Ночами рыкали пустые пустозвонки. Смех растворялся в неизогнутых кустах. Как будто рык и смех были лишь свитой черной похоронки, И неприличное росло в тугих умах. На платье том концерт звенел. Весь в погребальном оркестровье. Струились навыки обеденных плодов, Труда и пара, предначертанных низов, Все это было лишь намеком Для неприличного, что вдаль меня взывало. О неприличном знал Я по намекам: По серым карточкам, по бликам островов, Чернеющим нарядам из зловонья и труда, По смерти и степи, По мрачным теням и блестящим погребам. Все это говорило ни о чем. И в том ловил Я смысл для себя, В том открывал журчащий адский рык, Чернеющей невой вздымающий ночную пустоту, Шумливой синевой виляющий промежностью заката. Он открывал мне то, о чем не говорят. О, нет, не говорят: О том нет слов. Здесь знаки поминают видимость себя, Ибо их след давно пропал из виду, Здесь мертвая земля молчанием своим Взывает к жизни целый караван Ромашек и носков, кричащих кто куда. Здесь находил себя Я, когда в присутствии своем терял себя. Здесь знало о себе отсутствие мое. И знало, что теперь Миг неприличия настал. И что передо мною рвет оно оранжевую штору. И вот уже гремят колокола релизоров моих. И чует взор мой, Что пришло то время, Когда потребно лишь молчать, Ибо молчание зрит в корень, Фиксируя все таинство рожденья бытия. И прозреваю Я за шторой неприлий, Как повевание наносит свой разрез, И запуская жадный взор в нутро, Зрит из него возможность. То неприличие мое. То театр голых помидоров, То саквояж обоссанных штанов. То одерьмленные конечности величья, То грязные основы бытия. Все это зрю Я, Все это вижу Я, как сотни адских пчел, Что подымаются во след за рыком льва, Чтоб обокрасть последнюю надежду вещи Стать невесомой формой, Одной лишь только формой для себя. Дрянное желтое светило мне не слепит глаз. Они итак слепы в безмолвии своем. И слепота моя до неприличия остра, До неприличия всевидяща, Как божий глаз, что выковыривают черви и пиявки Из ануса собачьего нутра, Забитого поносом и смолой. О, неприличие! Зачем ты жмешься у двери, Как недерзнувшая войти в соитие с моментом девственная плева? Зачем тоскливый взгляд твой Столь принимает наглое величие мое? Ведь Я давно уже разомкнут для сетей твоих. Ведь Я давно распят, Как расчлененная старушка, Истыканная сотнями гвоздей. Как фиолетовая мушка, Забывшаяся в полуметровом негритянском члене. О, неприличие! Я чист и скромен пред тобой, Открыт, как розовая книга В том месте, о котором принято молчать, Ибо молчание то золотом становится в озлобленных объятьями руках. О, неприличие! Я - твой намек, Я - возрождающийся феникс, мнущий плоть смущением своим; Я - молчаливая фиалка, кусающаяся развитую грудь; Я сам, как девственница, Томящаяся в ожиданьи палача, Чтобы своей томящейся невинностью Обвить губами его могучий член. Я - голубое небо, Воткнувшееся в полуразрушенные башни святых песен. Я омовение черных погребов. И уповая на тебя, О, неприличие, Я ни единым мигом не хочу прощенья, Я жажду лишь признания Той чистоты, что созидаю Я в себе.