БУДИЩЕВ НОВОЕ ИЗ ХОРОШО ЗАБЫТОГО СТАРОГО «В запыленной связке старых писем, мне случайно встретилось одно, где строка похожая на бисер расплылась в лиловое пятно», — пела когда-то давным-давно Клавдия Ивановна Шульженко. С тех пор столько лет пролетело, столько всего забыто, а вот, поди ж ты, именно эта песня завертелась у меня в голове, как патефонная пластинка, когда я вытряхнул на стол мои старые удостоверения, среди которых самым экзотическим было удостоверение члена общества трезвости горбачевских времен, а самым памятным — мой комсомольский билет. Он был выдан мне в январе 1956 года, то есть соответствовал времени, когда Клавдия Шульженко пела популярную песню о старом письме. Первый свой комсомольский билет я получил еще раньше, в 1949 году. А к 1956 году все места для отметок о ежемесячной уплате членских взносов были в старом билете уже заполнены, и мне надо было получить новый билет. Поскольку за последние семь лет увеличилось и количество орденов, которыми был награжден ВЛКСМ, были напечатаны билеты нового образца, которые выдавались вновь вступающим в комсомол и таким как я ветеранам. Всех получателей новых билетов вызывали в райком комсомола. Каждому вызванному секретарь райкома лично вручал новый билет, предваряя выдачу короткой, в две-три фразы, беседой. Так райком комсомола проводил оргработу с массами. И это была единственная моя встреча с секретарем райкома комсомола за все время пребывания в этой организации. К тому времени флер романтизма, сопровождавший мое отношение к Октябрьской революции и комсомолу, сформированный под влиянием всей глыбы государственной пропаганды, стал развеиваться. Опыт жизни показывал мне, что комсомол никаких жизненно важных задач не решал. Согласно уставу, он был резервом партии и кузницей ее кадров, что привлекало в комсомол тех, кто хотел в последующем вступить в партию. Вступить в комсомол было легко. Более того, на тех, кто отказывался вступить в ВЛКСМ, оказывали давление. Поэтому в старших классах школ и в студенческих группах около 90% молодых людей были комсомольцами. И что же они делали как комсомольцы? Ежегодно проводились три демонстрации: 7 ноября, 1-го мая и 23 февраля. Последняя выглядела как факельное шествие от центра города до холма славы, где были похоронены воины Красной Армии, погибшие при освобождении Львова от нацистской оккупации. Комсомольские организации помогали партийным организациям проводить такие демонстрации. Единственным событием, подтверждающим регулярную связь каждого рядового комсомольца с комсомольской организацией по месту учебы или работы, была ежемесячная уплата членских взносов. При этом комсорг делал записи в ведомость и в комсомольском билете за текущий месяц, указывая размеры зарплаты или стипендии и членского взноса. После чего ставил в билете свою подпись и заверял ее печатью в виде прямоугольного штемпеля с надписью «ВЛКСМ Уплачено». Сдающий членский взнос комсомолец, должен был расписаться в ведомости. Уплачивать членские взносы вперед за несколько месяцев запрещалось, а неуплата взносов более, чем за три месяца обязывала комсорга поставить вопрос о наказания виновного, вплоть до исключения из рядов… Вот на этом пункте устава я и «погорел». И случилось это в 1956 году. Я точно помню, что моя мать обменяла нашу квартиру на улице Немировича на квартиру по улице Кохановского весной 1956 года. Наша квартира на улице Немировича была очень хорошей и уютной квартирой в доме то ли «полулюкс», то ли «люкс», и хотя улица была расположена на окраине города, до центра тоже было недалеко. В первые послевоенные годы Львов был чистым и малозаселенным городом, очень удобным для жителей. Были понятные трудности с продовольствием. В ближайшем к нам продовольственном магазине стояли металлические лотки полные красной икры, но никто ее не брал: денег не всегда хватало на хлеб и картофель. От нашего дома можно было, пройдя всего метров 200 по улице Немировича, попасть на большой пустырь, на котором за холмом была одна-единственная сельская хата. Чуть дальше от города на пустыре стояло несколько небольших кирпичных заводов. Возле них были выкопаны прямоугольные ямы, примерно 10 на 14 метров, в которых набирались грунтовые и дождевые воды. В ямах у кирпичных заводов купались и учились плавать мальчишки с близлежащих улиц. Заводы не работали. Если пойти еще дальше за заводы и немного левее, можно было попасть в лес, тянувшийся до пригородного поселка Винники. Если же, выйдя из нашего дома, пойти в сторону центра, то через 20 - 25 минут можно было уже стоять на центральной площади города с прекрасным памятником Адаму Мицкевичу. Тротуары были чистыми, народу на них совсем мало. Первые несколько лет после прихода во Львов советских порядков дворничихи, по инерции, продолжали мыть тротуары с мылом. Но постепенно, в условиях перехода от частных домов к домоуправлениям городского коммунального хозяйства, эта прекрасная традиция исчезла. Как и многое другое. По переписи 1931 года всего во Львове жило 312 тысяч человек, из которых поляков было около 138 000, евреев около 75 000, и украинцев — около 24 000. Город не был перенаселен, и жить в нем было действительно уютно и приятно. Bo gdzie jeszcze ludziom tak dobrze, jak tu? Tylko we Lwowie! («Ведь где еще людям так славно, как тут? Только во Львове!»). Такими были слова популярной предвоенной песенки из польского кинофильма «Бродяга», отснятого в 1939 году, Текст песни был написан львовским евреем Эммануэлем Шехтером. Он и представить не мог, что через несколько лет во львовском гетто будет убито, а также вывезено в лагеря смерти свыше 136 тысяч евреев. Еще 200 тысяч евреев будет уничтожено в расположенных неподалеку от Львова лагерях. А сколько погибло во Львове в годы гитлеровской оккупации поляков, похоже, никому не известно. В книге воспоминаний Яцека Вильчура «Нельзя сразу на небо» описаны все ужасы оккупации. После сентября 1939 года песенка о Львове была переиначена на советский лад и стала широко известной в исполнении Леонида Утесова: «Во Львове идет капитальный ремонт, просим во Львов.» Через каких-нибудь 50 лет после войны Львов превратился в пыльный перенаселенный город с разбитыми тротуарами, ходить по которым приходится весьма осторожно. Пригороды были застроены прямоугольными параллелепипедами стандартных домов, с уменьшенной высотой этажей, получивших название «кроликовых ферм». По данным переписи 1989 года в нем жило уже 778 557 человек, из них украинцев — 622800, евреев — 12 837, русских — 126418. Автомашин на улицах стало так много, что в центре города с его узкими улочками в часы пик транспорт, в том числе и общественный, стал перемещаться со скоростью пешеходов. На перекрестках со светофорами автомобили продолжают передвигаться с ползучей скоростью даже на красный свет, а пешеходы, лавируя между автомобилями, изворачиваются как тореадоры на корриде, пытаясь перейти улицу без столкновения с транспортом. На пешеходных переходах «зебра» водители пытаются проскочить переход не притормаживая, а пешеходы ждут водителя, который вспомнит о правилах и остановится, чтобы их пропустить . Состояние проезжей части улиц стало отвратительным. Правда, готовясь к чемпионату Европы по футболу в 2012 году, во Львове одновременно перекопали много улиц и какую-то часть из них в 2011 году привели в порядок. Правда и то, что центральные улицы города, Т. Шевченко (бывшая Академическая) и проспект Свободы (бывший проспект Ленина), выглядят весьма нарядно, поскольку их фасады отремонтированы и покрашены. Но рука ремонтников не касалась внутренних двориков этих домов, а также лестниц и стен лестничных клеток. Несколько домов в старом городе разрушились без всякого на них воздействия.. И везде — банки, банки, размещенные как в новых претенциозных зданиях, так и в старых. Какие капиталы в них вертятся? Какую промышленность, производящую полезную продукцию, они финансируют? Ведь во Львове перестали функционировать почти все предприятия, построенные при «совітах». Скорее всего, эти банки — самые что ни на есть финансовые пузыри. Однако, пузыри эти далеки от истории, случившейся с моим комсомольским билетом. Поэтому, лучше вернемся к заявленной теме. Итак, наша квартира на Немировича была хороша, но у нее был один серьезный недостаток: она была однокомнатной, А жили мы в ней втроем: моя мама, бабушка и я. Три поколения одной семьи жили в однокомнатной квартире. Естественным было желание увеличить жилую площадь, а единственно реальным способом был квартирный обмен. В мае 1956 года моей маме удалось блестяще поменять квартиру. Оказалось, что некая машинистка Лида, работавшая в обкоме партии, в течение многих лет, занимает двухкомнатную квартиру в доме «люкс», с полезной площадью 67,5 квадратных метров и жилой площадью 36 квадратных метров. Раньше Лида жила с сыном, но сын подрос и переехал в Киев. Квартирная плата в советское время имела символический характер, поэтому машинистка Лида могла бы и дальше наслаждаться жизнью в своей большой квартире, но в обкоме ей предложили поменять квартиру на меньшую. В противном случае ей грозили «уплотнением», то есть подселением в ее квартиру посторонних людей. Лиде было уже за пятьдесят, выйти замуж ей было сложно, так что ничего ей не оставалось, как искать обмена своей квартиры на меньшую. Наша квартира на Немировича была для нее идеальным вариантом. Несколько потянув время, чтобы набить цену, Лида в конце-концов сговорилась с моей мамой меняться с доплатой в размере 4500 рублей. Для мой матери, защитившей уже будучи во Львове кандидатскую диссертацию и заведовавшей кафедрой в одном из льввских ВУЗов, это были приемлемые деньги. так как после вычетов на добровольно-принудительные государственные займы, членские взносы и уплату налогов, она получала около 3000 рублей в месяц. Для сравнения автомобиль «Москвич», аналог немецкой машины «Оппель-кадет», стоил тогда 11000 рублей, а одна условная единица (пол-литра водки) — около 25 рублей. При обмене вынос всех наших вещей из старой квартиры на первом этаже, погрузку их на грузовик, снятие с грузовика и доставку на пятый этаж дома на улице Кохановского я взял на себя. Профессиональных грузчиков мы не нанимали: при наличии множества молодых и физически крепких друзей я решил, что мы все сделаем сами. На помощь я позвал трех своих товарищей по студенческой группе и одного одноклассника, занимавшегося штангой и отличавшеося незаурядной силой. Силач Боря Гофман, по школьной кличке — Гоп, учился на механико-математическом факультете университета. Леня Кизенко, Леша Никулин и Шурик Ширман учились вместе со мной на электротехническом факультете политехнического института по специальности «Электропривод и автоматизация предприятий (ЭАП). Все были нормальные крепкие ребята среднего роста и веса (примерно 64 — 67 кг). Только Шурик был ростом пониже, но он занимался спортивной гимнастикой и имел накаченные мышцы рук и плечевого пояса. Предвидя всеобщую перетурбацию при переезде в новую квартиру, я решил положить свой комсомольскуий билет в нагрудный карман застиранной байковой куртки от моего старого лыжного костюма. Эта старенькая заношенная куртка вполне подходила для такелажных работ. Но в последний момент, увидев болтающуюся пуговицу на клапане нагрудного кармана, я усомнился в правильности своего решения А вдруг пуговица за что-нибудь зацепится и оторвется? Потеря паспорта, студенческого удостоверения, даже зачетной книжки означала в последующем некоторые неприятности, связанные с затратами времени и каких-то расходов на их восстановление. Но потеря комсомольского билета имела уже характер политического события, недопустимого для сознательного комсомольца. Поэтому в последний момент я передумал и отдал билет на сохранение маме, с тем чтобы она положила его вместе со своими документами. Все добры-молодцы явились к назначенному времени и без особых хлопот успешно погрузили в кузов грузовика все имущество. Самыми тяжелыми предметами был комбинированный платяной шкаф с полированными поверхностями, и пианино марки Petroff. Пожалуй, пианино было самой ценной вещью в нашем доме, но мне не удалось обеспечить качественную его перевозку на новое место. Надеясь на силу молодых парней, я недооценил вес инструмента, и не обеспечил такелажные работы двумя крепкими веревками, которые помогли бы нам мягко спустить пианино из кузова грузовика на тротуар. А получилось так, что действуя несогласованно, мы упустили инструмент. В результате, преодолев наши героические усилия, Petroff рухнул на мостовую одним своим концом примерно с высоты около полуметра. Может быть, дело не дошло до свободного падения, и нам удалось его чуть тормознуть? Во всяком случае, никаких видимых повреждений он не получил, и маме я ничего не сообщил. о случившемся. Но через пару-тройку лет, когда мы пригласили настройщика, он обнаружил в чугунной раме инструмента трещину. Чугунная рама! Так вот почему этот маленький Petroff был столь дьявольски тяжел! Для профессиональной игры инструмент с таким повреждением, может быть, стал непригодным, но для домашнего музицирования он еще годился вполне. Прошло несколько дней, жизнь постепенно входила в обычное будничное русло. И вдруг она это русло покинула и закипела бурным потоком. Ко мне подошел наш комсорг, Степан Цимбалюк, и сказал: «Пора платить членские взносы. Смотри. у тебя и за апрель не уплачено, а сейчас уже середина мая. Приноси билет и плати». Действительно, как же я забыл о билете? Отвлекся на переезд и не забрал его у мамы. В тот же день, как только она вернулась с работы, я кинулся к ней: — Мам, верни мне, пожалуйста, мой комсомольский билет! — Какой билет, о чем ты говоришь? — удивилась она. — Ну, как же, в день переезда я положил его сначала в карман курточки, а потом побоялся, что он оттуда выпадет, и отдал его тебе! Но оказалось, что мама ничего о билете не помнила. Пересмотрели вместе все ее дипломы и документы, лежавшие в ящичке ее письменного стола, но билета нигде не было. Стали просматривать книжные полки, но всего осмотреть не успели. Так продолжалось несколько дней. Я просмотрел все предполагаемые места, куда мама могла бы механически сунуть мой билет, я просмотрел все книги и фотоальбомы,— бесполезно! Залез в кухне на антресоли и снял оттуда все чемоданы. И в них билета не было! А комсорг Цымбалюк каждый день напирал на меня, требуя уплатить взносы за апрель и май, ему надо было уже давно сдавать ведомость. — Сдавай ведомость за апрель и май без меня, укажи неуплату, а я продолжу поиски. — сказал я Цымбалюку. Май кончался, а в июне предстояла экзаменационная сессия. Предстояло сдавать 5 экзаменов. Между экзаменами — по три – четыре дня на подготовку. В эти дни мы с Цымбалюком не увидимся, да и на экзамене можно разминуться. Так размышлял я, оттягивая неизбежные неприятности. Но найти билет уже не надеялся. И однажды, потеряв силу воли, я пошел в комитет комсомола института. Секретарем этого комитета был некий Вадим Штанько. Знаком я с ним не был, но он числился ассистентом на нашей кафедре электропривода. Штанько был старше меня лет на пять. Он выслушал меня и, приветливо улыбаясь, сказал: «Ну что ж, пиши заявление, будем рассматривать». Началась экзаменационная сессия. Чувство коллективизма в советском обществе было сильно развито. Благодаря этому наша группа такелажников трансформировалась в группу совместной подготовки к экзаменам. Из трех-четырех дней, отпущенных нам для подготовки к экзамену, мы один или два первых дня тратили на индивидуальную подготовку. Каждый из нас разбирался в учебном материале, изучая собственный конспект, изредка дополняя конспект учебником, если была такая возможность. Целесообразность использования учебника было под вопросом по двум причинам. Первой причиной могло быть физическое отсутствие учебника и необходимость идти для работы с ним в читальной зал библиотеки, на что уходило много времени. А второй причиной было то, что объем материала практически во всех учебниках был рассчитан на количество часов, намного превосходившее то, которое мы имели в реальной жизни. Поэтому мы придумали бригадный метод подготовки. Заключался он в том, что позанимавшись один - два дня индивидуально, оставшиеся дни для подготовки мы использовали для совместной работы. Вся наша бригада, состоявшая из четырех человек, собиралась поочередно дома у каждого из нас часам к 9 утра, и занималась подготовкой часов до 13 — 14. Каждый приносил свой конспект, по которому он уже готовился индивидуально. Понятно, что, ведя запись лекционного материала, каждый периодически отставал от лектора и пропускал какие-то его сообщения, поскольку стенографировать мы не умели. Но такие пропуски материала у каждого из нас не были одинаковыми. Выбрав тему, мы рассказывали по очереди ее содержание каждый по своему конспекту, дополняя друг друга и выясняя не совсем четко записанные места. Полученную коллективную информацию каждый из нас записывал в свой конспект. Потом делали перерыв на обед, который готовила принимающая сторона, и продолжали работать часов до восьми вечера. На следующий день мы собирались в доме другого члена нашей компании, проходя быстрым темпом те места учебного материала, которые были всем понятны и усвоены, и замедленно вникали в суть более сложных разделов курса. Такой метод подготовки к экзаменам дал неплохие результаты, что было нам всем, кроме Шурика крайне необходимо. Дело в том, что в момент поступления на электротехнический факультет нам было объявлено, что стипендия будет начисляться тем студентам, которые сдадут все зачеты и экзамены без «троек» и своевременно: то есть не позже последнего дня экзаменационной сессии. Но на третьем курсе нам объявили, что теперь претендовать на стипендию смогут лишь те студенты, у которых доход семьи был меньше, чем 500 рублей на человека. Если доход был большим, студент мог претендовать на стипендию только при условии сдачи всех экзаменов, курсовых проектов и дифференцированных зачетов на «отлично». При этом студент получал повышенную стипендию. Студенты, у которых родители работали в колхозах, принесли справки о смехотворных зарплатах их родителей. Хуже было городским студентам, поскольку многие из них жили в семьях служащих с прозрачным доходом в виде зарплаты. Жили такие семьи очень бедно, и стипендия была большим подспорьем, особенно для приезжих. Но и среди горожан были курьезы. Отец Шурика работал в инвалидной артели по ремонту обуви. И он принес из бухгалтерии артели справку, в которой его заработок был чуть больше стипендии Шурика. Это дало основание прописному остряку, Ромке Козакевичу, прозвать Шурика «кормильцем». Но шутки шутками, а многим студентам нашей группы грозило нищенское существование с унизительной необходимостью просить деньги на кино у родителей. Поэтому мы напрягли все свои силы и сдали все экзамены на «отлично». Однажды, в начале июня, был прекрасный солнечный день. Вся наша команда «коллективного штурма» вместо того, чтобы поехать на озеро поплавать и позагорать, собралась у меня для подготовки к очередному экзамену. Соблазнившись солнечной погодой, мы вынесли наши стулья и конспекты на балкон, чтобы побыть на свежем воздухе. Это было непродуктивно, так как пришлось делать записи в конспектах, положив их на колено. Кроме того, примерно в 11 часов солнце заглянуло на наш балкон и стало немилосердно жечь. Я почувствовал, что голова моя перегревается, и ушел в комнату, чтобы найти и одеть так называемый «кавказский лопух», сделанный из белого войлока. В прошлом году я ездил на Кавказ по автобусно-пешеходной турпутевке с путешествием по военно-грузинской дороге и привез оттуда это несуразное сооружение. «Лопух» лежал в первом ряду на полке комбинированного шкафа, а под ним лежал в потрепанном зеленом чехольчике с тисненой черным цветом надписью «ВЛКСМ» мой комсомольский билет! Кто его туда подложил? Полагаю, что мама. Для нее была характерна сосредоточенность на собственных проблемах. Забыла же она, что я оставил ей свой билет на хранение в день переезда. Наткнувшись на пропавший билет, она положила его в легко доступное место, забыв сообщить о своей находке. Но, так или иначе, с меня свалился подспудный груз от нависшей надо мной нелепой и совершенно незаслуженной неприятности. Ликуя, я вернулся на балкон, и показал друзьям находку. Инцидент был исчерпан! Теперь я мог совершенно законным образом заплатить членские взносы за апрель, май и июнь, не переступив за запретную трехмесячную черту. «Без бумажки я букашка, а с бумажкой — человек!» Эту истину я хорошо прочувствовал на собственной шкуре. Успешно пройдя весеннюю сессию 1956 года, в последующем мы применяли метод бригадной подготовки выборочно только для дисциплин с необъятными учебниками и «жидкими» конспектами. Кроме того, мы успешно провели весной 1957 года подготовку к экзамену по дисциплине «Экономика и организация промышленных предприятий» несколько иным методом, с учетом сложившихся обстоятельств. Ректор ЛПИ С.М.Ямпольский, будучи по образованию экономистом, принялся комплектовать кафедры экономики выпускниками технических кафедр. Он считал, что специалисту по конкретной технической отрасли, имеющему профессиональные знания, легче освоить в последующем экономические знания и приложить их к технической отрасли, чем наоборот. Таким образом, нашим преподавателем экономики стал такой же приводчик, как мы, но окончивший ЛПИ четыре года назад. В аудитории корпуса кафедры экономики стоял длинный стол, сзади которого тянулась длинная, закрепленная на стене доска. Слева от стола стояла трибуна с наклонной полкой, на которую наш лектор клал свои записки и учебник. Это был типовой стол Львовской политехники времен австрийского цесаря и панской Польши. Трибуна была для лектора, а на длинном столе можно было ставить необходимые приборы, с помощью которых ассистент сопровождал лекцию демонстрационными опытами. В нашем случае никаких опытов не требовалось. Прочитав в учебнике три – четыре фразы, лектор начинал их бубнить себе под нос, двигаясь вдоль стола. Дойдя почти до конца стола, он разворачивался на 180 градусов и шел к спасительной трибуне, повторяя те же три – четыре фразы. Встав у трибуны, он бегло просматривал следующие фразы в учебнике, а потом повторял ходку к дальнему концу стола, сопровождая движение монотонными звуками: «Бу – бу, бу – бу – бу, бу – бу- бу –бу-бу ». Оценив ситуацию, Леша, Леня и я договорились вести один конспект на троих, поочередно посещая лекции. Мы полагали, что требования на экзамене будут соответствовать качеству лекций и нам удастся сдать этот чужеродный предмет на «отлично». Но вдруг, уже во время экзаменационной сессии, когда до экзамена осталась неделя, до нас дошел слух, что наш лектор, будучи на какой-то вечеринке, заключил пари, что он вылезет в окно на уровне второго этажа, пройдет по бордюру на фасаде здания до следующего окна и влезет обратно. Увы, это ему не удалось. Он упал с бордюра на землю и сломал себе то ли руку, то ли ногу, вследствие чего попал в больницу. Паника в наших рядах была изрядной, однако мы не теряли надежды и провели коллективную подготовку к экзамену. Наш лектор героически явился на экзамен с одной рукой на перевязи и тростью в другой руке. Наша бригадная троица заходила в аудиторию, в которой проходил экзамен, по очереди и с таким интервалом, чтобы каждому, готовившему ответ по вопросам полученного экзаменационного билета, можно было пользоваться нашим общим конспектом. Наш собрат по профессии не препятствовал списыванию с конспекта, и все кончилось благополучно: свои «пятерки» мы получили. Прошло более пятидесяти лет после истории с потерей комсомольского билета. Конечно, я не помнил, где он теперь находится. Но однажды я вытряхнул на стол содержимое кулька, в котором были сложены различные мои удостоверения, накопленные за долгую жизнь. Самым экзотическим среди них оставалось удостоверение члена общества трезвости горбачевских времен, а самым памятным — мой комсомольский билет. Он был выдан мне в январе 1956 года, и теперь, 56 лет спустя, в январе года 2012-го, при пристальном его рассмотрении, он сообщил мне многое из хорошо забытого старого, ставшего опять новым. Все четверо участников бригадного метода подготовки к экзаменам еще живы, но жизнь разбросала их по разным странам и весям. В далекой Австралии живет Шурик Ширман. Он выехал из Союза давно, и смог заработать себе пенсию. В городке Протвино, на границе Московской и Калужской областей, живет и до сих пор работает в службе главного энергетика Серпуховского ускорителя наш староста, Леша Никулин. Он работает, несмотря на свой почтенный возраст, потому что на пенсию жить трудно. Энергетические реформы Чубайса дали для Алексея положительный эффект благодаря тому, что новые приватные правители энергохозяйств, мало понимавшие в энергетике, все свои устремления направили на скорейшее получение прибылей при полном отсутствии интереса к вопросам обновления изношенного оборудования и подготовки кадров. В результате молодежь уходила в поисках более высоких заработков в Москву, а пенсионеров не увольняли, поскольку заменить их было некем. Во Львове живет и работает профессор, доктор наук Л. Кизенко, так крепко втянувшийся в активный многолетний рабочий режим, что иного образа жизни просто не представляет. И аз же многогрешный, на бренных сих листах, их написав поспешно и вновь переписав, по мере сил составивший рассказ правдивый сей, худый смиренный Rentner, раб Божецкий Сергей, живу в трудолюбивой Германии. Так вот, всем Вам, бывшим студентам группы ЭАП-51, специальности «Электропривод и автоматизация предприятий», я могу сообщить, что с января по март 1956 года комсоргом нашей группы был Семен Бандуил. Благодаря этому обстоятельству я имею в найденном билете три его автографа с четко различимыми буквами СДБанд (Семен Давидович Бандуил) и завершающим росчерком. Активный участник художественной самодеятельности, лихо отплясывавший гопака в красных шароварах и белой сорочке, он настолько вошел в роль организатора группы, что когда мы с Леней вступили в секцию бокса, он через три месяца пришел к нам на тренировку, чтобы лично проверить, научились ли мы чему-нибудь. По нашей просьбе тренер выдал Семену перчатки и разрешил провести один раунд боя с Леней. Забавно было видеть, как вместо того, чтобы уйти от удара противника нырком корпуса с последующим ответным ударом при выходе из нырка, Семен начинал лихо крутиться волчком на одной ноге, предоставляя удивленному противнику решать: бить или не бить? Куда ж ты подевался Семен из своих Химок? Последний раз мы виделись в 1990 году, когда я был в Москве на курсах повышения квалификации, и мне удалось собрать на выставке достижений народного хозяйства тебя, Марка Савчука и Никулина. Союз трещал по всем швам, а на выставке стояли несменяемые лозунги: «Мы придем к победе коммунистического труда!» Где-то в закоулках выставки нам повстречалось бутылочное пиво, Мы купили бутылок пять, сложили их в «авоську» (пластиковые кульки тогда еще только входили в обиход) и пошли провожать кого-то из вас на Савеловский вокзал. Так нам проходу не давали, через каждые 20 метров спрашивали: «Мужики, где пиво брали?» Камо грядеши, СССР? За апрель и май 1956, когда у меня произошла пропажа комсомольского билета, взносы у меня принял неизвестный с первыми тремя буквами «Мар» в подписи с последующей закорючкой. По-видимому, я догнал ведомость уплаты взносов на каком-то более высоком уровне иерархии: то ли на курсовом, то ли на факультетском. Не помню. А Цымбалюк не был в то время комсоргом группы. Просто ему поручили собирать взносы до тех пор, пока не выберут нового законного комсорга на собрании. И таким законным комсоргом стал с июня месяца 1956 года Шурик Ширман. Вы мне не верите? Свяжитесь со мной и я сообщу Вам адрес его электронной почты. Он сам подтвердит Вам это. Если вспомнит. Склероз это такая, знаете ли, штука, которую невозможно вылечить, но можно о ней забыть… Так вот, имея в руках мой старый комсомольский билет, я могу уверенно заявить, что являюсь обладателем пятнадцати (15!) автографов Александра Ефимовича Ширмана, в которых хорошо различимы первые три буквы:АЕШ, а дальше, увы, идут закорючки (или закорлючки?). Но первых трех букв вполне достаточно для опознания автографов, а их количество свидетельствует о том, что с июня 1956 года до августа 1957 года включительно, Александр Ширман был у нас комсоргом. И лишь в сентябре 1957 года настал час Степана Цымбалюка: он сменил Шурика на посту комсорга. Отчетно-выборное собрание нашей первичной комсомольской организации состоялось в сентябре месяце и сопровождалось острым конфликтом. Собрание, как сейчас помню, происходило в 45-й аудитории главного корпуса. Это на первом этаже, между новой лабораторией электропривода и проездом, который тянулся вдоль всего главного корпуса и позволял подвозить к лабораториям тяжелое оборудование. В своем отчетном докладе Шурик сказал примерно следующее: — Друзья! Мы провели отчетный период вполне пристойно и достойно. Основным достижением нашей комсомольской работы является тот факт, что мы не привлекли к себе какого-то особого внимания вышестоящих органов и не заставили их нас проверять. Мы не совершили ничего предосудительного, мы регулярно платили взносы, ходили на демонстрации, принимали участие в сельскохозяйственных работах в Кировоградской области. Прошу признать мою работу комсорга удовлетворительной. Сомнений не возникло. Все дружно проголосовали за предложение Шурика и выразили бурное желание избрать его на второй срок, Но Шурик с таким предложением не согласился, и сказал, что на последнем году учебы он хочет возобновить занятия гимнастикой. Однако впечатление от его отчета было настолько сильным, что подавляющее большинство группы продолжало бурно настаивать на переизбрании Шурика комсоргом на второй срок. Шурик был сильно возбужден и огорчен, он пытался переубедить коллег и отпустить его с миром, но его негромкий голос не смог пробиться сквозь ликующие крики: «Ширман — комсорг! Ширман — комсорг!» Шурик разнервничался очень, схватил свой портфель и вышел из аудитории, сильно хлопнув дверью. Все приумолкли, поняв, что с Шуриком дела не вышло. И избрали комсоргом Степана Цымбалюка, который и собирал взносы с сентября 1957 года по август 1958. В июне 1958 года все мы защитили дипломные проекты и получили дипломы инженеров-электриков. Затем все военнообязанные, проходившие военную подготовку, были призваны в армию для прохождения лагерных сборов, продолжавшихся полтора месяца. По прохождении сборов всем было присвоено звание лейтенанта запаса войск связи. После чего все разъехались по полученным еще в мае направлениям на работу. Что еще поведал мне мой старый комсомольский билет? Друзья, я вновь узнал, и с удовольствием вам об этом сообщаю: повышенная стипендия в течение весеннего семестра 3-го курса и осеннего семестра 4-го курса, то есть с января 1956 года по январь 1957 года составляла 360 рублей. Мало это было или много, зависело от заработка наших родителей, которые нас содержали. Несомненно, что для большинства стипендия имела весомое значение. После зимней сессии 1957 года, с февраля по август стипендия составляла 450 рублей, а с сентября 1957 года до августа 1958 года, то есть при учебе на пятом курсе, повышенная стипендия составила 490 рублей! В группе ЭАП 11 — ЭАП 51 были студенты, имевшие в зачетках оценки «удовлетворительно» и сдававшие экзамены с опозданием, то есть после окончания экзаменационной сессии. Такие студенты стипендии не получали, но не было в те времена в ЛПИ ни одного студента, платившего за учебу. Членский взнос в ВЛКСМ для студентов составлял 0,5% от стипендии, а для не получавших стипендии — 20 копеек в месяц. Почти половина студентов группы были приезжими (12 из 26) и нуждались в общежитии. На первом курсе мест в общежитии не хватало, и некоторым нашим товарищам приходилось устраиваться в частном секторе. И знаете, какие были цены? Трое студентов платили за угол в большой проходной комнате по 25 рублей с человека. И жили они рядом с институтом. Через дорогу — библиотека с ее большим читальным залом. И прокормиться студенту было не так уж сложно. В конце пятидесятых годов килограмм телятины на базаре стоил 13 — 17 рублей. Конечно, не все было хорошо. Было очень сложно с одеждой. Осталась в памяти вонь в комнатах общежития, которые редко проветривали зимой, потому что берегли тепло, вонь в читальном зале библиотеки. Правда, работники библиотеки через каждые 45 минут открывали окна на 5 — 10 минут, но вонь быстро восстанавливалась. Многие обитатели общежитий и частного сектора редко мылись и по долгу не меняли белье. А некоторые из них сами по себе были жутко вонючими. Бывают люди с такими особенностями организма. Но во время нашей учебы в ЛПИ шло бурное строительство панельных домов для общежитий, и когда мы дошли до пятого курса, практически все желающие из старшекурсников могли поселиться в общежитии. О чем еще поведал мне мой старый комсомольский билет? О том, что в середине октября 1958 я поступил на работу в четвертую лабораторию научно-исследовательского сектора ЛПИ (НИС 4), на должность механика с окладом 800 рублей в месяц. Зарплата нищенская и весьма сопоставимая с моей стипендией студента 5-го курса 490 руб. Принимал меня на работу заместитель научного руководителя лаборатории НИС-4 доцент, к.т.н. Л., старый большевик, который, будучи комсомольцем, проводил коллективизацию в Ростовской области. Он закончил какой-то рабфак, работал до войны энергетиком цеха на Макеевском металлургическом комбинате («Это гигант! Там один цех потребляет энергии больше, чем весь Львов!») и часто использовал в дискуссиях такой аргумент: «Мне Серго Орджоникидзе руку жал!» Скорее всего, это рукопожатие имело место при посещении наркомом тяжелой промышленности Макеевского металлургического комбината. За глаза сотрудники НИС-4 звали доцента Л. ВИЛом. В начале моей карьеры ВИЛ неплохо ко мне относился, и по этой причине настоял на том, чтобы я поработал несколько месяцев на рабочей должности. Это улучшало, по его мнению, мои анкетные данные при вступлении партию. Как хорошо звучит начало биографии кандидата при поступлении в ряды КПСС : «Товарищ Х начал свою трудовую деятельность тогда-то и там-то в качестве рабочего - механика лаборатории АВС». И гораздо хуже выглядит товарищ Y, начавший свою трудовую деятельность в качестве младшего научного сотрудника лаборатории АВС. В первом случае сразу возникает ассоциация: «Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой…». А во втором случае что возникает? «Не был он в большевиках, сразу попал в эту гнилую прослойку!» В то время спорить с ВИЛом я не посмел, и проработал механиком с окладом 800 руб три с половиной месяца. Затем мой оклад был повышен до 880 рублей и с ним я проработал еще три месяца. С мая 1959 по февраль 1960 я работал младшим научным сотрудником (м.н.с.) с окладом 1000 рублей, а с марта 1960 до конца года — с окладом 1100 руб. В январе 1961 года была проведена денежная реформа, в которой каждый новый рубль менялся на 10 старых. С января 1961 года я 6 месяцев проработал на должности с.н.с. с окладом 120 рублей (раньше это было 1200 рублей). С июля 1961 по май 1963 я работал на должности старшего группового инженера с окладом 135 рублей в месяц. Таковы были ставки тарифной сети для инженерного состава лабораторий НИСа: от 100 до 135 рублей. И не больше. Когда коллектив лаборатории НИС-4 отмечал в 1968 году свое двадцатилетие, на стене был вывешен среди прочих плакат с надписью: «Чтобы мало получать, надо долго учиться!» На этом обрываются записи об уплате членских взносов в моем комсомольском билете. По уставу ВЛКСМ можно было оставаться членом этой коммунистической молодежной организации до 28 лет. Но я перестал платить членские взносы на полгода раньше, нарушив на этот раз уставный регламент. И никто не обратил на это внимания. Поэтому я и не сдал комсомольский билет, оставив его себе на память. И в партию я вступать не стал, так как увидел, что мои друзья и сверстники вступают в партию не по идейным, а по карьерным соображениям. Кроме того, стало открываться кое-что из прошлого. Я узнал, что отец мой был в 1937 году репрессирован и отправлен в Вятлаг. Я узнал, как преследовались и ограничивались в правах мои родственники со стороны отца, имевшие дворянское происхождение. Я узнал, что в относительно тесном круге коллег, работавших со мной в НИС-4, сгинули в лагерях отцы двух моих друзей. При Хрущеве прекратились преследования ни в чем не виновных жертв массовых политических репрессий и их родственников. Моя анкета благополучно прошла через 1-й отдел, и я получил третью форму допуска к секретным материалам, что для меня по жизни оказалось вполне достаточным. А мой старый комсомольский билет я храню как документ памяти о моей молодости и об ушедших из жизни друзьях. В графе «Подпись секретаря» хранятся не только упомянутые автографы Бандуила и Ширмана, но и 7 автографов Гены Семенюка. Оказывается, он собирал взносы в момент моего трудоустройства в лабораторию НИС-4 в октябре 1958 и до апреля 1959 года. Геннадий был по мировоззрению наиболее близким мне человеком в НИС-4. Мы понимали друг друга с полуслова. 20 февраля 1963 года я забросил свои работы по телемеханизации нефтедобычи и перешел в возглавляемую им группу, работавшую по договорам с Николаевским судостроительным заводом им. Носенко. Целью работы было создание феррорезонансного устройства для пуска асинхронного короткозамкнутого двигателя привода траулерной лебедки от генератора соизмеримой мощности для большого морозильного траулера (БМРТ). Делалось все на энтузиазме. Медный провод необходимого профиля искали (и даже находили) на свалках трамвайного управления и общегородской. Железо для трансформатора купили на Московском трансформаторном заводе. В ноябре и декабре 1964 пусковое устройство было смонтировано и опробовано при ходовых испытаниях траулера. Испытания устройства с записью осциллограмм были продолжены при перегоне судна из Николаева в Мурманск. Слабым местом нашего устройства оказались конденсаторы. Подходящих конденсаторов промышленность СССР не выпускала. Заказать разработку нужных нам конденсаторов мы не могли. Были еще две попытки сделать пусковые устройства для двигателя подруливающего устройства на сухогрузе Волго-Дон20 и для запуска двигателя компрессора на дизель-электрической буровой установке. Но все ограничилось испытаниями опытного образца. Вернемся, однако, к моему комсомольскому билету. Сменил Семенюка на посту комсорга лаборатории… я! Вот уж чего не помню, так действительно не помню. Оказывается, и я побывал в комсоргах с мая 1959 по январь 1960 включительно. Но я в этой должности был неудобен из-за частых командировок. В 1960 году я около 180 календарных дней был в командировках, главным образом в Бориславе, где подключил к диспетчерскому пульту первые 25 глубиннонасосных установок. А в декабре 1961 года — 15 установок на нефтепромысле «Радченково» в Полтавской области. В обоих случаях была применена частотная система телемеханизации. За мной взносы стал собирать Вася Брынь по кличке Трынь-Брынь. Но он продержался лишь два месяца, а кто его сменил — я прочесть не смог. Потом 19 месяцев собирала взносы Лия Ивановна Сурина, а за нею идут несколько автографов Вадима Шпилевого. Какой был молодец! Закончил ту же МСШ №6 , что и Шурик, Леня и я, но на год позже. Поступил на ЭТФ ЛПИ, на специальность «Электропривод». На втором или третьем курсе был исключен из комсомола вместе с моими старыми друзьями Вадькой Коленко и Валеркой Ефременко за драку в колхозе (набили морду старосте, слишком рьяно ябедничавшему начальству при выезде в колхоз на с/х работы). Исключение из комсомола автоматически вело к исключению из института и потере отсрочки от призыва в армию. Все трое попали в армию. Но у Шпилевого была богатырская мама, беззаветно преданная сыну. Она дошла до министра обороны, и добилась освобождения ребят от службы и возврата в институт. По окончании учебы в институте Шпилевой попал в лабораторию НИС-4, в группу Вадима Штанько, того самого, что в 1956-м был секретарем комсомольской организации института. Позже Штанько поступил в аспирантуру, сдал кандидатские экзамены и пошел на работу в НИС-4 в надежде сделать там кандидатскую. «Нефтяное буренье пребывало в забвенье и не шло ни назад, ни вперед. Шпилевой появился у Штанько забурился и пошли они дружно в поход», — так отметил в песенной форме это событие узкий круг друзей двух Вадимов в НИС-4. Задача была непростая: разработать автоматизированный электропривод подачи долота (АЭПД), состоявший лишь из одного асинхронного короткозамкнутого двигателя (АД), и сделать его опытный образец. Заказчиком был завод Уралмаш. Альтернативный привод состоял из трех электромашин и дифференциального редуктора. Разрабатывал его головной институт нефтяного машиностроения (ГИПРОНЕФТЕМАШ) и назывался он БАР (буровой автоматический регулятор). В то время силовая полупроводниковая преобразовательная техника еще отсутствовала. Поэтому был избран способ регулирования частоты вращения АД путем искажения трехфазной системы напряжений на статорной обмотке двигателя с использованием магнитных усилителей. Работы развернулись. «Дросселя с насыщеньем, статора с искаженьем, кто их в Бога, в раю разберет! Но упорно мудрили и породу бурили, и к победе пробились вперед!» — воспевали их трудовой подвиг друзья по лаборатории, используя мелодию тогда еще популярной песни времен гражданской войны («По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год…»). Один за другим появлялись опытные образцы, и их надо было испытывать на буровых, которые располагались зачастую в местах удаленных… «Станок бурильный под горою, шумел, дымился и гремел. Там коллектив НИСа-4 на испытаниях сидел. Воняли вентили без шума, плевались искрами реле, сидел Вадим, объятый думой, у своего АЭПД», — описывали друзья все тот же трудовой подвиг, используя мелодию любимой песни Вадима («Дымилась падая, ракета, как догоравшая звезда…»). Конкретно здесь описано испытание АЭПД на дизель-электрической буровой, где вся необходимая электроэнергия производилась со страшным шумом прямо на месте с помощью дизель --генераторов. И то, что вентили воняли — это не метафора. В то время германиевые диоды только начинали производить, а в качестве вентилей использовали селеновые сборки, которые при пробое действительно воняли. «Ревут дизеля и гремит буровая карпатские недра грызя, ты помнишь, товарищ, как вместе стояли? Об этом забыть нам нельзя!» Бурить пришлось и в Карпатах, и где-то в Волгоградской области, в самую летнюю жару и даже в Тарко-Сале, это километрах в восьмистах на восток от Салехарда и километров на 300 южнее Северного полярного круга, в самые жестокие зимние холода. И все это при низких нисовских окладах, описанных выше. Более того, Уралмашзавод, имевший широкий и давний фронт работ с Гипронефтемашем, принял его вариант регулятора подачи долота, не желая ссориться со старым клиентом. А то, что АЭПД был значительно дешевле, надежнее и легче БАРа, никого не смутило. На фоне общей стоимости буровой установки, экономия затрат на регулятор была мизерной. Поэтому продолжение работ по совершенствованию АЭПД не имела смысла. Песенный фольклор НИС-4 так отразил обсуждение этих проблем Шпилевым с научным руководителем лаборатории, профессором ТП (Мелодия песни «Раскинулось море широко…»). — Профессор, не в силах сдержать я души, нет мочи терпеть прозябанье, ребята у нас чудо как хороши, в кармане же — вши на аркане! Профессор седою затряс бородой, сказал: «Потерпите, ребята. Еще подождите годочек — другой, и я вам повышу зарплату!» Он с кафедры вышел, сознания нет, в глазах у него помутилось, сложил из трех пальцев прощальный привет, — в нем сердце морское забилось. — Раскинулось море широко, и НИСа не видно вдали, товарищ, ловлю я селедку, кладу на сберкнижку рубли. Шпилевой уволился из НИС-4, поехал в Севастополь и устроился рабочим-электриком на рыболовном судне. Заработок был не слишком велик. Чтобы увеличить его, нужно было стать судовым электромехаником, а для получения этой должности надо было иметь за спиной определенный срок работы на судах в открытом море. На это должно было уйти года полтора – два в самом цветущем его возрасте, когда «без женщин жизни нет на свете, нет». Поэтому Вадим, сделав два рейса и заработав паевой взнос на однокомнатную кооперативную квартиру, вернулся во Львов и начал работать инженером на заводе «Автопогрузчик». Потекла размеренная жизнь без командировок. Летом он отдыхал, по старой памяти, на базе отдыха политехнического института «Морское» в Николаевской области. Приезжал один или с сыном Сережей, ставил на пляже палатку, покупал талоны на питание в столовой базы, ловил руками бычков, ныряя и нащупывая их под камнями. Вечером у его палатки собиралась компания, пели песни и ели жареных бычков. Там и зацепила его женщина из Тюмени, ставшая его второй женой. Шпилевой уехал с нею в Тюмень, и в поисках хорошего заработка закатился на север Тюменской области в поселок Ноябрьский, построенный на вечной мерзлоте. Там он работал рабочим-монтажником в организации, занимавшейся строительством и эксплуатацией газопроводов. Рабочая должность оплачивалась лучше, чем инженерная. Щедро одаренный здоровьем и силой, Шпилевой еще во Львове позволял себе вечером обильно выпивать, а рано утром устраивать пробежки по улицам продолжительностью до часа. Когда он переехал в Ноябрьский, с ним случился первый инфаркт. Умер Вадим Шпилевой в ноябре 1991 года от инфаркта в вагоне поезда Москва — Львов на Киевском вокзале. На этом, пожалуй, следует остановить извлечение из далекого прошлого воспоминаний о событиях и лицах, оставивших следы на страничках моего старого комсомольского билета, иначе я рискую превратить этот очерк в мартиролог моих старых друзей. В добрый путь, вечно юные в моей памяти друзья! Марш-марш вперед, под вашу строевую песню во время лагерных сборов: Сами мы тверже стали стали, Нас ведет сержант Машталин! Шагай же, электрик, уверенно вперед! Источники. 1. Хонингсман. Катастрофа львовского еврейства. Львовское общество еврейской культуры им. Шолом — Алейхема. Львов, 1993. 2. Яцек Вильчур. Нельзя сразу на небо. Перевод с польского . Сетевые жуналы Szturman и Balzatul 3. Википедия — Свободная энциклопедия.