может, неожиданная правдивость передачи на словах некоторых моментов эпизодов того времени, которые мне даже чем-то ценны теперь в моей душе? Я ведь, честно говоря – видимо к старости, что ль своей (не знаю!) – ещё ярче вдруг почему-то помню те, теперь далёкие, но такие по невероятию своему, тем не менее, близкие моему сердцу семидесятые годы прошлого века, когда я ещё учился в средней школе на Октябрьской. Ведь тогда – я был ещё отроком. А может быть, я всё-таки хоть маленькую толику внимания, но, тем не менее, уделял ему и по каким-то другим причинам? Ведь он, шельмец, передавал рассказом обо всём этом, что касается того времени, так запросто, так обыденно и в тоже время абсолютно свежо и достоверно; хотя к тому же и говоря об этом, некоем, как о том, вроде бы ещё даже вовсе непотерянном и совсем даже не утраченном им периоде. Правда – и самое главное: но его возраст совсем не соответствовал по любым подсчётам, что он мог даже захватить-то вообще тот момент времени. И это не только визуально. По крайней мере, зная некоторые факты, он должен быть на самом деле, как минимум, старше меня лет эдак на десять (а мне-то полтинник), а уж ни так чтобы вот так вот совсем молодо выглядеть. Тем не менее, он говорил, как будто всё происходило с ним вот это, по меньшей мере, взаправду только позавчера, ну, в крайнем случае, неделю, месяц назад. Между тем, думая об этом как бы промежду прочим, я всё-таки увлечённо наблюдал за происходящим на улице, а там уже, откуда ни возьмись, образовались сотрудники полиции. А, кстати! да вот и «воронок» их стоит на обочине; токмо, должно быть, подъехали. Теперь они, подойдя к нему, с полной серьёзностью и значимостью решали неожиданно возникший в общественном месте инцидент с новым этим моим загадочным случайным знакомым. Тот, кстати, сразу как-то при их появлении вдруг поразительно притих, испугавшись вроде, сник, весь как-то съёжился, и, виновато, исподлобья, только теперь поглядывая на невозмутимых полисменов, стеснительно мявшись ногами, стоял, заламывая невзначай себе руки. Он, как бы опасаясь их вероятной грубости к нему – по-ребячьи, даже, скорее, как-то по-детски шмыгая беспрестанно носом, будто бы вот-вот сейчас разрыдается и тут же размазывая неуклюже – текущие гужом сопли трясущимися руками по унылому лицу своему – тоскливо молчал. Ну, вот – как говорится: дошумелся! Его, вероятно, пригласили в «воронок», и он послушно туда проследовал… верно, повезли в отделение. Теперь, как говорится, и забыть бы о нём, но некоторые тяжёлые мысли, думы, предчувствия меня так и мучают теперь, подсознательно тревожат, а вдруг всё, что он рассказал мне – часто путаясь во времени – есть голая правда! Что-то такое интуиция нашёптывала мне. Может быть, я, конечно, наивный, но, честно говоря, у меня даже мурашки по спине пробежали от таких воображений. Что ж – я, пожалуй, попытаюсь его эту «сказку» или, всё-таки, может быть, скорее бред безумца, вам пересказать. Насколько, конечно, у меня получится и как в точности получится – близко к оригиналу – не знаю! – но надеюсь, что я смогу передать неохотно поначалу воспринимаемое мной, но так или иначе, всё-таки услышанное мною его повествование и – это, так сказать, на ваш суд. Ну, а вы уж сами тогда решайте, может такое вообще случиться или… или как? 2 Он так и начал прямо сразу без всяких предисловий излагать. «Ну и дрянь же теперь у вас: что эти чебуреки, что водка. То ли дело у нас на Первомайской в «чебурешне» чебуреки были. (От автора: что, кстати говоря, истинная, правда! я прекрасно помню то время и много раз, тридцать лет тому назад и гораздо позже, сам тогда посещал это кафе.) Вот была вкуснятина, а теперь там у вас фигня какая-то: пиццерия синтетическая. Да и я, вообще-то, водку не особо люблю – я «червивку» больше уважаю – эту самую, помнишь, что по рубль семнадцать в «чебурашках-то» продают, а ноль семь – так по рубль шестьдесят две. Натуральное яблочное вино. Сладкий компот прямо, да и только, а стаканчик хлопнешь – и пьяненький уже ходишь, в настроении добреньком. Как у нас в народе там говорят: «Коньячок – два яблочка да червячок». Помнишь, небось? Сейчас не нашёл я такое. Сейчас у вас вообще всего завались. Глаза разбегаются! А цены?! и этого всё равно нету, толку мало. Зажрались вы… только всё невкусное какое-то почему-то – ненастоящее… может, поэтому? Чего говорить зазря: я-то и пить, курить и ходить в школу одновременно начал. Меня ещё даже в комсомол потому принимать не хотели. У меня же хоть успеваемость и хорошая была, а сам-то я хулиганистый был – вот потому и учителя не особо жаловали. Хотя поначалу пионервожатым прочили у младшего класса, да я сразу скумекал и отмазался. Думаю, да на фига оно мне это нужно – головную боль себе такую навязывать, накручивать. Я ещё в школе учился, а уже себе тогда брюки клёш пошил у соседа нашего, портного, за червонец, да и патлы отпустил по последней шик моде – под битлов. Ой, чего было – ты не поверишь. Учителя расстрелять меня были готовы. А директриса, так та вообще грозилась с «волчьим» билетом, ну то есть, это так, сказать со справкой, что прослушал, дескать, десять классов в школе в мир выпустить… а я плевал на них с самой высокой башни. Они всё гомонили: как в коммунизм с таким поведением войдёшь? По тебе, мол, тюрьма плачет! Государство на твоё обучение деньги тратит, а ты, неблагодарный, так по-хамски ведёшь себя. А мне по фигу… я им так ответил: что оно, это государство-то ваше – десять копеек своих на меня в день тратит – и всего-то! Ох, чего было… сколько кипиша! Папанька, так тот тоже рассчитывал, чтобы я по его стопам пошёл со школы и сразу на завод полным ходом – ага! – сейчас, прямо разбежался: с разбегу – в телегу. Наивный такой! Я в армию хотел – потому и пошёл, хотя мог и в институт податься. Экзамены-то в лёгкую сдал. Никто ж и не ожидал даже; да я и сам, честно говоря, не ожидал чегой-то: так попёрло – знания так и нахлобучили меня – не знаю, почему. А мы с корешками по углам закоулкам, знай только, червивочку кушаем да кушаем, глушим её родимую да глушим. Папиросочки покуриваем. По танцулькам таскаемся. Девочек обжимаем. Кадрились вовсю. Весёлое времечко было. Хоть и, несмотря ни на что, на самом деле девственны были, как ангелы небесные, поголовно. Больше позёрства, да рисовки всякой было. Да ты и сам наверняка помнишь. А с армии, когда я пришёл, так тут как раз джинсы в моду тока вошли. У меня тогда ещё, помню, «wrangler» были. Вот я в них рассекал! Я ж, как демобилизовался с армии, сразу на завод к папаньке в цех устроился; ну и мне с первой зарплаты родичи разрешили себе на толкучке (ну это там, на тряпичной, в Мясново которая, знаешь, помнишь – сейчас, правда, нету уже её) приобрести у фарцы фирменные, что аж по сто пятьдесят рублёв которые ещё. Зарплата целая – за месяц. Они с рук ещё торгуют, да знаешь наверняка. Хотя ты ещё маленький был. У нас пацаны ещё кирпичом специально натирают их, что б потёртые уже сразу были, чтоб по-понтовей было. Это сейчас у вас даже бабки в джинсах ходят, а у нас джинсы – это всё-таки роскошь несусветная – это шик-модерн всё-таки. Если в джинсах идёшь, девчонки так и липнут к тебе как на мёд пчёлы. Что смотришь так? Будто бы думаешь, откуда, мол, такой крендель выискался. Или вообще, типа того, размышляешь: как сюда вообще попал такой фрукт? Или типа даже ухитрился, мол, с луны свалиться что ль? Ха-ха. Это долгая история. Но да я тебе коротко обрисую тотчас. Тут и мудрить нечего. Только ведь не поверишь ты мне. Но да Бог с ним. Я не знал просто вовсе тогда, что это билет в одну сторону, но если бы даже и знал что назад дороги нет, всё равно я бы пошёл на это. И совсем не из-за любопытства какого-нибудь, как можно было бы подумать теперь. Тут любопытство совсем не при чём. Просто уж дюже на этот коммунизм мне хотелось посмотреть хоть одним глазком, а вышло, так что лучше бы и не глядеть на него вовсе. Капитализм победил опять, а орали-то все: коммунизм, коммунизм! А я знал, что его не может быть. Знал! Потому и удостовериться хотел. Тут как говорится: дело принципа. Мы все тогда думали, что в страшное время живём, жестокое. Надеялись на будущее. А что ведь, правда, столько вокруг строгости было. Во всех лицах. В лицах учителей, родителей… для родителей – в лицах начальства, для начальства – вышестоящего начальства и так далее по инстанции, и кругом всё одно и то же – куда ни сунься, куда не пойди. То не делай, туда не ходи, лишнего не скажи, так не одевайся, такую причёску не носи и так далее, и так далее. Вся система такая была. Для всех – от мала до велика: от октябрёнка, до коммуниста. А коммунистов было – тьма-тьмущая; я уж и не знаю, сколько миллионов в общей цифре. Говорят миллионов двадцать на весь Союз. Мы все были заложниками одной грубой системы: отголосков военного коммунизма. Всё боялись, чтоб как бы войны не случилось. Так нас пичкали. А война была – была, только холодная. И что теперь. Думали, что ж теперь, зато будущее наверняка будет светлым и добрым. А что я увидел? Ха-ха. Только в сравнении видишь по-настоящему да воистину и ценить начинаешь то, что было – правильно и искренно. Глядя на сегодня – оказывается, мы тогдашние, в сравнении с нынешними вообще идеально добры и чисты. Не было в нас гнусной жадности и такого животного страха за собственную шкуру. Мы были необычайно скромны и дружелюбны. Сейчас нет такого. А теперь страна переполнена эгоистами, самолюбующимися выродками (особенно по телеку), и этот эгоизм почему-то поощряется всеми у вас. С детства. Я не знаю, откуда всё это взялось, и вообще, откуда приобрелось столько всеобщей низости в нынешних молодых людях, откуда впиталось до мозга костей нынешними поколениями эта отвратительная самоозабоченность. Как вы – те, кто когда-то тоже жил в той системе, допустили, что нынешние отпрыски так стали обездушены, каким образом они опустошились настолько морально, что скоро, наверно, им будет не то чтобы страшно видеть чужую смерть, но и даже они жаждать её будут, если вопрос будет касаться их благополучия. Я как попал сюда, сначала думал совсем по-другому. Это только теперь я стал такой просвещённый и умудрённый опытом, а прежде пообжёгся-то немало. Я ж первым делом пошёл домой к себе, потому как очнулся ночью, очутившись в овраге каком-то дремучем вообще где-то за городом, почему-то в Горелках. Пешкодралом двинулся – благо не так уж далеко идти было. Ну и что – пришёл. А тут ни родных, ни близких – все померли, оказывается давно. Я-то, по недоразумению, сначала в квартиру позвонил, кстати, удивило меня ещё, что звонок другой, когда думаю, успели поменять-то. Мужик открыл какой-то. Я ломиться туда начал. Так с ним ещё такой дурацкий конфуз вышел! Чуть не подрались. Рассказывать не хочу – и смешно и горько. Я-то думал к себе домой пришёл. А тут. Куда деваться? У меня ж ни денег, ни документов, ни жратвы, ни угла теперь, как выяснилось. Другие люди давно в квартире нашей уже проживают. Один оденёшенек – как перст – в этом новом, совершенно другом, мире. А он злой такой, этот ваш мир; даже подъезды почему-то все заперты и решётки на окнах. Переночевать негде. Это я потом узнал, почему. Оказывается, у вас тут война гражданская была. В Чечне где-то – уйма народу погибло, как я слышал. От террористов прятаться стали, остерегаться чужаков всяких и бомб. Кое-кто из соседок (слава Богу), живы остались, разъяснила мне тётя Маруся, подружка матери, кое-что про родню мою, да и про слухи давние обо мне. Дескать, ты ж, Николаша, без вести пропал. Ох, как матушка-то горевала тогда. Во всесоюзный розыск подавали тогда. А тебя: нет и нет. Долго твои скорбели по тебе, пока не умерли – до самой смерти Антонина по тебе плакала, а ты вот он – какой – появился: жив, здоров… где носило тебя, сынок? А меня и не носило нисколько вовсе; я сорок лет как одну страницу перелистнул – одним мигом. Втихаря машину времени изобретал, удивить хотел всех, копошился всё в сарае, да и сумел-таки. Она и сейчас должна была бы быть там – да новые жильцы незнамо выкинули её. Ведь, оказывается, всё так просто, что сейчас скажи, как и что – никто не поверит. Я и сам не верил, что по верному шагу иду, потому и попал впросак, а то бы конечно лучшее всё продумал – сюда отправляясь-то. Кто ж знал-то, что обычная проба – последней и бесповоротной окажется, совсем необратимой? Вот теперь я здесь неприкаянным и шлындаю. В наше время, с кем не случись такое, да и, в общем-то, любое что-нибудь другое, подобное этому, вдруг произойди так сразу, человек ну никак без внимания не остался бы. Его по любому куда-нибудь определили бы. Все под контролем были. Лишний субъект сразу выделился бы. У нас же за бродяжничество и тунеядство статья есть. Так что казённым жильём враз обеспечили б. А тут? Куда деваться – сам не знаю. Хорошо, тётя Маруся пригрела, приютила меня на первое время; цельный месяц у неё перекантовался всё-таки, пока она, старенькая, вдруг не померла неожиданно. Да где там неожиданно – она на ладан считай, дышала! Я предчувствовал беду такую. Её племяши, пока жива была, носа не показывали к ней, чтоб водицы хотя бы подать, а померла как, они тут потом, её родственнички-то, как налетели: как вороны… не то чтоб её похоронить, а добычу поскорее поделить. Квартирку эту двухкомнатную завалящую побыстрей продать. Они и на похоронах-то чуть ли не дрались в открытую. Грызлись всё, аж бесновались, как окаянные. Один только я и плакал, наверно, над могилкой её, получается. Искренно и неудержимо. А плакал я, кроме того, скорей даже над самим собой, над своей судьбиной такой одинокой. Она ж последним живым человеком была на планете всей для меня, знающая меня, переживающая за меня как родная. Понимал я, что с ней последнюю ниточку потерял я с прошлым своим, а значит, и вообще с жизнью. А потом? Что потом… я и к властям пробовал обратиться, и просто к людям. Никому я не нужен тут. Не верит мне никто, да и ты, я гляжу, тоже вона, как на идиота смотришь. Потому и бродяжничаю уже с неделю, наверное. Даже не мылся уже, как минимум неделю. Ночевать – ночую, где придётся, а зима придёт, что делать буду? Изменилось тут неимоверно всё до неузнаваемости, а самое главное – люди изменились в худшую сторону. Люди чёрствые стали, жестокосердные, капризные, но больше равнодушные к другим скорее даже. Я вроде как молодой, а, по-правдашнему, я ж где-то лет на десять тебя старше. Ты-то, я смотрю, ничего, будто бы привык; потому как всё-таки постепенно, а я-то сразу из той стихии да в эту. Как говорится: из полымя да в омут. Жутко мне видеть разницу, а тем более, когда не просто пришлось лицезреть её – а шкурой своей, когда прочувствуешь всю эту метаморфозу в гражданах. Мне теперь одна дорога – в Петелено, в дурдом. Можно сказать, одно спасение; там всё равно лучше будет, чем здесь. Ай да шут с ним!..» 05.06.12г.