Благодарность по-человечьи… раздумия Любил я раньше иногда в нашем дворовом скверике, в тенёчке возле дома – особенно летней порой – посидеть на лавочке, расслабиться, понаблюдать, ну и, в конце концов, как говорится, поразмышлять о чём-нибудь таком жизненном. Знаете, бывает время от времени замечательно так: сидишь, клумбочки вокруг, кругом птички летают, копошатся на ветках, чирикают себе, щебечут о чём-то своём; листья в кронах деревьев где-то там, глядишь, наверху по ветру хором о чём-то, напевая, шелестят; солнышко радостно вездесуще светит. Мухи где-то: то отдалённо, а то и совсем даже рядышком вразнобой жужжат. Глядишь, какая-нибудь из них в играх своих суматошных ненароком со всего маху вдруг как влепится в землю, не рассчитав прыти своей – поелозит там, в пыли, как бы словно потерявшись – покрутится волчком обалделая – потом опять взметнёт вверх, как сумасшедшая, да и ну куда-нибудь лететь пристыжено восвояси. Иной раз тот же шмель деловой смешно так, случается, на клумбе расхозяйничается, али пчёлка шустренькая, какая в цветке, смотришь: немного запутавшись, шебаршится, чего-то там выискивает для себя тока известное; в общем, что и говорить-то, хороша! – занятая собой природа. А где-то порой вдруг послышатся отчасти знакомые отдалённые голоса кого-то из соседей, озабоченных чем-то, через открытые окна вроде поодаль, а слышащиеся-то где-то их речи не иначе, как рядом, когда они вопросы там свои семейные совместно какие-то насущные решают. Опять же ветерок тут же ласково и тихонько вдруг потреплет величаво по щеке, волосам или за ухом вскользь щекотнёт, а то ещё где. В общем, обстановка такая: хорошо – благодать! Вот и теперь сижу я, думаю, о чём попало. Странная штука всё-таки жизнь – нет, конечно, что там и говорить-то – крайне интересная. Многие о смысле жизни думают, постоянно голову над этой темой себе ломают, а ведь кто-то есть, вообще ни о чём не замышляется, живёт себе, как ему вздумается. Кто его знает, может и правильно вовсе! Вряд ли, конечно… хотя ведь каждый живёт, я думаю, в меру своего внутреннего видения, в меру расположения духовной, что ли, своей градации во вселенской иерархии. Одному бывает, не жаль ни времени, ни сил попусту тратить, порхает независимо от возраста, как стрекоза себе, без умысла и цели весь век, да и совсем, наверное, даже толком не понимая, я думаю, чего, в самом деле, сам-то он хочет, если его конкретно спросить. Благо, что без вреда другим, да и обстановка позволяет! А то, может, совершенно даже, скорее всего, и не задумывается над этим: попусту – не попусту… главное для него – чтобы сейчас весело было, не скучно и без проблем чтобы, а умрёт – да и трава потом не расти. Кто-то, напротив: расчётливую жизнь ведёт, власти над людьми, силу над ними выискивает, денег, то бишь богатства материального стяжает, ищет пути насыщения в свои закрома им. Каждой вещичке мелкой радуется, чуя себя безумно счастливым, а крупными, так (домом али там машиной какой) и нимало гордится, – думается ему непременно, что, мол, всё – выше всех теперь стал. Иному – по моей догадке – и цель и интерес в жизни заключается в вечном поиске в её кипучих пределах её границ и даже – за. Таким, во что бы то ни стало, необходимо почему-то постичь, непременно добиться любой ценой какой-то уж очень важной, с их точки зрения, и почти вроде бы даже в какой-то мере несколько уже известной им – пусть хоть каким-то, пока только малым ничтожным боком, но всё-таки уже известной им той – сокровенной крупицы истины. За которую они подчас готовы терпеть любые лишения. И они, зная: вроде бы чего-то – чего, наверное, не знают якобы другие – идут своей дорогой к этой заветной своей цели, выполняя, вроде бы опять только им, или таким же, как они, заведомо известные какие-то определённые, пусть иногда и даже тяжкие условия и принципы; при всём при этом порой элементарно грубя в троллейбусе дряхлой старушонке. Я, вот сейчас, изломав мозги, перекладывая и переворачивая в своих извилинах эти размышления, невольно взамен этим догмам припомнил один простой, и на первый взгляд, наверное, даже совершенно весьма ординарный для нашей существенности случай, произошедший здесь несколько лет тому назад, в этом самом дворике. А дело-то опять-таки, в общем-то, можно сказать незначительное… может быть, даже и ничтожное, нас вовсе может быть доселе и не касающееся-то. Хотя я неоднократно убеждался, что часто на первый взгляд кажущееся таковым, и даже подчас не с нами-таки произошедшее, но как обычно всегда впоследствии вслед за тем выясняется почему-то, именно-то для нас, в конце концов, определяющееся по факту как раз, как наиболее значительное и первостепенное. Посмотришь волей неволей назад: на пустяках нередко и жизнь-то вся наша строится, и не по-иному, как те же пустяки её порой строго подытоживают и, глядя конкретно всё-таки на среднего добропорядочного человека, начинаешь понимать временами, что пустячные грешки-то и мучают, грызя его кающееся ежеминутно в болях, умудрённое опытом сердце. Но да вот сами посудите! Жил один, довольно-таки престранненький дедок и в этом-то как раз доме, между прочим. Только я вот на втором этаже обитал, а он на первом и в другом, к слову будет сказано, подъезде, то есть, в среднем – при наличии трёх. Вообще-то я мало его касался: так, при встречи, бывало, здоровался, да и только. Он никогда на моё приветствие почему-то не отвечал, да и я совсем не настаивал. Старик всё-таки: может, глуховат, не слышит или ещё чего. А он ковырялся чего-то там по-своему. Худой, на вид ледащий старичок, с сухим, будто бы вырезанным из дерева абсолютно недвижимым для эмоций лицом. Его почему-то многие обитающие поблизости считали ненормальным, а некоторые даже почему-то всегда беспардонно и открыто смеялись над ним, как над полоумным, но, в общем-то, серьёзно никто не противоречил. Родственники его – кто именно – я и не помню сейчас, где-то в другом конце города вроде бы как живут (будто бы такой слушок некогда в округе проскальзывал). Да я, честно-то говоря, в своё время особо и не напрягался, поинтересоваться чтобы. Да и к чему, собственно-то? Впрочем, все знали, да и я видел неоднократно, что дружбу крепкую он водил с местными кошками да собаками. Куча целая – прям свора таковых, у него была: какие хозяйские, какие бесхозные, всякие там были – ему без разницы, кто из них приходил – он всех одинаково кормил и обхаживал. Не было у него любимцев! Кормил он их всех в отведённом для этого углу скверика – рядом с подстанцией – так чтобы людям не мешать и, видимо, давно (я уж опять-таки и не помню, с каких именно пор – лет пять минимум наверняка). Как говорится, аккурат в специально, можно смело заявить, приспособленном для этого месте – вероятнее всего, по договорённости али ещё как? – с тутошней нашей дворничихой тёть Таней. Всю ли, половину ли пенсии своей он тратил на них, то не ведомо мне. Но видел я довольно-таки часто, что он прибирался там, причём неоднократно, или, даже точнее, постоянно. А они крутятся, бывало вокруг него, радуются, трутся об его ноги. Одни ластятся, другие хвостиками виляют, кошки, собаки, даже зверюшки эти ревновали его друг к дружке, но, по правде говоря, никогда, кстати, не дрались, во всяком случае, при нём. Все местные жители давно привыкли к такой обстановке и не обращали уже на эти странности особого внимания, шуткой для себя называя его «зоологом». Но однажды – как сейчас помню – ещё ночью, такой концерт неожиданно случился. Словно с ума все животные во всём нашем околотке посходили. Вдруг, как «гром среди ясного неба» (при полной темноте-то такой) зазвучал, заревел! – их совместный, не отрепетированный разноголосый вой, да так внезапно образовался, что спасу не было. Помню, люди нервически кричали ещё на них, грозно стращали их по всякому, чем-то там даже, кроме всего этого, бросались в них – никто ж тогда ещё не знал, что Юрий Михалыч, тот дедушка, кстати, «зоолог» – скончался той ночью. Процессия была не очень многолюдной и, в общем-то, даже мало значительной для подобных общепринятых ритуальных мероприятий. Всё как бы ненароком происходило; вроде бы как в смысле – минутное дело: лишний предлог отвлечься от дел насущных, да и выпить повод слегка на поминках. Родственники, да и так некоторые соседи близлежащих домов, кто не на работе был, вынесли гроб, поставили на табуретки для церемониального в таких случаях прощания. Стоят все кругом – гроб с покойничком в центре, глядят понурые, кто-то что-то может быть проговорит над умершим речь несвязную какую пока, а вокруг все питомцы его, тут как тут, тоже давненько уже собрались. Сидят, ходят четвероногие и хвостатые вокруг да около, смотрят, ушами прядут, чешутся, присматриваются, будто бы понимают всё – грустными маячат глазами своими – как бы растерянные в мордочках какие-то, вроде даже в явной потерянности от происходящего тут. Ну, люди постояли, постояли, да и дальше понесли гроб до катафалка-автобуса, погрузили, чтобы на кладбище свезти, а оно, кстати, тут и не далеко. По железной дороге-то, коль пешком идти, с километра два три будет. В объезд так гораздо дальше, конечно, будет. Да! вроде бы и всё на этом: только вот слышал опосля-то я некоторые, не сказал бы, что уж дюже любопытные слухи или факты по данным событиям – случай, как говориться, совсем не такой, конечно же, чтоб так выражаться, да уж, пожалуй, выговорю вам всё равно к сведению. Может, интересно станет? А говорили люди о том: что, дескать, кошки и собаки все эти, свои похороны устроили своему обожателю – деду тому. Как говорится, в полном составе собирались они на могилке того Юрия Михалыча, и в течение нескольких ночей напролёт выли, лаяли, скулили, мяукали там, пока сторожа уж откровенно не забеспокоились, да и несколько раз не разгоняли их. А некоторые животинки, ко всему прочему, долго затем таскали на его могилку съестное и оставляли там. Подкармливали. Не знаю: правду, нет, люди говорили, коль они придумали – знать, и я вру. Верно не зря он жизнь свою прожил, коль даже животные по нему вот так по-человечьи то скорбели… любил он их, и они ему ответили той же светлой любовью и неистовой тоскующей памятью. Ни в ней ли как раз, не в той ли самой любви, не в том ли желании сделать доброе для рядом живущих скрывается смысл-то нашей жизни? А то, что он о животных заботился, так люди скорее сами в том виноваты, видать, не заслужили, не заняли подобающего места в сердце его. Или запросы у людей побольше, а чем он-то мог их ублажить? Неспроста в своё время Генрих Гейне сказал: …«чем больше узнаю людей, тем больше нравятся собаки»… Верно, кто-нибудь скажет: и на фига-то нам было знать про этого старикашку, дескать, да сколько ещё их сейчас таких – кругом да вокруг – отирается. Да я нисколько и не мнил себе что-то серьёзное для вас из этого извлекать; это так, промежду прочим, вспомнилось просто самому себе почему-то вдруг, и всё. Сейчас в моду вошло восстанавливать старые храмы Божие или новые даже кто-то к тому же ещё возводит. Неимоверные средства на это уходят. Чуть ли не до того! – что понастроили по храму на прихожанина. Конечно, это хорошо, но во всём, я считаю, должен быть здравый смысл и уж, конечно же, чувство меры. А то ведь сейчас многие считают как: дескать, наворовал в своё время (чуть ли не по-воровским даже законам) – необходимо, мол, откупиться (типа, как на общаг отдать), теперь, считая опять же по мере своего индивидуального такого мировоззрения и строят непременно где-нибудь, обычно в прилюдном месте, во всеуслышание, храм Божий и думают, зато теперь вот, откупился, мол, от Бога-то (отделался) теперьча я. Всё, отвяньте, мол, от меня! Он грехи мне чуть ли не автоматически все спишет теперь… В этом ли дело вообще? Считаю, скорее всего, и из священников-то – мало кто из них в почёте у Бога нашего, Иисуса Христа. Они – даже не особо раздумывая-то об этом, можно легко увериться в этом – по сути, те же чиновники, только под Божьим, вроде как теперь, промыслом. Неужели же они на полном серьёзе думают, что просто-напросто вот так вот в одно прекрасное время, надев, и потом пусть даже долгое время, нося эту рясу, научившись без затруднений махать кадилом, читая вызубренные молитвы, да осеняя людей крестом, они уже заранее себя обеспечили «райской благодатью»? При этом ведя порой паразитический образ жизни, и превратив Храм в торговую лавку… Господь Бог (который создал нас и который нарочно пострадал ради нас для личного примера), не о тех вовсе в своё время храмах-то беспокоился и говорил. Ведь дураку теперь даже понятно – что церкви, которые вроде бы как на земле нынче великолепием величествуют в золотых куполах своих, мозоля глаза, дескать, кому-то где-то там, на небесах, которые теперь стоят, и вроде, как и стоять-то собираются незыблемой твердыней, всё равно когда-нибудь рухнут, однажды истлев. А вещал ОН нам о небесных «храмах» в высоком воображении нашем – ОН толковал нам о храмах, в сердцах наших творящихся. Так же бессмертных и ненарушимых, как и души наши! Да и сами посудите, нужен ли Богу прочный фундаментальный кирпичный дворец на земле, когда туда ходить, в конце концов, никто очень скоро совсем не будет, да и собственно – зачем? Беда-то в том (да и это вполне понятно: на земле всё-таки находимся), что многие, по своей же ограниченности, и о Боге так же судят. А здраво сами посудите, вообразив Его хотя бы ну чуть-чуть поумнее себя (не говоря об Его Абсолюте), зачем Богу (с его духовной-то сущностью) кирпич пустой, возваянный прочным, когда дети, да и вообще люди где-то ещё голодают, ни добра, ни элементарных радостей не ведают – а других при этом всё это нимало не трогает? Когда вовсю ненависть брызжет феерическими брызгами, жажда стяжательства бурно кипит, распутство уже не то, чтобы процветает, а гниёт давно безудержно в своей смердящей силе, разврат шатается мертвенный повсюду, когда… 24.04.12 г.