Молчи или смейся! Я выбрал второе…Он – промолчал, оставив золото себе. А гроздья Истины, умолченной Им, давно уже превратились в Вино с горьким привкусом яда, - или Ада – это уже дело вкуса. Я же выбрал второе. Впрочем, тот, другой, что умыл свои руки в мутной воде Иордана – он так никогда и не услышит мой смех, и шепот стихов в нем. Он так никогда и не узнает ответа на свой вопрос, – что есть Истина, та самая Aeterna Veritas*. Я смеялся тогда, смеюсь и теперь – ибо я знаю who is who и помню все роли, сыгранные и несыгранные нами. Наизусть… О, да! В моем смехе скрыто бесконечное множество тайн, океан загадок и хохотов. И вот, теперь, когда я вижу то, что должен был увидеть, – я срываю вуаль с последней из них. Молчи или смейся! Я выбираю второе... I. BISSET Сам по себе он был никто; за лицом (несхожим с другими даже на скверных портретах эпохи) и нес- четными, призрачными, бессвязными словами крылся лишь холод, сон, снящийся никому. “Everything and nothing” Х.Л.Борхес Конечно, я помню этот убогий вокзал. Эти странные старинные часы без стрелок… Пустынный перрон… Полуистлевшие листочки блокнота, подхваченные заблудшим ветерком. Он что-то шептал себе под нос и уносил их прочь – в туман. Я же смеялся тогда, – ибо это были листочки из моего блокнота; а стихи, что с трудом можно было разобрать на них, были написаны моей рукой. Я смеялся им вслед…А туман? Что туман! Мой друг, враг, страж и искуситель, - он мог лишь скрывать от меня все мои горизонты и перспективы. И еще… - красть чужие стихи. Незримыми бритвами он отсекал с обеих сторон единственную железнодорожную колею – дорогу, исходящую из Ниоткуда и упирающуюся в Никуда. Туман, туман.… Возьми их! Они теперь твои – эти горькие стихи. Я смеялся и танцевал. О, этот чудный и чудной танец! Ни одному из великих менестрелей и не снились эти царственные звуки, этот огненный листопад нот. Да, тогда я танцевал с Ней. Кто-то, давным-давно, дал Ей такое нелепое имя – СМЕРТЬ. Потом, гораздо позднее, нашлись чудаки и обрядили Ее в тысячу самых разных имен. Один из них даже признал, что Она – лишь обратная сторона одной и той же медали. Темная Полусфера Истины, - так кажется, говаривал он. Но я то знаю, что это не так. Или не совсем так. Однажды, Она открыла мне свое имя – свое истинное Имя. Наверное, именно тогда, в том немыслимом танце. Впрочем, мне никогда и не узнать этого наверняка – ведь стрелок на часах, увы, не было! Я танцевал с Ней, смотрел Ей в глаза и смеялся. Я был безумен, ибо ведал лишь свое безумие и то, что только оно спасает меня… От чего? От кого? Наверное, от Нее. Ведь я был пленен Ею. Да что там! Я был закован в цепи Ее властных рук, был узником в подземелье Ее бездонных глаз. И лишь смута ума позволяло мне оставаться тем, кто я есть – нераздельной частью разделенного целого. Я танцевал и смеялся…Хотя, быть может, больше всего мне хотелось тогда плакать. Ибо Вечность за Вечностью отсчитывали те странные часы. И после каждой Вечности я мечтал хоть на миг остановиться, поцеловать Ей руку и откланяться. И когда, наконец, мне выпал этот Счастливый Миг – знаете, я ничего такого не сделал. Я просто перестал смеяться. Оглушительный гудок приближающегося поезда божественным диссонансом ворвался в эту дикую гармонию безумного Вальса. Пора! Мой Чудо-поезд, состоящий из одного лишь вагона – я дождался его…А может, это он нашел меня? Или я сам сотворил его когда-то? – когда еще мог что-либо творить. Неважно! Так или иначе, я бежал из Ее плена. Я вцепился в золотые поручни; прошептал Ей последнее adieu; попытался послать воздушный поцелуй; в последний раз улыбнулся и юркнул в свой уютный вагончик. Да, пожалуй, именно безумие помогло мне тогда: помешало упасть обратно в Ее объятия. Только иногда мне кажется, что Она сама подарила мне Свободу, сама избавила меня от своих чар. Как знать… Я же открыл первое попавшееся купе и быстренько прильнул к окну. Поезд плавно тронулся с места. Я смотрел на уплывающий в небытие перрон. На Нее… На Ее ускользающую красоту. Она что- то говорила мне вслед. Нет, я не мог слышать этих слов. Но я видел Ее прекрасные, никем не целованные уста. И я смог прочитать по этим устам то, что говорила Она мне вслед. И я вновь смеялся. Но то был уже не смех безумца, но смех обреченного. Моя последняя Любовь по прозвищу Смерть… Adieu et merci madamuazele за этот наш танец – пусть даже и не на пестрых радугах… Вновь прозвучал гудок. Эй, машинист! Зачем же так быстро? Но туман, укравший когда-то мои стихи, сладкой дремой укрыл мой Чудо-поезд. И меня вместе с ним заодно… Туман, а туман? Почитай мне стихи… O bonheur, o raison, j’ecartai du ciel l’azur, Qui est du noir, et je vecus etincelle d’or de la lumiere nature…** Сон, – в котором нет места ни мудрецам, ни бабочкам… Забытье… Покой… В конце концов, я заслужил все это… Пронзительный плач, - это первое, что я услышал еще до того, как успел открыть глаза. Забавно… Как приятно, порой, поплакать после безудержного смеха длиною в Вечность. Так сказать, сменить ориентацию чувства. Хотя, если подумать что плач иль смех? – лишь слезы… Потом пришли Тени. Я еще подумал тогда, что они – лишь обман зрения, плод моего воспаленного воображения. Но нет… Они приходили и уходили. Что-то напевали мне. О чем-то ворковали между собой. Вот так, - поющие Тени и плач до колик. Время тронулось с места и я вместе с ним. Хотя, нет! Это набирал ход мой Чудо-поезд, оставляя позади какую-то станцию. Я грезил наяву и Тени что-то подпевали мне тихо. Точнее, одна из них – та, что была ко мне ближе всех. Я прикрыл глаза и вновь окунулся в сон. Но то был уже обычный сон со сновидениями, где нашлось место и мудрецам и бабочкам… Мрачные скалы. Заснеженная дорога. Старик, древний как сама Ночь. Он с трудом ковыляет по свежему насту, запинаясь за собственные лохмотья. То и дело, он останавливается и еще крепче прижимает что-то к своей груди, пряча это что-то от промозглого северного ветра. Он открывает свое уродливое лицо небу и с его губ слетают хриплые вопросы. Он ищет что-то, но глаза его слепы. Он зовет кого-то, но ответа нет. Он падает в снег и, прежде чем испустить последний выдох, разжимает озябшие ладони. Теплые соленые капли застревают в его бороде и тотчас превращаются в льдинки. В небе же парит темно-лиловая птица… И снова я проснулся от плача. И снова эти странные Тени… Но, чу! Теперь, на всех них были Маски – такие же странные, как и они сами. А может, я еще сплю? И мне лишь снится этот чудовищный хоровод африканских колдунов, пытающихся воскресить своего мертвого собрата. Ах, если б это был сон! Пожалуй, впервые мне стало жутковато. Я коснулся одной из этих Масок и, тотчас, брезгливо отпрянул назад, - обычный картон. Но лица! Ужасные лица, многоцветные лица, разные лица, обычные лица… И еще: на лбу у каждой Маски крупным шрифтом было выведено – СЕ ЧЕЛОВЕК! И это единственное, что объединяло их в некое подобие. В остальном же, они ничуть не походили друг на друга. Они действительно смахивали на угрожающие маски замбийских шаманов Н’Хабу. К тому же, у каждой из них, чуть ниже подбородка, были золотом выгравированы другие надписи. Но то, как я понял позже, были их, Теней, имена. Например, та, что была ко мне ближе всех; та, что я увидел первой, - ее звали Усталая Леди. Были и другие… Разочарованный Пьяница, Музицирующий Прагматик, Продавец мыла и т.д. Странные имена, не правда ли? Хотя, если подумать они и должны быть именно такими – СТРАННЫМИ, как и те, кто их носил. Я смог, наконец, оглядеть свое купе. Неплохой сервис, скажу я вам – купе на одного… Самый что ни на есть номер класса LUX. (Впрочем, мне так и не довелось взглянуть на дверную табличку. Вполне возможно, что на ней было написано другое – скажем, № LUC… Но ведь дареному коню, как говорится, в зубы не смотрят, не так ли? В конце концов, я сам тогда выбрал это купе – пусть и в полуобморочном состоянии.) Мой взгляд приковали часы, висевшие прямо напротив меня. Бог мой! Настоящие часы – с тремя стрелками, кружевным циферблатом и мерным тиканьем в такт несущемуся поезду. Круг за кругом, они отсчитывали часы, минуты, секунды… - в отличие от тех, что остались там, в небыли. Я попытался встать, чтоб рассмотреть их поближе. Легкий хлопок. Секундное помутнение в глазах. Как же долго, по-видимому, я провалялся в своем дремучем сне. Что ж… Прелестные часики! Разве что... ____________________________________________ * Прощайте и простите мадмуазель. (фр.) ** Наконец-то – о, счастье! О, разум! – я раздвинул на небе лазурь, которая была черной, и зажил жизнью золотистой искры природного света. ( фр. ) Рембо А. // Одно лето в бреду. Бред второй. Алхимия слова. Я резко развернулся. На широком шикарном диване, с коего я и встал, теперь лежал младенец. Он сучил ножками и громко плакал. Колдуны-Тени тотчас обступили его. Кто-то из них запел колыбельную. Я узнал голос Усталой Леди. Но ребенок продолжал истошно кричать. А Тени, - они, как будь-то и не замечали меня. Вот так, опять, – поющие Тени и плач до колик… Я пожал плечами и решил прогуляться по вагону. Размять косточки, так сказать: заказать чайку, узнать расписание, познакомиться с соседями, наконец… Опустив руку я… не обнаружил дверной ручки. Что это – розыгрыш? Если да, то чей? Я с трудом зацепился пальцами за скользкую поверхность и попытался сдвинуть дверь. Тщетно… Меня охватил полузабытый приступ клаустрофобии. Привкус ужаса… Паника… Стоп! Я взглянул в зеркало, - знаете, такие обычно вешают на дверцу в купе, чтобы можно было изредка подглядывать за соседями. Я смотрел на свое отражение, - конечно, это был я, собственной персоной. Глаза? Да нет, то были мои глаза – мутные очи безумца. Я улыбнулся своему отражению. Обрывки стихов вспыхнули в глубине зазеркалья и тотчас сгорели дотла. Увы… Я развернулся и вклинился в сгусток Теней, брезгливо отодвигая их Маски. Впрочем, они и не сопротивлялись. Я нагнулся над розовым комком и погладил его по щеке. Мягкий и теплый, орущий в семь глоток архангеловых. И, несомненно, - живой… О, как, приятно мне было видеть его недовольное пухлое личико, не требующее ни каких доказательств типа – СЕ ЧЕЛОВЕК! Я вгляделся получше. Конечно, вглядись я в свое отражение лет так тридцать с небольшим назад, я непременно бы узнал в нем как раз это самое личико этого самого младенца, что бесцеремонно занял мой диван и, к тому же…обгадил. Надо бы открыть окно, но я уже знал, что и сие мне будет не под силу. В общем, та же история, что и с дверью… Ах, какая там была ночь – за этим окном! Наверное, морозная – декабрьская. Хотелось бы, по крайней мере… Я видел шапки снега на проносящихся мимо высоких елях. Или мне это только мерещилось? Секундное помутнение в глазах. Легкий хлопок. Колыбельная от Усталой Леди – суперхит этой ночи. Прошу, мадам,- еще на бис!.. Нежное пламя свечи - Услада для глаз, прежде видевших лишь темноту. Черная бабочка – вестник печали Порхает над огоньком, хмелея от теплого света. Все ближе и ближе она, Пока не сгорают ее бархатистые крылья. Пожалуй, вот лучший исход для того мудреца… Шли дни, недели, месяцы… Я все больше понимал, вспоминал, узнавал… Все было нелепо до абсурда и смешно до слез. Вырваться из одного плена, чтобы попасть в другой… И, что самое невероятное, теперь я был в плену у самого себя. Куда уж смешнее! Я так и слышу Ее беззвучный смех. Нет, конечно, все было гораздо сложнее и запутаннее. Но суть – сердце любой истины, заключалась именно в этом: моя темница и была, собственно, мною. Точнее, тем крохотным тельцем, лежащим на широком диване в шикарном купе под №LUX единственного вагона, гордо именовавшегося Чудо-поездом, летящим на всех парах в Неизвестность. Вот так – не больше, не меньше. Я был в некоторой степени X – им, он был в некоторой степени Y – мною. Я(x) + Он(y) = Я х Он, - вопиющее опровержение древней теоремы! Конечно, мне пришлось тотчас дать имя сему чаду. Том, - так я назвал его тогда. А что, вполне сносное имя. Ну, может слегка смахивает на собачью, пардон, - кошачью кличку. Но ведь мне надо было как-то выразить предельное соотношение между мной и им, пусть даже мы и были одно целое. А как еще лучше обозначить нечто слегка иное, как не через Имя? Вот так, неведомыми и невидимыми нитями мы были связаны между собой – я и Том. С каждой минутой он рос, как и любое нормальное дитя. И, наверное, я тоже рос вместе с ним, в некотором смысле, – понимая, вспоминая, узнавая… Тени все также порхали вокруг нас. Одни приходили, другие уходили. Лишь Усталая Леди всегда была рядом. И ее колыбельная… И лишь когда маленький Том засыпал, я мог выходить из его тела – этакой темницы Духа, как сказали бы иные и были бы вообщем правы. Каждый раз, с неизменным хлопком и временным помутнением в глазах, я обретал себя, наслаждаясь собственным телом. О, эти мимолетные зимние ночи! Выбираясь из одной тюрьмы, я попадал в другую. Когда-нибудь кончится эта вереница темниц, а?! Ну почему я не выбрал тогда другое купе! Каждую ночь я остервенело колотил в закрытую дверь, разминая свои затекшие мышцы и косточки. Я в бешенстве кричал на нее, тренируя свои голосовые связки. «Сезам, откройся!», - кричал, требовал, умолял я. Но волшебству здесь явно негде было развернуться… Немного успокоившись, я подходил к окну, садился у изголовья Тома и смотрел на проплывающие мимо пейзажи. Хотя как можно назвать пейзажем то, что я видел тогда? Незаконченные творения бесталанного художника – и те лишь в темных и еще более темных тонах. Это уже потом, я сам кое-что дорисовывал, и получалось нечто похожее на деревья, поля и реки. Однажды, по-моему, проскользнуло даже море. И я плакал, когда надо было смеяться, и смеялся, когда надо было плакать… Я рос вместе с Томом, обретая свое былое безумие. Тени приходили и уходили. Стены купе не были для них преградой, - ведь они не имели плоти. Не знаю уж, что они там мудрили со своими Масками, но появлялись и исчезали Тени неизменно с ними. О, как я завидовал этим духам в масках Н’Хабу! Иногда, когда кто-нибудь из них появлялся среди ночи, я был рад задушить их своими плотно- вещественными руками. Я срывал Маски, но под ними была лишь пустота. И в следующее же мгновение они возвращались к своему владельцу. Я не трогал лишь Усталую Леди. Да если бы и тронул – что с того? Я был для них не тенью, и даже не тенью тени. Мы просто существовали в разных мирах. И, лишь Том, по неведомым мне причинам, мог принадлежать обоим из этих миров, - Невидимому Царству Теней и Моему Царству, заключенному в скорлупу одноместного купе. И, даже днем, когда я неукоснительно следовал его телодвижениям; когда украдкой высматривал его смутно-нарождавшиеся образы и мысли, - я видел все те же Тени в Масках. Не знаю, после скольких дней и ночей я понял, что вскоре вновь превращусь в того безумца, что танцевал где-то, когда-то и с кем-то. Но ведь только здесь-то не было Ее… И мне не с кем было танцевать. И я решил тогда укротить, расчленить и разложить по полочкам свое проснувшееся безумие. Знаете, как законченный алкоголик, после месячного запоя – все, завязал; утром ни-ни! Я залег на дно и решил не выходить оттуда ни за какие пряники – ни днем, ни ночью. Я удобно устроился в маленькой хижине Дядюшки Тома и днями напролет, смотрел, не отрываясь, на эти дивные часы со стрелками. Благо, единственное, чем я мог управлять в его теле, так это его глазами. У него были мои глаза. Ну, может, я чуть преувеличиваю! Вполне возможно, что это было просто духовное зрение – третий глаз, так сказать. Не знаю… Но тогда мне хотелось думать именно так. Я смотрел на часы. Когда наступала ночь, я слушал их размеренный ход, стараясь не спутать со стуком колес. Я раскладывал по полочкам свою неприкаянную душу, свои призраки из нечаянного прошлого… …Едкая горечь с соленым привкусом крови. Запах пороха и смерти. Гулкое эхо, танцующее у кромки безмолвия. Выжженная земля вперемежку со снегом. Солнце сквозь дым, - кровавым бельмом в зенице Господней. И пепел… Пепел в ее волосах… …Быстрей, Франческо! Мое перо! Да-да, тот серебряный карандаш. Быстрей же!! Хорошо. Так… Зажженная свеча, - она разделит верхнее поле листа на две равные части. Ветер… Ах, да! Ветер – западный. Значит, тени… Ну, конечно! Вечер, день на исходе. Да и мне тем легче. Так… Левее свечи… Дома, заборы, могилы, кресты. Чушь какая-то! Ну да ладно. Дома… Странные дома – нагромождения кубов какое-то. Впрочем, в этом что-то есть… Так, дальше… …Он посмотрел вниз и пошатнулся. Девятый этаж… Хватит ли высоты? Саша! Он вздрогнул и напрягся. Сашенька!! Мама? Да нет, это там внизу, это кто-то другой. Иди, говорю я тебе, обедать! Хватит ли высоты?.. - …Продолжайте. - Ну, я и сорвал с нее одежду. Да разве это одежда? Юбка да маечка спортивная. Видели же? Такие сейчас в моде – обтягивающие… Оденут на голое тело и на улицу – парней арканить. Ну, вы понимаете меня. А плавочки я оставил… - Оставили? -Ну, мсье Журналист! Вы-то должны знать. Самое сладкое, десерт, как говорится, - всегда напоследок… - Хорошо. А она что ж, не сопротивлялась совсем? - Да нет. Ну, может чуть-чуть… Мы же играли, мсье Журналист! - Понятно. Дальше?… …Она склонилась надо мной. Я чувствую ее терпкое дыхание. Main Gott! Как я хочу прикоснуться к ее волосам! «Милый,- шепчет она.- Я здесь, я рядом…» Взрыв ватным гулом обрушивается на меня. На нас… В глазах – туман… Как больно! Невыносимо больно…Огонь в левом предплечье. Я пытаюсь кричать, но мой крик превращается в стон. «Прочь!», - отвечаю я ей губами и тону в ее карих глазах… …Саша! Он раскинул руки и устремил свой взгляд к небу. Градинки пота стекли за ворот рубахи. С гулким звоном упала гитара. Господи… Кто-то ломился в двери гостиной. В руки твои… Крики людей… …Опять взрыв. Где-то совсем рядом. А за ним пулеметная дробь. Нервное стаккато виолончели и гулкое эхо тамтамов. Что крики и стоны людей? – лишь трели далеких флейт... Чудовищная пьеса, - должно быть, Маэстро тоже сошел с ума… …Будь-то Иисус пришпиленный к невидимому кресту… …Справа от свечи… Мужское лицо в профиль. Нет, вполоборота. Строгий овал. Черные волнистые волосы до плеч. Нос античного героя. Полуулыбка… Нет, улыбке здесь не место! Жаль… Черная же борода с проседью. Ямочка на открытой левой щеке. Теперь глаза…В них мудрость, глубина, печаль и еще что-то. Наверное, Надежда. Ведь в глазах Бога должна быть Надежда, не правда ли? Дальше… - …Что дальше… Я взял тот нож и слегка надрезал ей сосок на правой груди. Знаете, у нее такие грудки – только-только начали набухать. Боже, как она прелестна,- моя маленькая Кати. У нее теперь самый цветущий возраст. Ведь ей сейчас тринадцать… - Двенадцать… - Что? - Ей было двенадцать лет. - Ну, я и говорю… - Она кричала? - Да нет, что вы! Она, видать, сознание потеряла. Беленькая такая… Стройненькая…С пушистыми рыжими волосами… Ну, просто русалочка! Знаете, я ведь ее целых семь лет не видел. А тут… …Отражение свечи. Ну, конечно! Оно разделит нижнее поле. Хорошо… Теперь левее. Женщина в плаще. Копна темных волос. Ее лицо… Нет, потом! – позже… В левой руке запеленатый младенец. Ближе к сердцу…- именно так! Правая рука… Черт! Не хватает листа. Либо что-то держит, либо куда-то зовет. На запад? Пускай. Дальше… …Я сплевываю комья грязи. Как больно… Проклятые янки! Она приподнимает голову с моей груди и утирает снег со щеки. А я… Я смотрю на ее седые волосы. Мне просто не чем дотронуться до них… …Всего лишь три мгновения. Ветер дыхнул ему в лицо осенним перегаром. И я допою эту песню… Суп стынет, слышишь, сынок!… …Здесь, - в правом нижнем углу… Зеркало в витой раме. В нем чье-то отражение. Демон! Только помянешь всуе… Г-мм, никогда не рисовал демонов. Надеюсь, в первый и последний раз! Так… За Его спиной некая надпись. И Он заслоняет ее собой. Что это, - Тайна? Видны лишь начальные и конечные обрывки строф. Опять латынь! Ненавижу латынь… Стихи? Нет, пожалуй, пророчество. Или Откровение… Так, прекрасно! Последний штрих… «…Гельмут, - вновь шепчет она. – Это ветер… Это он вплел в мои косы серебро». И улыбнулась…Mein Gott! Эта улыбка… Моя самая любимая из всех ее улыбок! Я боюсь закрыть глаза. «Прочь!» – отвечаю я ей. Или пытаюсь ответить… Наверное, за меня теперь говорят мои глаза. «Оставь меня! Я не люблю тебя и никогда не любил. Это просто пари… Тогда, с Клаусом… В Дрездене, помнишь? Еще до войны… Мы ставили на тебя. Те деньги, - 10 тысяч марок… Обручальное кольцо… Помнишь? Прости…» - …Что потом? - Потом… Потом я отрезал другой сосок. С левой груди. И затолкал ей в рот… - Затолкал… В рот… Зачем? - Что – зачем? - Зачем затолкали ей в рот отрезанный сосок? - Ну, что вы, мсье Журналист. Бог с вами! На кой черт, мне толкать ей в рот свой… Ну, вы понимаете… Для этого существуют куда более интересные места! Семь лет… От звонка до звонка!…И все это время я думал о ней, вспоминал ее. А Марта, жена моя, стерва… Она так и не принесла мне сюда ее фотографию… Семь лет! Моя любимая доченька… - Не отвлекайтесь, мсье Дюпон! Что было дальше? Ваши дальнейшие действия… …Он взмахнул руками, словно крыльями. С силой оттолкнулся от тяжелого табурета, стоявшего вровень с перилами, и устремился вперед, - к стопам Господа Своего… …Франческо, ну как тебе? Что за чушь! У меня и в мыслях не было! Абсурд! Лицо прекрасной девы… Как ты можешь… Впрочем… Эта прядь волос. Да, ты прав. Извини, Франческо… Я просто немного устал. К тому же – время сна… Да, конечно же! Это эскиз к моей новой работе. Мадонна с младенцем… Мадонна Лита… Ее лицо… Что ж, друг мой, Лео! Твои руки опять обманули тебя… …Надеюсь, она поняла… Если это так, то она уйдет отсюда живой. Пока еще есть время… Ненависть поможет ей в этом. Я закрываю глаза, чтобы они, ненароком, не выдали моих слез. Прости меня, моя милая Хельга! Toricht, aut Bessrung der Torren zu harren!*… Действительно, - безумно ждать… Я складывал эти ослепительные осколки в нечто единое целое, некую разноцветную и разноликую мозаику. Да! Пытаясь обуздать свое собственное безумие, я, вдруг, наткнулся на чужое. Или чужие? А может, то были лишь отражения одного, общего для всего мироздания, Безумия? Не знаю… По крайней мере, не знал тогда. И эти отражения, потихоньку, втянули меня в свою дикую игру. Помните? Как в детстве: правильно сложить кубики. Словно ребенок… По сути я и был им! Наверное, Том играл вместе со мной. Или вместо меня? Не знаю. Оставим это на совести моей скучающей паранойи. Но, когда я окинул трезвым взглядом конечное творение, я понял, - что безумие оставило меня. Я вновь обрел самого себя. Видимо, чужие наваждения стали спасительной сывороткой, противоядием против неумолимо преследующей меня болезни. Кто-то вовремя-таки впрыснул в мою душу этот чудный нектар. Четыре картины, объединенные неуловимой связующей нитью, - вот что предстало тогда пред очи разума моего. Действительно, неисповедимы пути художника, поэта, воина и… любящего отца. Действительно, Безумие о четырех столпах: Отчаяние, Исступление, Вожделение, Разочарование. Что ж, каждому свое. А мне… Мне, пожалуй, стоило отдохнуть от трудов праведных. Что я и сделал тогда, - под ритм колес, под счет часов… Перемен требуют наши сердца. Перемен, мы ждем перемен… О, как я был счастлив! Я был просто-таки на тридцать третьем небе от счастья, когда впервые открылась дверь в моем купе. И до мельчайших деталей я помню тот миг. И, до сих пор, в моей памяти выцарапана эта картина: Карлик в красном балахоне до пят, Огромная сомбреро на его голове, Поднос с пустыми серебряными подстаканниками в его левой руке, Пол-лица, срезанные тенью от полей шляпы, И улыбка, - мерзкая такая улыбочка… - Чаю, не желаете ли? Том забился в угол дивана и дрожит, словно нашкодивший щенок. Я, как всегда, не успеваю. Мне, как всегда, достаются лишь объедки . Том орет благим матом и перемещается в меня. Я лишь успеваю открыть рот, но поздно… Он был уже во мне и опутал меня цепями отчаяния. Тпру, безумие… - Значит не желаете… Дверь закрывается. Счастье тихой сапой уползает в щелку под ней. Вслед за ним и надежда… Занавес падает. Спектакль окончен, дамы и господа! Фенита ля комедия! Эй, проводник, постой… Слышишь? Это нечестно! Такого не может быть! Такого и не было никогда… Хотя, конечно, законы здесь не писаны. А если и писаны, то уж точно не мною. Том уже успел покинуть меня и, как ни в чем не бывало, продолжал нюхать свою бурду. Вместе со своим дружком, - Простодушный, кажется… ________________________________________ * Безумно ждать исправления безумцев… ( нем. ) Гете. В // Kophtisches Lied. Да, тогда Тому было уже лет пятнадцать. По моим грубым подсчетам, конечно… Не отрок уже, но еще и не муж. Ах, эти подсчеты! Ах, это время! Оно постоянно подкидывало мне свои сюрпризы- шутихи. И я, постоянно, забываясь, шарахался от них. Я все еще не мог отвыкнуть от вечности… Мой поезд на всех парах летел куда-то. Том же рос как на дрожжах. Конечно, все было, как и раньше. Дни – ночи, недели – месяцы. Только вот я чего-то все же недопонимал. Периодически от меня ускользали большие отрезки времени, словно кто-то выстригал их из этой моей никчемной жизни в этих моих пленах… Хотя, может я несколько и преувеличиваю. Может я просто спал иногда больше положенного. Все так… Вскоре, после того, как я обуздал свое безумие, пришли и перемены. Мой невидимый надзиратель несколько ослабил свою хватку. Теперь я мог, как бы это сказать, входить и выходить из тела Тома в любое время – и днем, и ночью. Теперь я мог смело наслаждаться пролетающими мимо пейзажами при свете заходящего солнца. О, да, пейзажи… Теперь, там, за неоткрывающимся окном, мелькали цветущие луга, призрачные города и море. Море… Как же я силился тогда открыть это проклятое окно, чтобы глотнуть свежего морского ветра. Глоток соленой свободы – всего-то! Наверное, именно поэтому, сознавая свое бессилие, я все чаще и чаще убегал в свой милый сердцу погребок, - то бишь тело Тома. Только теперь все уже было несколько иначе, чем в начале Пути. Том, как и всякий подросток в его годы, совершал первые необратимые поступки. Хорошие ли, плохие? – не знаю. Теперь, когда я прятался в его теле (будь то ночью или днем, - не важно), я окунался в забытье. Правила неким образом поменялись. Не помню уж, когда это произошло… Их мир – мир Теней, он все так же был для меня недоступен. И Том, - он все быстрей и быстрей становился частью этого мира, закрытого для меня. Не знаю уж сам я пробуждался и выходил из его тела, или кто-то силой принуждал меня к этому. Туманные образы и обрывки мыслей, как всегда, - только это мне и оставалось. Как я и говорил – объедки, всего лишь объедки. Да, пожалуй, я просто спал больше положенного. Вместе с тем, в недолгие часы бодрствования, я с покорностью аскета принимал новые правила. Тени… Да, Они все также приходили и уходили по ночам. Разве что, Усталая Леди перестала петь свои колыбельные. Теперь, Тени появлялись и исчезали. Именно так, - появлялись и исчезали. Стоило мне закрыть на миг глаза, как – бабах! И кто-то из Масок появлялся из Ниоткуда. Еще раз – бабах! И кто-то из Них исчезал в Никуда. Теперь, они уже не ломились в закрытые двери. И в этом, признаюсь, был некий шарм. Впрочем, я довольно быстро к этому привык. Как и к тому, что с таким же апломбом, стали появляться и исчезать…дети. Такие же, как и сам Том, - во плоти и без своих дурацких Масок. Друзья-товарищи, так сказать. По началу мне, конечно, было интересно Обычные дети – крепенькие, крикливые, озабоченные своими детскими заботами. Временами, несносные, - они что-то там дурили и строили шалаши на моем диване. Может я и хотел иногда их вспугнуть… Но, так ведь, все равно ничего бы и не вышло. Я был для них пустышкой, ничем. Они не видели меня. Разве что Том, изредка, шаловливо поглядывал в мою сторону и тотчас отводил взгляд, как только я пытался заглянуть в его глаза. На что я надеялся? Моя старая формула трещала по швам. Степени Х и Y все больше расходились в своих значениях… Потом появлялась Усталая Леди и шум стихал. Вот так – лишь объедки, жалкие объедки с чужого пиршества жизни. Перемены… Новые правила… Вот потому то я и удивился тогда, когда Х и Y вновь приняли равные значения; когда Том сам нырнул в мое тело. Что это, обычный испуг? Ведь для него, я думаю, тоже было шоком – увидеть открытую дверь (конечно, если она для него вообще существовала) и карлика придачу. Или он знал что-то, чего не знал я? Не хотел, чтобы я перекинулся парой словечек с проводником или, чего доброго, вообще покинул сию скорбную обитель? Тогда что, - двойной надзор? Или он и был моим единственным надзирателем? Вопросы и сомнения, признаюсь, одолели меня тогда. Сомнения и разочарования… Тпру, безумие… Единственное, что я мог сделать тогда, так это вновь юркнуть в его непознанный мирок и спать как можно дольше. Что я опять таки и сделал. Только вот эта мерзкая улыбочка преследовала меня даже во сне. А может это были сны самого Тома? Не знаю… Новые правила… Перемены… Да, я помню… Помню тот всепоглощающий ужас, что охватил меня, когда я понял, что наступили совсем иные перемены – необратимые. Начались они вскоре после того самого дня – Дня Открытых Дверей… Видать, это карлик в сомбреро принес свое бедовестие в пустых серебряных подстаканниках. Мое alter ego, мой Том, медленно и неумолимо угасал, превращаясь в ту самую Тень, коим теперь было не счесть числа в моей маленькой скорлупке под №LUX. Под вечер, они толпами набивались в купе и, наперебой, предлагали ему свои дешевые услуги. Нет, конечно, как и раньше, я не мог слышать их. Но я видел, как они тянули ему принесенные про запас Маски и заставляли его надеть какую-нибудь из них. Поначалу он отпихивался, а я, пытаясь хоть как-то помочь, разгонял их столовой скатертью, словно надоедливых мух. Но что толку! Ведь многие из этих надоедливых мух были его друзья. А я и не заметил, как они превратились в Тени. Разве что, Простодушного среди них не было видно. Но, вскоре и на его Маске будет выведено именно это имя – Простодушный. Видно так оно и должно быть. Том, как и его сверстники-друзья, должен был полностью предаться своему миру. Х должна стать равной бесконечности, Y же – нолю. Увы, я не мог ему ни чем помочь. И он, наконец, сдался… Не знаю уж, сам ли он выбрал себе Маску или кто-то ее сумел ему всучить. Так или иначе, я был несколько удивлен. Поэт – вот что было выскоблено на его картонном оскале, чуть ниже подбородка. Просто – Поэт, один из тысячи непризнанных поэтов. Но еще больше я удивился, когда не увидел той самой печати на лбу – СЕ ЧЕЛОВЕК! Удивился и возмутился. Безобразие! Подержанный товар! Срочно поменять! А может, он сам таки выбрал эту бракованную Маску, - пройдоха Том. Решил стать тем единственным, кто не станет утруждать себя в постоянных попытках этого глупого утверждения – СЕ ЧЕЛОВЕК! Просто – Поэт… Разве этого мало, Ваши Сиятельства Тени, а? Ай да Том, ай да плут! Праведный гнев сменил во мне чудотворный смех. Сколько же лет (веков?) не посещало меня это желание – посмеяться до колик. Спасибо тебе, Том, за этот смех. О, да, я знаю, - это ничегошеньки не меняет. Ты для меня останешься все тем же Томом. И я все также могу, изредка, прятаться за твоей широкой спиной… Вот так. Смех смехом, а перемены переменами. Мой Чудо-поезд все чаще стал останавливаться на всевозможных станциях – больших и малых. Бывало даже и на переездах притормознет. Кто-то заходил, кто-то выходил. Из тех недолгих снов, пускай и в мерцающе-бесплотном теле Тома, я выцарапывал все больше и больше информации из той его жизни. Обрывки разговоров; туманные образы лиц, преимущественно женских; песни…наверное им же и посвященные. Что поделаешь, - юность… Спасибо тебе, Том, и за это. За то, что дарил мне тогда крупицы своей, опьяненной первой любовью, жизни. И не только Любовью… Вино в непомерных дозах – наверное, удел любого Поэта. Не знаю, какую бурду они тогда нюхали с Простодушным, вино же давало прямо противоположный эффект. По мере возлияния, Том начинал обретать некое подобие плоти. Ну, не совсем, конечно, как раньше. Но хоть что-то… Я же в эти моменты, изредка и в некоторой мере, мог даже контролировать это его полувесомое тело. Именно тогда мои сны обретали некое подобие жизни. В образах проявлялась ясность, в разговорах – смысл. И каждый раз, очнувшись, я в горьком упоении вспоминал эти сны – сны о жизни…