+ Сентябрьский наклон у свеже-легших луж. Клен на бомжа похож, попутчик – на нахала. На кафедре дают зарплату в полнакала. А рядом дождь дают. И черенки от груш. Благодарю судьбу за то, что все болты затянуты на дню до плоского отказа… Ворона с пляжных куч орет до хрипоты в разгаре своего прокисшего экстаза. Прощай, мой белый труд! Прощай, моя болезнь… Да здравствуют тона шафрановый и рыжий! И дай, Господь, тому, кто мне в карман полез. И не Забудь того, кто хлеб с ладони лижет… Сентябрьский наклон у свеже-легших луж… Кто молится в душе, кто просто моет рамы. И трассы мокрый зев огнями заскорузл, и хочется свернуть. А надо ехать прямо. + А я остановился на Земле - чтоб шум дождя карнизно-голубиный подмножить на дыхание любимой; и ощутить. Как это все – взаймы… Как твои губы мне сквозь сон дерзят, не умещаясь в поцелуй короткий… Как, матерясь, яичницы десант бежит по скользкой трассе сковородки и неба в сад октябрьский кусок - откинут настежь на петле рояльной… И наш союз неправильно-нахальный бьет всем в глаза. Как голубь Пикассо. Я. Самовольно. Вышел у Земли. Сдав за углом скафандр - за этюдник. Не ангел во плоти. И не паскудник. А просто половинка для семьи. + Я дал городу имя Адель, заблудившись средь тающих улиц. Я сегодня не с тем - кто задел. Слава Богу, я с тем - кто качнулся… Средь грачиного черноженства… Средь сугробного мумие… Я сегодня не с тем, кому лжется. И не с тем, кто считает в уме. Все смешалось: ручьи и мальчишки… Сигареты редисочный вкус… И, кружась, пролетают спичинки сквозь две тысячи лет. К рождеству. Как я счастлив – чего-то не знать, с рук твоих повстречать полотенце… И привычно над нами весна ставит опыты Парацельса. И привычно шуршит по стеклу светлый голубь рублевого цвета… Я сегодня не с тем, кто рискнул. Я семь раз с тем – кто вновь сделал это. + Я выйду в мир – с дождем, с ключами и взгляд на плечи получу трамвайно-женский и случайный, в листву уехавший. В свечу. Я не ведущий, а ведомый - по лужам, небу. По кольцу. И всех котов зовут Вадимы Ивановичи – по отцу. Как хочется шаги примедлить; сто лет назад взять ранец твой, рябин рубиновую мелочь тряхнув на сдачу в школьный двор… Уйти кафешками от кармы – промозглой кармы октября. Застыв кривыми мотыльками во взрослой толще янтаря… Бальзак стал вчетверо бальзачней – меж двух обложек дождь собрав… И клен вдоль окон стал прозрачней, прибавив в воздух серебра… Уже разрешена парковка двум листопадам буквой «Ж». Душа светла и беспокойна….. Как и положено душе. + Я скажу тебе: свет и дорога… Становись в ряд за счастьем. Как все. Пахнет свежим бельем синагога, купол вспенив на наше кафе… Бармен утренний - плоский, без нимба. Серых стульев «матрешка». Бродвей… Городское стервозное небо фотографией рвется твоей. Мы с тобою молчим, как два блюдца. Супом залитые до краев. Наши ауры не расстаются. Разминулись – котлета и плов. И чего же ты хочешь от двери, раз у нас нет за ней вкусноты? Нет совместных дождей и артерий. Нет прихожей своей. Нет мечты. …Ты не слушаешь. Боль и потеха. Ты уже досчитала до двух. В траур наш в пляжных шортах подъехал твой мобильный, неоНовый друг. Я на бампер спокойно смотрю вам. Я желаю вам спичек во мгле. Воробьи тиражируют клювом наземь рухнувшее крем-брюле. + Из рук моих в руки твои уходит свет, уходит дрожь. Губам - терпеть, глазам - говорить. А крыльям бить в пасхальный дождь. Из снов моих в слезы мои идет твой смех, плотный, как мед. И Крест готов. А плечи малы. Хочется выспаться на год вперед. И праздника хочется, а не кнута. Почек набухших, спелых молитв. И чтобы Любовь не ушла никуда. И лишь с твоих рук - в руки мои… Под выкрики я прихожу на твой трон бумажной салфеткою вместо парчи… На то и толпа, чтоб утюжить нутро. Но ты не толпись. И в такт не топчи… Из рук моих в руки твои уходит город, грусть и кино… Свечам - отгореть, дверям - отворить. А нам превратиться с тобою. В одно. + Мне 200 дней. Я самиздат. Я лишь подол у бабы Нюры. Наверно, выпал из гнезда, а, может, с края подмогнули. Как тянет в воздухе укропом и правдой голой дворовой. Шаги промножу на сугробы и разделю на голос твой. Мне двести лет: я шум и слизь. Я гладь морей. Я рев ослиный. Как мы неправильно нашлись среди асфальтовой вселенной! И мне рука твоя должна, и вслед нам форточка лепечет. Косой миллениум дождя промозгло тикает на плечи… О, сколько в нас еще шагать промокшим улицам сорочьим, обтекший оникс и агат - сшибая с мартовских обочин!… И будут Брюсов и Бальмонт под целлофаном с нами тут же… пока кормой не развернет сорокавесельную тучу. Нам в брод перебегать «Л Ю Б Л Ю» Нам вечность умещать в шесть писем… Сквозь кожу, ветер и луну друг в друга душами вцепившись. Строгать детей, пилить внучат - на рельсах жизненных трамваясь… И от отчаянья кричать. На полсекунды расставаясь. + Я убит в ноябре. Ты по мне не тужи. Не на вечность убит. А на месяц. Карантины небес, карантины души - свет и темень в едином замесе. Мы не видимся целые страны с тобой, континенты, народы, созвездья… Здравствуй, яркий раздрай. Здравствуй, белая боль. Здравствуй, выстрел. И здравствуй: отверстье. Я погиб лишь на месяц всех наших не-встреч. Раз Господь попросил - значит надо: серой стрелке секундной мне на руки лечь неподвижной скрипучей громадой. Не дождаться чудес нам с большого стола. И не сделать судьбе своей тюнинг. Глупо всё: и гореть, и у дома стоять - ни души, ни коленей не чуя... Я, наверно, смешон. Я, наверно, грешон. Я, наверно, привязчив до хруста. Бледно-синий термометра наш кругляшок мне с окна улыбается грустно. Нет, не трудно еще раз тебя потерять. Дать тебе быть святой и замужней. Нет, не трудно себя самого расстрелять. Но чужим тебе стать невозможно. + Майкл Томас Космика книга стихов "Его величество Сердце" май-ноябрь 2002