ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, ДОПОЛНЯЮЩАЯ ПРЕДЫДУЩУЮ ГЛАВУ, ПОВЕСТВУЕТ ОБ ОТКРЫТИИ ЯНУСОМ ТОГО ФАКТА, ЧТО СОКРАТИЧЕСКАЯ СТОРОНА ДУШИ ЕГО ПРОШЛА В СВОЕМ СТАНОВЛЕНИИ УЖЕ НЕМАЛЫЙ ПУТЬ, И ДЕНЬ, КОГДА ПРОИЗОШЕЛ КОНФЛИКТ МЕЖДУ ЯНУСОМ И МИРОМ, БЫЛ ДНЕМ, КОГДА ЭТА СТОРОНА ДУШИ ЕГО РЕШИЛА ОБЪЯВИТЬ О СВОЕЙ САМОСТОЯТЕЛЬНОСТИ Последний месяц своей жизни я проводил в полном одиночестве на даче. Целый год я мечтал остаться наедине со своими мыслями, непрерывно пребывать в себе и принадлежать себе безраздельно. И вот моя мечта сбылась. Я был почти счастлив. И я чувствовал: вот оно, подлинное счастье человека, вот подлинная радость и любовь. И все же мое одиночество не было исчерпывающим, абсолютным. Видя свою предоставленность самому себе, я все же чувствовал, что не все мысли принадлежат мне полностью, не все верны мне, и что не всякая мысль, проистекающая из глубин моей души, направлена была на созидание моей личности. В сущности, дело касалось одной лишь единственной мысли. Это была та самая мысль, по воле которой простаивал я многие часы у окна, напряженно всматриваясь в малейшие движения, происходящие в доме напротив; та самая мысль, что во всякую свободную от созидательной мыслительной работы минуту вызывала в сознании моем романтические образы двух любовников, гуляющих под луной. И начало этой мысли было не внутри, но, я чувствовал это, вовне меня. Начало этой мысли было за пределами моей души. Содержанием этой мысли была, конечно же, Алиса. Кем была эта Алиса? И отчего мысль, моя мысль шла на это предательство? Алиса была подругой моего детства. Мы часто играли вместе, пока однажды случайная ссора не разделила нас. Мне было тогда около восьми лет. И с тех пор я не встречался с ней. За время, прошедшее с тех пор, Алиса неоднократно искала встречи со мной. Я помню, как разговаривали между собой наши родители, помню, как приходила ко мне моя бабушка. И все они упрашивали меня возобновить мои с отношения Алисой. Однако, сам я хоть и не показывал явных признаков сопротивления этим просьбам, все же при этом и не проявлял никакой активности. Я был именно не против, но отнюдь не был за. Откуда же взялось это неожиданное безразличие с моей стороны к подруге моего детства? Быть может, в той разъединившей нас ссоре было нечто большее, нежели простая размолвка, так свойственная многим детям в этом возрасте? Алиса была красива, я знал это. Я стал сторонился Алисы не из-за её красоты или уродства. Причина была в другом. Внезапно я стал избегать всех встреч с посторонними мне людьми, в особенности, с девочками. И когда я приезжал на дачу, я запрещал моей бабушке приводить ко мне моих бывших знакомых и друзей. Шумным играм с друзьями я стал предпочитать рисование в одиночестве. И в один прекрасный день, когда Алиса пришла ко мне в гости, она ощутила на себе всю силу моего безразличия… Нет, это даже не было ссорой. И не было между нами никакого спора. Алиса просто ушла: увидела меня, повернулась и ушла. Вот и все. Так все и было. Но я уже не мог по-другому. И больше я не испытывал желания её увидеть. Да и Алиса. предпочитала больше сама не приходить ко мне. Она только ждала. Отчего же я стал безразличен ко всем? Отчего стал так замкнут? Что-то перевернулось в моей душе. Что-то… Но время шло. И вместо полной отрешенности от всех во мне появилось желание. Я открыл для себя чувство любви, когда осознал свою привязанность к одной девушке, затем к другой. И много всего произошло в моей жизни за это время, в особенности за последние два года. И вот, наконец, появилось во мне жгучее желание встречи с ней, с Алисой. Желание это появилось неожиданно, как бы на пустом месте. Оно возникло у меня одним зимним вечером пол года тому назад. Это был самый обыкновенный зимний вечер. И ничего в нем не было отличного от других вечеров. Я просто готовился лечь спать. И вдруг вспомнил о существовании Алисы. И с того момента я стал ждать встречи с ней. Так я ждал этой встречи, совершенно не зная, зачем она мне. Я придумывал сцены разговора с Алисой, фантазировал, как покажу ей свой ум, свои умения. Но другая сторона меня, моего сознания все это время помышляла совершенно об ином, противном мне, но приятном ей, этой темной стороне. И темная сторона ждала этой встречи даже больше, чем я. Это было то самое, то, над чем я бился, что я отрицал и отвратительности чего я не мог объяснить себе. Это было сексуальное влечение: стремление к физическим наслаждениям, отрицающее все духовное. И я бился над этим и не мог понять: что же в этом плохого. Но когда я шел по улице и видел толпы подростков: курящих, пьющих, целующихся друг с другом, - я понимал, что все они были жертвами развращенности. И я ещё больше убеждался в своей правоте, хотя и не знал, как доказать, в чем именно я прав. Один случай, произошедший со мной пару месяцев тому назад, ещё больше укрепил меня в этом. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, ДОПОЛНЯЮЩАЯ ДВЕ ПРЕДЫДУЩИЕ ГЛАВЫ, ПОВЕСТВУЕТ О ОБ ОТКРЫТИИ ЯНУСОМ, ПРОДОЛЖИВШИМ СВОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ, ТОГО ФАКТА, ЧТО ПРОТИВОРЕЧИЯ В ЕГО ДУШЕ ПРОИСХОДИЛИ И РАНЬШЕ, НО ЧТО РАНЬШЕ ОН НЕ ГОТОВ БЫЛ РЕШИТЬ ИХ Однажды я возвращался после школьных занятий домой. Я шел через парк. На одной из лавочек, поставленных вдоль алеи, сидели три девушки и о чем-то весело разговаривали. Я почувствовал, что смех их звучал слишком нагло, а слова были грубы, и повернулся в их сторону. И в то же время что-то другое во мне возжелало, чтобы я повернулся. Они очевидно тоже заметили меня и стали кричать и делать знаки руками, чтобы я подошел. "Не иди. Тебе с ними не о чем говорить", - сказал мне один голос внутри меня. Но другой внутренний голос настоял на своем. И я пошел к ним навстречу. Не успел я приблизиться к ним, как все три девушки бросились ко мне и стали обнимать и целовать меня, и вели себя со мной так, будто я их старый знакомый. Я понял, что нахожусь там и делаю то, что всеми нравственными силами своей, не погрязшей ещё в развращенности, души отрицал. И я снова захотел уйти. Но темный голос настоял на своем, и я остался. Чувствуя всю немощность своего положения, чтобы хоть как-то оправдать себя, я подумал: будет неприлично, если я уйду сейчас. Меня посадили на колени, как игральную куклу. И стали разговаривать со мной, как разговаривают с парнями в барах и клубах. Поначалу одна из девушек предложила мне пригласить её в кино, после чего, не задумываясь, дала мне номер своего телефона. А поскольку я долго молчал, не зная, что сказать, одна из девушек предложила мне себя. Я вежливо, как только мог, отказался, говоря, что "может быть лучше в другой раз, в другой, более располагающей к этому обстановке…". И так мы просидели около получаса, разговаривая о всяких пошлостях. В конце концов, я не выдержал и ушел. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, ДОПОЛНЯЮЩАЯ СОБОЙ ТРИ ПРЕДЫДУЩИЕ ГЛАВЫ, ПОВЕСТВУЕТ О ПОСЛЕДНИХ ЭТАПАХ ПОДГОТОВКИ СОКРАТИЧЕСКОГО НАЧАЛА В ДУШЕ ЯНУСА К МАНИФЕСТАЦИИ И с того момента сознание мое окончательно обнаружило свою двойственность. И в душе моей начались бесконечные, ни на миг не утихающие споры: светлого и черного, высокого и низкого, разума и влечений, морального и эгоистического… И каждый день я пытался найти равновесие между этими голосами, каждый из которых, подобно героям басни, пытался оттащить обоз моего поведения в свою сторону. Я почувствовал, что не могу больше ходить в школу, не решив в себе всех тех противоречий моей души, что ежедневно осаждали меня парадоксами. Я чувствовал, что смотрю на женщину, как самец смотрит на самку: вожделею к ней и тем самым превращаю её в животное. Но я не хотел, чтобы это было так, и всеми силами сопротивлялся этому. И тем не менее, это было правдой, это было реальностью, той реальностью, в которой я не был готов жить. Я хотел видеть в женщине человека, разумного и сильного, способного подчинить себе свою природу и возвыситься над ней. Но идя по улицам и вглядываясь в окружающих меня девушек, прислушиваясь к их разговорам, я видел, что все они были заняты только одним чувством, и все их поведение вращалось лишь вокруг него. Этим чувством была животная страсть, которую только ради приличия все они называли любовью. Я жаждал видеть в женщине высокие моральные стремления, желание всеобщего блага, добродетель. Но вместо этого мне приходилось лишь констатировать глупость и примитивную устроенность женского ума, из которого проистекали такие же примитивные интересы. Поначалу я пытался оправдать их, тех, кто стал рабом своей страсти. Я говорил, что души этих людей не были достаточно зрелы для противостояния своим влечениям. Однако, я понимал, что это мало чем может помочь делу становления моей мысли. А кроме того, жалость к женщинам делала меня ещё слабее по отношению к своим страстям. В конце концов, я закрылся от всего этого отвращением. И отвращение мое отгоняло от меня проистекающие из глубин моей души страсти. Но я продолжал идти, я ставил перед собой новые вопросы. Я спрашивал себя, как должна будет сложиться моя семейная жизнь, по какому принципу я буду выбирать себе супругу. Тогда, в тот временной период, мне пришла в голову мысль, что все женщины в мире одинаковы, и что, следовательно, выбирать нужно ту, с которой сведет меня судьба, поскольку всякий, даже самый продуманный поиск, в конце концов, принесет те же результаты. В любом случае женщина будет примитивной и глупой. Все равно у неё будут примитивные взгляды на жизнь, примитивные убеждения, примитивные доводы, которыми она будет оправдывать свою порочность. Словом, все у неё будет примитивно, кроме тела, которому она будет посвящать в сотню раз больше времени, чем своей душе. Но и это её тело тоже скоро состарится и превратит женщину в кусок мерзости. И все будут смотреть на эту мерзость и будут чувствовать к ней родственные чувства, такие, как гадливость и отвращение, и желать этому ничтожному куску отвратительной плоти скорейшей смерти. С такими мыслями я приехал на дачу, желая расставить в своей душе все по местам, решить все противоречия. И я раскрылся для самого себя, готовый принять все, что во мне есть хорошего и плохого. Ибо я жаждал становления и старался дать всему свой смысл и свою направленность. Я хотел увидеть весь мир через призму единой идеи. Я скинул с себя щит отвращения и гадливости к женщинам. Я рассчитывал, что, предоставив свободу своим внутренним порывам, я увижу их обращенными к одному лишь мне. Но вместо этого я увидел себя стоящим у окна своей комнаты и напряженно всматривающимся в дом напротив. Именно здесь, у этого окна, вырезанного когда-то моим дедом на втором этаже дачного дома, у этого окна я открывал самому себе самые потаенные уголки моей души; именно здесь-то и происходили все конфликты моей души; здесь я открывал всю противоречивость своих желаний, устремлений. Здесь было начало и конец моей мысли. Здесь я отвечал на важнейшие вопросы, поставленные перед собой… ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, В КОТОРОЙ ЯНУС ДЕЛАЕТ ПОПЫТКУ ПОДНЯТЬСЯ НАД РАЗВАЛИНАМИ СВОЕГО ДОМА И ВСТУПАЕТ В КОНФЛИКТ С ДИОНИССИЧЕСКИМ НАЧАЛОМ СВОЕЙ ДУШИ, ПРОТИВОПОСТАВЛЯЯ ЕМУ СОКРАТИЧЕСКОЕ НАЧАЛО, ИЗБРАННОЕ ИМ В КАЧЕСТВЕ ИСТИННОГО, И ТЕРПИТ ПОРАЖЕНИЕ Мысли разлетелись в разные стороны. И больное, обессиленное чувством безысходного отвращения к мерзкой реальности сознание, устав сопротивляться, уж не имело более сил остановиться хотя бы на одной из этих мыслей, чтобы разобраться, что к чему. Теперь ему оставалось только наблюдать, но и от этих наблюдений ему становилось только хуже. Раненое животное, видя перед собой мерзкую гиену, чувствует, что сейчас с ним неизбежно начнется что-то ужасное. И страх сковывает все его больные члены. И предчувствие ужасного начинает свое убийственное действо над ним. И сознание мое испытывало именно это чувство: мучительное ожидание ужасной неизбежности. Ещё один скачок мыслей. И вот я уже забыл, о чем думал секунду назад. Я забыл безмозглых шлюх, торгующих своим телом, и бесстыдных рекламщиков… Мне снова вспомнилась Кристина. И что-то произошло в моей душе при воспоминании о ней. Что-то как будто вселилось в меня, когда я начал представлять себе образ Кристины, её чистую душу, её высоконравственный характер, её духовный облик. Может, это была надежда?... И вот снова наступил во мне тот секундный проблеск веры, в течение которого мне казалось, что все не так уж плохо, и что все ещё можно поправить. В этот момент я подумал, что сумею найти в себе силы для того, чтобы сделать это: уравновесить чашу заплесневевшей развращенности людей чашей моральной силы и духовной чистоты на весах мира. "Ведь Кристина не стала такой, как все. Ведь она нашла в себе силы воспротивиться этому…" Но река мысли бежит дальше, не останавливаясь на преграждающих ей путь камнях. И надежда моя вновь угасла. Это было лишь жалкое видение, ничего не значащая фантасмагория. И вновь мне стало хуже, вновь мне стало противно от всего. Последний плот надежды, промокнув, утонул в захлестнувшей его волне пессимизма. И океан пессиместических образов начал затоплять все, на что я ещё мог опереться… "- Кристина? Какой слащавый приторный вздор! О, она такая высоконравственная! Боже ты мой! Да уж конечно. Такая прям нравственная. И с чего ты взял, что что она чем-то отличается от других? Если и есть в ней что-то особенное, так это то, что она больна. Но и это суть только прикрытие… - Это ложь! Я не верю ни единому твоему слову! ... В чем же заключается её болезнь? Может, в её мечтательности? - Нет. Прежде всего, в том, что она водится с таким, как ты. Впрочем, и это, скорее всего, только из-за жалости к твоей убогости.... - Что ты несешь? … - … А во-вторых, сам подумай, как может нормальный человек со здоровой сексуальностью (это я не про тебя, не волнуйся) быть девственником в двадцать лет? А ведь ей только недавно исполнилось двадцать." Внезапно все исчезло. Прекратилась безумная война, царящая в моей голове. Исчезли крики, образы. Я стал молча смотреть в окно, чувствуя некоторое облегчение от наступившей в голове тишины. Недолго, однако, длилось мое спокойствие. Спустя минуту, внутренняя борьба во мне возобновилась с новой силой… "- А, впрочем, знаешь, ведь она молодец. Я, кажется ошибся, сделал небольшой просчет в отношении Кристины. Ведь она делает сразу два дела: выставляет себя ангелом перед тобой, вселяя в тебя (да, почти наверняка, и в саму себя тоже) наивную надежду на обретение духовного спасения, и, вместе с тем, занимается именно тем развратом, какой ты в своей преданности убеждениям Толстого, отрицаешь. - Не правда! А музыка, которую она сочиняет? А её стихи? А искусство? Ведь это та разносторонность души, которая отвлекает от страсти. И она везде такая, поэтичная и духовная, как со мной… - И сколько же у этой поэтессы молодых людей, помимо тебя? - Это все её друзья! - Уж конечно, друзья. То-то я смотрю, она проводит с ними столько времени. - У неё много дел, она все время занята. - Чем? Она закончила учиться. Что она делает целыми днями? А? …Прекрати, ведь это тот возраст, который более всего подходит для того, что ты так усердно отрицаешь. И наверняка сейчас она находится в обьятьях какого-нибудь симпатичного блондина или брюнета. Как, впрочем, и все нормальные люди. А для чего, ты думаешь, ей столько молодых людей? … Это ты сидишь и выдумываешь сейчас всякий бред. И никому, слышишь, никому от него не становится и никогда не станет лучше! Напротив, и тебе, и всем от этого будет лишь хуже. А Кристина дивится на то, как ты мог придумать такой вздор, и жалеет тебя. И я знаю, почему она тебя жалеет, и знаю, отчего ты выдумал весь этот вздор про нравственность. Все это лишь оттого, что ты один, а один ты потому, что болен. Это замкнутый круг! …" Я не отвечал на вопросы и размышления мерзкого альтер эго. Я знал: это была пучина, тьма, за которой не было ничего. И лишь хаос несла она за собой, хаос и разрушение. И я устал сопротивляться, я окончательно выбился из сил. Я уже не мог ничего сделать с собой. И неожиданно меня начала занимать одна, показавшаяся мне весьма забавной, мысль. "Убежать! Да, надо убежать от них. Я перехитрю их, обведу вокруг пальца… Но куда же я убегу? Я… убегу туда, куда все бегут, когда бежать уж больше некуда. Когда нет того, ради чего можно было бы остаться; когда нет убеждения в необходимости своей жизни здесь, тогда есть убеждение, что, может быть, твоя жизнь пригодится там. А если нет и этого убеждения, тогда что? Если я и там никому не буду нужен, тогда что? Что я мелю? Нет никакого там! Есть лишь здесь и смерть. Вот и все. Но как же тогда смерть сознания? А мои родные, близкие? Что будет с ними? Что, что… Они умрут. Какая разница: часом раньше или часом позже. Ведь они все равно умрут. Но умрут ведь они по моей вине. И зачем, спрашивается, нужно было рожать меня? Ну что ж. По крайней мере, надеюсь, оба родителя получили от этого удовольствие…" ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, В КОТОРОЙ ПОТЕРПЕВШИЙ ПОРАЖЕНИЕ В БОРЬБЕ С САМИМ СОБОЙ, ЯНУС ВСПОМИНАЕТ О ПОСЛЕДНЕМ ДНЕ ЖИЗНИ СОКРАТИЧЕСКОГО НАЧАЛА В НЕМ НАКАНУНЕ ЕГО МАНИФЕСТАЦИИ Мысли путались, и я не мог проследить течения ни одной из них. Вся жизнь в моей голове: все эти бесконечные споры, страдания, противоречия, поиск надежд и падения, - все это происходило как бы помимо меня. Законы моего мира действовали без спросу у моей воли, потому что я уже ни на что не был годен. Я мог только смотреть. И мне было все равно. И так решение моей судьбы происходило в отсутствие меня. Но вдруг все затихло. И в моем сознании образовалась пустота. Меня охватило непонятное, дотоле неведанное мне желание, быть может, то самое, что я разумел под словом "убежать". И осуществление этого желания мне вдруг показалось таким легким, что я уже поверил в реальность его, как поверил совсем ещё недавно в возможность своей встречи с Алисой, стоя у самого порога её дома. После вчерашнего обеденного разговора с родителями, во время которого обсуждалось мое поступление в университет, я ушел и заперся в своей комнате. Я был совершенно выведен из себя и никак не мог успокоиться. Поступление в университет было для меня большим вопросом. Я не хотел перечить родителям, но они желали одного, а я хотел другого. Я лег на кровать и попытался уснуть. Но это было невозможно. Я чувствовал, как яростно бьется мое сердце. Мысли разлетались. Я думал о своем будущем. Я видел себя то в образе выдающегося ученого, спасающего мир от нравственного падения, то в образе врача. Внезапно направление мыслей сменялось. И вот я уже сидел в аудитории университета и внимательно слушал интересную лекцию. Но вот я встретил девушку моей мечты, мою судьбу. И снова скачок мыслей. И вот я уже готовлюсь к поступлению в университет. И как трудно идет эта подготовка… "Сколько сил и нервов мне придется истратить, чтобы поступить. От скольких радостей жизни мне придется отказаться. Музыка, занятия спортом, рисование… Ох! Но как же так можно жить? Это так однообразно и примитивно! Нет, я все вытерплю, я знаю, это необходимо…" И снова одна мысль сменяла другую. Внезапно мысль моя наткнулась на образ Алисы. И невольно весь мой мыслительный процесс переключился на неё. Я знал, что мне необходимо пойти к Алисе. Я хотел доказать самому себе, что этот месяц, который я провел у окна в ождании её, не прошел даром, и что есть от моих мыслей какой-то толк. Я стал думать, с чем я пойду к Алисе. И вдруг меня осенила одна интересная мысль. "Мне хочется почитать личный дневник девушки одного со мной возраста, также ведущей его" И эта мысль стала для меня предлогом. Я вспомнил, как восемь лет тому назад, когда мы с Алисой разошлись, спустя примерно месяц после этого ко мне пришли родители Алисы и стали просить меня зайти к ней. Когда я вспомнил это, то почувствовал, что желание мое вновь увидеть Алису получило свою совершенно объективную направленность. И от этой поддержки со стороны объективности это желание стало ещё сильнее, а сама встреча с Алисой показалась мне неизбежной настолько, насколько неизбежным был, по мысли Толстого, всякий исторический факт. Я знал, что это было не мое желание, ибо оно приходило ко мне откуда-то извне. И тем не менее, я старался сделать это желание моим, наделяя его, сколько было во мне сил, чертами своей личности. И на какой-то момент мне показалось даже, что это желание действительно мое, что оно стало моим, и что в этом желании стали едины две воли: воля мира и моя воля, если таковою я вообще мог обладать. Но при всем при этом я также хорошо знал, что мы с Алисой за эти восемь лет стали совершенно чуждыми друг для друга людьми. И для меня эта мысль была очевидной, как пять пальцев на моей руке. Я знал, что теперь в случае нашей встречи все придется начинать сначала. И также я знал, что попытка восстановить дружеские отношения может закончиться отношениями сексуальными. И это знал не только один я, но и другой, это мерзкое эгоистичное альтер эго. И оттого я боялся за себя: я боялся, что проиграю в этой внутренней борьбе, которая длилась во мне уже столько времени. И если я проиграю, я знал это, то все мои нравственные рассуждения могут умереть. Но чего я не мог понять в тот момент, так это того, что, поддавшись, искушению, я уже проиграл. Ибо стремление страсти уже заглушило во мне все. Сердце бешено отбивало ритм. И пролежав около часа в таком состоянии, я встал с постели и открыл книгу. Это был рассказ Толстого «Дьявол». ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, В КОТОРОЙ ЯНУС, ЛИШЕННЫЙ ВСЯКИХ СИЛ, ТАК НЕОБХОДИМЫХ ЕМУ ДЛЯ БОРЬБЫ ЗА СТАНОВЛЕНИЕ СОКРАТИЧЕСКОГО НАЧАЛА В НЕМ, ПЫТАЕТСЯ ПРЕКРАТИТЬ СВОЮ ЖИЗНЬ, ВПРОЧЕМ, ВЕСЬМА БЕЗУСПЕШНО То самое чувство страсти и душевной готовности к неизбежному, которое испытывал я, лежа в постели в ожидании встречи с Алисой, я ощущал и теперь. Это было состояние готовности. В сознании была пустота: ни единой мысли, а только переживание готовности. Ни стремления спасти мир, ни надежды на любовь – ничего этого уже не было в моем сознании. И единственным, к чему тяготела моя душа в этот момент, было желание убежать. Я был открыт, разорен. Я был в пустоте и чувствовал тленность всего. Я посмотрел в окно. Перед взглядом моим мелькали серые дома и серые машины, а ещё дальше открывалось серое небо. И все было бренно. И взгляды пролетающих мимо людей были пусты. А подо всем этим чернела огромная пропасть. И я жаждал принять её в себя. Мне уже нечего было вспоминать. Мне не о чем было думать. И я уж больше ничего не хотел. Я просто открыл дверь машины и выпрыгнул. В тот же самый момент молнией взвилась надо мной чья-то рука и с силой втащила меня назад. - Ты с ума сошел?! Совсем ополоумел! Ты больной совсем!... – кричала мать, и слезы заливали ей все лицо. Я посмотрел на маму. По её лицу было видно, что она не понимает и не хочет понять произошедшего – настолько диким и не поддающимся никакому упорядочиванию ей показался факт, что я выпрыгнул, чтобы лишить себя жизни. Машина остановилась. Все смотрели на меня большими глазами, полными ужаса и непонимания. Потом все вылезли из машины и стали толпиться на обочине. И все что-то говорили, хотя сами не знали что. А потом все со слезами принялись обнимать меня: мать, отец и Агнесса. И все лицо у меня было в помаде и чужих слезах. А потом начался спор. - Нет, так дело нельзя оставлять. Мы отвезем его в больницу. - Не надо никакой больницы. Это просто ни к чему. - Как не надо больницы? А если он ещё раз махнет? Нет, ты посмотри на него? Посмотри! Он ещё улыбается… - Руслан, ну что с тобой. Ты всегда был такой ласковый, такой правильный, такой хороший. Почему ты так переменился? Я смотрел на все это и не понимал ровным счетом ничего. Ни одного слова не могло уловить мое сознание. Я как будто совсем оглох. Единственным, что я слышал, был, разве что, шум. Но этот шум был пустым и не нес никакого смысла. Да и вообще больше ничего не несло для меня никакого смысла. И как не было ничего по ту сторону меня, моего сознания, так не существовало ничего и внутри меня. Ничего не было. А потом я почувствовал, что кто-то тормошит меня за плечо. Я посмотрел. Это была мама. Она спрашивала, зачем я это сделал. И наверное нужно было ответить. Но я долго не мог собраться. Но вдруг что-то совсем неожиданное произошло со мной. И я вдруг снова увидел всех. И меня охватило удивление, отчего все стоят на обочине возле дороги и о чем-то разговаривают. - Чего вы там всполошились? – спросил я. - Чего всполошились? Нет, вы посмотрите на него. Чего всполошились! – передразнивала меня Агнесса. Но мне почему-то вдруг было совершенно все равно. Я только хотел узнать, что происходит. - Агафья, - обратилась Агнесса к моей маме, кивая ей на меня. – Спрашивает: что случилось. Мама снова кинулась обнимать меня, и снова у меня все лицо было в её слезах. Мама спросила: - Зачем ты это сделал? - Что именно я сделал? – спросил я. - Ты открыл дверь и выпрыгнул. - Неправда. Дверь открылась, и я выпал. Зачем мне было прыгать, - убежденно ответил я, сам не зная, откуда взялось у меня такое убеждение. Видно было, что такой ответ не удовлетворил никого. И тем не менее, все успокоились. Мы сели в машину и поехали, как ни в чем не бывало. И ничего не изменилось. Разве что только меня посадили дальше от двери, а рядом с дверью положили вещи: рюкзаки, сумки. На всякий случай. Но мне уже не нужен был случай. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, ЗАКЛЮЧАЮЩАЯ ПЕРВУЮ КНИГУ, В КОТОРОЙ ПОВЕСТВУЕТСЯ О ПОЯВЛЕНИИ У ЯНУСА НАДЕЖДЫ НА ЖИЗНЬ. Солдат, которого ранили в сражении, склонен был, писал Толстой, независимо от того, было ли это сражение проиграно или нет, оценивать сторону, за которую он воевал, проигравшей битву. Это субъективное оценивание своего поражения разрасталось в воображении солдата до объективного исторического события и принимало масштаб всего войска, проигравшего в войне. Эта попытка суицида, до которой меня довел внутренний конфликт, разгоревшийся в моей душе, казалась мне именно таким проигрышем в битве с самим собой за свое спасение. И оттого я в собственных глазах казался себе мертвым. И все вокруг казалось мне таким же мертвым, как и я. Но было ли это действительно поражение? - Руслан, как называется церковь у евреев, - услышал я голос матери. Я посмотрел в окно. Мимо меня пролетела какая-то обшарпанная церковь. - Не знаю. Впервые за полчаса молчания я решил обратиться к себе. "Что произошло? Я хотел убежать. Как это случилось? Как вообще это могло случиться со мной? Как допустил я, как мог дать жизнь такому влечению?" Все это было подобно минутному затмению. Как будто мир выключили на один миг, а потом вновь включили. И когда включили, то оказалось, что старого, привычного мира уж не было, а на месте его был мир новый. Но только он не знал об этом. Я стал размышлять как ни в чем не бывало. Я думал о мире. Да, он был развращен; безусловно, он был порочен. Но не верно было думать, что не существовало в этом мире ничего святого. Неверно, что порочность мира не поддается исправлению. Порок – это просто болезнь. А любая болезнь рано или поздно проходит. Значит, есть надежда. Для меня есть надежда. КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ КНИГА ВТОРАЯ, В КОТОРОЙ ЯНУС НАХОДИТ В СЕБЕ СИЛЫ ДЛЯ ДАЛЬНЕЙШЕЙ БОРЬБЫ ЗА ЖИЗНЬ, ЧЕРПАЯ ИХ ИЗ ВОЛШЕБНОГО ИСТОЧНИКА, ОТКРЫТОГО ЕМУ СОКРАТИЧЕСКОЙ СТОРОНОЙ ЕГО ДУШИ. ГЛАВА ПЕРВАЯ, ИЗ КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ, КАКОГО ШИРОКОКРЫЛОГО ПЕГАСА НАШЕЛ В СЕБЕ ЯНУС ДЛЯ БОРЬБЫ С ДИОНИССИЧЕСКОЙ СТОРОНОЙ СВОЕЙ ДУШИ. Как возникает любовь? Нет, не сексуальное влечение, а любовь. С влечением все гораздо проще. Для его объяснения достаточно чисто физиологических метафор, вроде рефлекторного кольца или механики инстинкта. Но любовь, подлинную любовь как процесс исключительно духовный бессильна объяснить любая физиология. Вот приходит человек в какое-нибудь новое место, например, поступает на новую работу или в университет. И среди прочих новых лиц, до существования которых ему дела нет, встречается ему лицо особенное, как будто скрывающее в себе какую-то тайну. И это лицо, как фигура из фона, начинает выбиваться для этого человека среди всех остальных лиц, так, что, в конце концов, ему начинает казаться, что кроме этого загадочного лица больше ничего в мире и не существует. И человек начинает потихоньку вглядываться в это лицо и рассматривать его со всех сторон. И в один прекрасный день человек открывает для себя, что это не просто лицо, но что это лицо, принадлежащее особенному человеку. И в особенность этого лица человек начинает верить, как в подлинную реальность. И она действительно становится таковой для человека, потому что он, этот человек, начинает жить в ней, подчиняя себя её законам и ставя реальность этих законов выше самого себя и всякой своей свободы. Человек рождает из себя эту реальность. И так появляется на свет Бог. И Он рождает смысл человека для человека. И Он рождает надежду, и Он становится ценностью. И оттого то лицо, которое выделил человек, становится для него единственным и особенным. Ибо оно становится Законом, держащим на своих плечах мир. И если вдруг попробует человек, сознавший особенность избранного им лица, раз отвлечь свои интересы от него, то на себе почувствует он совершенное им над собой предательство. И будет он в муках заливать тоску свою крепким вином; и будет он прокуривать свои мозги до полного умопомрачения; и изливаясь слезами горькими, будет он вымаливать у себя прощения. И обеими руками будет Иуда держать Закон, только бы не упал Он, да не оставил бы его одного в мире. И лишь после этого, когда докажет человек самому себе свое полное ничтожество перед лицом воздвигаемого им над собой Бога, лишь после этого все в его жизни встанет на свои места. И снова появится для него то место, в которое он некогда устроился работать, и служащие, и мелкие забавы после работы, и, наконец, то особенное лицо, реальность которого осталась для человека нерушимой. И продолжит всматриваться человек в это лицо. И будет он находить в нем много особенного и совершенного. И найдет человек совершенной красоту этого лица. А затем найдет совершенным он ум, принадлежащий тому лицу. И совершенными будут мысли этого лица, и совершенными станут его чувства. И так вскоре все избранное человеком лицо предстанет перед ним в образе чего-то всесовершенного. И откроет человек для себя совершенство избранного им лица. И ещё ближе станет носящий это лицо человек избравшему его в качестве совершенного другому человеку. И станет он иметь к нему большее отношение. И постепенно станет выстраивать свою жизнь человек вокруг этого лица. И преобразит он свои интересы по образу и подобию интересов совершенного лица; и подчинит он свои страсти делу становления, ибо оно одно и есть путь к совершенному лицу. И если вдруг попробует человек, сознавший совершенство избранного им лица, раз сравнить это лицо с лицами других, то на себе почувствует он учиненную им против себя ересь. И будет он в нестерпимых муках рвать себя на части; и будет он бредить тошнотворные стихи по ночам; и кровавая блевота его грез будет литься из его рта; и в слезах будет он влачить за петлю, привязанную им к своей шее, свое существование к лобному месту, ибо будет он судить самого себя и присудит самому себе смертную казнь. И лишь смертью своей искупит он грех свой. Но если будет верен этот человек совершенству избранного им лица, то, в конце концов, найдет он в себе силы, чувствуя свою непреодолимую преданность к сему лицу, и заявит этому лицу о своем существовании, выказывая ему всяческие знаки внимания. И кончит он окончательным признанием сего лица абсолютным и непогрешимым идеалом его жизни. И сделает человек так, чтобы лицо это знало об этом. И если загадочное лицо, эта чаша, наполненная нектаром идеалов и совершенств, обратит свой взор к поклоннику его достоинств и если будет оно благосклонно и примет его признание, то тогда для поклонника его наступает время великой любви, и не менее великий путь ждет его. ГЛАВА ВТОРАЯ, В КОТОРОЙ РАСКРЫВАЕТСЯ ИСТОРИЯ ПОИСКОВ ЯНУСОМ СВОЕГО ПЕГАСА Вот об этой любви мечтал я. Ради этой любви я жил. Ради неё страдал. И чтобы сохранить веру в такую любовь нетронутой в душе моей я предпочел умереть. Чего ожидал я от встречи с Алисой, желая увидеть её, как не этой любви? От чего чувствовал я себя таким потерянным, как не от недостатка любви во мне?... Всю свою сознательную жизнь я искал любовь. Я чувствовал, что она нужна мне, но не знал зачем. И я влюблялся, и обожествлял предмет моей любви, и находил в нем смысл для себя. Однажды, пару лет тому назад, я влюбился в одну девушку, Людмилу. И настолько сильна была моя любовь к ней, и в то же время настолько хрупкой была эта любовь, настолько она была чувствительной и ранимой, что я не решался даже оказывать Людмиле какие-либо знаки внимания. Я хранил свою любовь в себе. И мне этого казалось достаточно, чтобы жить и чувствовать себя вполне счастливым. Я чувствовал радость жизни от этой любви. И я тянулся к Людмиле через свою любовь к ней. Мне нравилось видеть все, что она делает, нравилось слышать все, что она говорит. Ночами я рисовал её портреты. И если случалось мне читать какой-нибудь роман, то несомненно в качестве героини этого романа я видел Людмилу. Я никогда не знал о её личной жизни. Эта жизнь была таинственной завесой для меня. Я учился с Людмилой в одной школе и видел её лишь во время занятий. Но однажды таинственная завеса личной жизни Людмилы приоткрылась мне её близкой подругой. И от неё я узнал, что Людмила уже давно не невинная дева, а что вот уж как два года она вкушает плоды с древа познания. И это открытие было ударом для меня. Дева Людмила превратилась в падшую женщину, и я утратил свой смысл. И мне было мучительно больно сознавать, что Бог может совершать греховные поступки. Но я предпочел не поверить в это, чем превратиться в подобие падшего ангела. И пересилив свою тоску и желание умереть, я От отправился на поиски новой богини, которая чистотой своих духовных порывов сумела бы зажечь огонь жизни во мне. Помню, что в этот, особенно мучительный для меня период жизни я стал много читать, и помногу часов проводил я в размышлениях о жизни. Но я знал: все этой было лишь ожиданием. В каждый момент своей жизни я ждал пришествия ангела. И вот наступил этот долгожданный момент. И снова в глазах моих загорелся огонь. И звали её Марианна. Снова в лике невинной девы узрел я Бога. И вновь жизнь моя обрела ясность и смысл. И стала она прозрачной, как капля росы. И ночи напролет я проводил в размышлениях о своей возлюбленной. Мне казалось, что именно теперь все в моей жизни встало на свои места, и меня ожидает только радость и счастье. Но и здесь в черной рясе и с косой в руках поджидало меня разочарование. Однажды любви моей стало настолько много, и настолько переполняло меня мое счастье, что не мог я больше терпеть и заявил Марианне о своих чувствах. Но и она была не чиста душой. И сердце её бурлило дьявольской страстью. И проводя с ней долгие вечера, чувствовал я, что греховна сущность её. И в один прекрасный день, когда сидел я в комнате моей Марианны, она подошла ко мне подарила мне страстный поцелуй. И жарким огнем обдало меня от этого поцелуя. Но ещё трезвее стал ум мой после содеянного ею. И хоть желала она продолжать сию забаву, и уже был я в её пылающих объятьях. Но твердая рука моя развела жаркие оковы. И в зловещем молчании я покинул дом её, ибо не видел я более смысла в такой любви. И ещё тоскливее стало душе моей. И уж желание смерти вязало мне петлю. И читая книгу за книгой, уж не находил я больше в них утешения. Но в один прекрасный миг явился мне образ Алисы, и я подумал, что не все ещё потеряно для меня. И вновь оживил меня сей образ. И я снова взялся за учение, и множество книг появилось в моих руках. Я стал готовиться к новой любви. Увы, мне не суждено было дождаться этой любви. Ибо я был слишком слаб... ГЛАВА ТРЕТЬЯ, В КОТОРОЙ ЯНУС ИССЛЕДУЕТ, КАК МОГЛА БЫ СЛОЖИТЬСЯ ЕГО ЖИЗНЬ БЕЗ НАЙДЕННОГО ИМ ПЕГАСА Любовь, подлинная любовь есть влечение к жизни. Ни один, хранящий в сердце своем это чувство, человек не склонен думать о смерти. Ибо она далека от него, как далека она от любви, ибо отрицается ею. Смерть же, в противоположность любви, воплощает в себе влечение к несуществованию. И по мере того, как одно чувство убывает в человеке, оно оставляет место для возрастания другого чувства. И я ощущал это в сердце своем, но не знал об этом. Чем больше отдаляется человек от людей, чем сильнее погружается он в глубину своего эгоизма, тем сильнее смерть разрастается в нем. После того, как оставил я порочные объятья Марианны, решил я вновь, как это часто бывало со мной, погрузиться в себя. Я стал подолгу размышлять, терзая свою голову мыслями; я занялся рисованием, музыкой и спортом. И везде я видел только себя и лишь одному себе отдавал я дары жалкой любви своей. И в своей страсти находил я упоение. Я задавал себе множество вопросов, касающихся мира, и искал ответы на них. Я старался устроить свою жизнь по выстроенным для самого себя принципам. Позже я взялся за книги и находил в них ответы на многие свои вопросы. И от этого мне становилось легче на душе. Потому что взвалила она на себя бремя одиночества своего. И мучительно и невыносимо по тяжести своей было то бремя. И всякий час моей жизни я искал поддержки для своего эгоизма, чтобы мог он быть. Именно в тот период жизни в сознании моем появились вопросы, ответы на которые я не мог найти в книгах. И хотя пытался я ещё больше читать, но книги рождали лишь новые вопросы в моей голове, а старые оставляли без ответа. Главный вопрос мой звучал так: "Возможно ли быть так, без любви?" И хотя много книг прошло через мои мысли и ни одна из них не дала мне сколько-нибудь стоящего ответа на мой вопрос, тем не менее, я не оставлял чтение. И всеми силами я старался продолжить свой путь исканий. Я спрашивал у себя: "Зачем любить? Зачем вообще дана человеку любовь?" Я думал, что человеку будет легче жить, если любовь свою он будет держать при себе. Но все выходило наоборот: я только лишь скрывался от своей смертельной тоски под масками увлечений. Однажды я прочитал у Толстого одну мысль. Толстой писал о Пьере, герое романа «Война и мир», размышляющем в период наступившего в его душе кризиса о жизни других людей. Пьеру казалось смешным все виденное им. Чем занимаются все эти люди вокруг него, спрашивал себя он. Все эти игроки, солдаты, дамские угодники. Действительна ли эта жизнь? Подлинна ли она? И вдруг Пьеру вспомнилась одна достоверная история о том, как солдаты, находясь на поле сражения во время осады, чтобы только не думать о надвигающейся на них смертельной опасности и дабы скоротать время, играли в карты. И все людские занятия представились Пьеру этой игрой в карты, единственной целью которой было лишь сокрытие от себя главной и единственной истины их жизни – смерти. Помню, как подействовала на меня эта мысль. Единственная истина человека – смерть, а все остальное – суть только временное оттягивание этого главного момента в жизни каждого человека. И именно к этой единственной истине вел меня мой эгоизм, мое затворничество. И оттого ещё сильнее устремился я к тому, чтобы понять, что же все-таки есть для человека любовь. И я искал ответ на этот вопрос в книгах, я искал его в своих мыслях. Я пытался понять любовь логически. Но возможно ли это было?... ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, В КОТОРОЙ ЯНУС ОТКРЫВАЕТ ВОЛШЕБНЫЕ СВОЙСТВА ПЕГАСА Что есть счастье? Иногда наступали в моей жизни такие минуты, когда, гуляя по ночному парку и чувствуя свое единство с природой, я наслаждался существованием. И внезапно приходил мне в голову вопрос: "Счастлив ли я" И вопрос этот, внезапно возникнув из глубин моей души и тем самым вызвав к жизни и меня, тотчас же развеивал чары того сновидения, в котором покоилась моя душа. И бессознательное очарование бытием, существующим без меня, исчезало. А на место него приходил образ скучного городского леса, с его лавочками и помойными ведрами, с проходящими мимо людьми, погруженными в свои проблемы, и лаем бездомных собак. И такая обстановка встречала меня, мое появление. Случайная мысль вызвала на свет сознание. И сознание принесло с собой действительность мира. А действительность же принесла с собой многочисленные мелкие радости вместо одного большого счастья и огромный мешок горестей вместо единого забытья. Однажды, гуляя по лесу, я наткнулся на пчелиный улей. И мне пришла в голову одна, показавшаяся мне весьма интересной, мысль. Я подумал, что пчелы, как, впрочем, и все остальные живые существа, не имеющие сознания, при видимой опасности своего улея бросаются на своего врага, не имея в своем мозгу ни единой мысли о смерти. Пчелы следуют лишь инстиктивной силе, которая в данном случае направила их на борьбу с врагом. Они не знают ни трусости, ни расчета. И они умирают, если в борьбе с врагом им суждено умереть. Как же поступает в подобном случае человек? Он начинает все обдумывать, подсчитывать: лишь бы только ему не промахнуться, только бы сохранить себя, только бы ему было хорошо. На это толкает человека его сознание. "Страшная вещь – сознание!" – подумал я тогда. Сознание – это всегда расчет, анализ, продумывание. Сознание – это всегда забота о чем-то. Главное чувство сознания – это ощущение несовершенства чего-либо. Там, где существует сознание, там всегда горе и проблемы. Оно подобно дыре, образовавшейся в реальности. И цель его состоит единственно в том, чтобы заделать эту дыру и сделать мир цельным, единым в себе существом. Но что, если сознание и есть та самая дыра? Тогда избавление от смерти должно находиться по ту сторону сознания… И всеми силами своей души я желал любви. Потому что она и была тем самым сном, в который попадал я, теряя себя, когда гулял по ночному парку. Любовь и была самым сильным лекарством от реальности, единственной истиной которой была смерть. Таков был мой ответ на самый важнейший из своих вопросов. ГЛАВА ПЯТАЯ, В КОТОРОЙ ЯНУС ВО ВТОРОЙ РАЗ ВСТУПАЕТ В БОРЬБУ ПРОТИВ ДИОНИСА И СНОВА ТЕРПИТ ПОРАЖЕНИЕ Машина подъехала к дому. Я очнулся. Взял свои вещи и вышел. Мама все ходила вокруг меня и спрашивала, все ли со мной хорошо. Я отвечал, что да. Но, по правде, мне не хотелось об этом думать и ничто меня больше не волновало. Когда я подходил к подъезду своего дома, мимо меня прошла какая-то девушка. Я посмотрел на неё. На ней была короткая юбка и майка с огромным вырезом на груди. "Мерзкая дрянь" – подумал я в совершенном спокойствии и открыл дверь. Войдя в свою комнату, я сразу почувствовал в ней запах чего-то затхлого, запрелого, какой-то вонючей одежды. "Сестра и её принц на белом коне" – подумал я. Мне приходилось тесниться в комнате вместе со своей сестрой. Она была старше меня на шесть лет. И не раз, приходя домой после школы или просыпаясь посреди ночи, я заставал на соседней кровати постельные сцены. И все это вызывало у меня отвращение. В комнате был жуткий погром, как будто здесь только что проводили обыск. Все было разбросано, перемешано. Кровать моя была завалена чужими вещами, какими-то дрянными журналами и никчемными газетенками. Под кроватью я нашел пепельницу, заполненную окурками, и упаковки с презервативами. Тем не менее, все это меня ничуть не удивило. Я знал, что от наведенного здесь мною порядка месяц назад ничего не останется. Я на секунду задумался. И в воображении моем предстала во всех красках вся картина жизни, которую вела моя сестра в этой комнате во время моего отсутствия. Эта картина состояла из беспорядочного секса, бесконечных случайных знакомых, каких-то проходимцев с улицы, дешевого алкоголя, задушевных разговоров о неудавшейся жизни, бесцельных шатаний по улицам, дорожки из бычков и жирной колбасы, выскальзывающей из пьяных пальцев. Меня снова охватило отвращение. Я вспомнил, как однажды, проснувшись посреди ночи от странного шороха, я увидел, как моя сестра стоит в коленно-локтевой позе, а над ней высится фигура какого-то незнакомца. Мне в тот же момент стало так плохо, как будто я увидел, как распинают Христа. И сердце мое сжалось от испуга, как будто я стал свиделетелем ночного убийства. И так со слезами на глазах я лежал до самого утра, пока мучительное представление не закончилось. А утром нужно было идти в школу. И я проспал. И мама ругала меня и просила оправданий. А я сказал только, что проспал, потому что у меня стоял в горле ком и я вообще больше уж ничего не мог сказать. Затем внезапно мысль моя достала из памяти другое воспоминание и также захотела, чтобы я пережил его вновь. Я вспомнил, как в поздний вечер, возвращаясь со дня рождения друга, я поднимался по лестнице к себе в квартиру. И на одном из лестничных проемов я увидел, как на постеленных газетах спит моя сестра. А вокруг неё валялась куча бутылок из под пива, пластиковые стаканчики и ещё какая-то дрянь. Я поначалу испугался – подумал, что она мертва. И я побежал звать родителей. У меня в голове не могло уместиться, что можно так низко пасть. Родители пришли и стали будить её. А сестра встала и начала орать на них, что дескать они испортили ей всю жизнь. А через час она зашла в комнату и со всего размаху ударила меня по лицу за то, что я позвал родителей. И слезы потекли из моих глаз, и я ничего не мог и не хотел делать. Я снова немного расстроился. Я сел на кровать. Но мысли уж не отпускали меня. И я снова начал вспоминать. Мне вспомнилось, как однажды я собирался на встречу с Кристиной., а сестра подошла ко мне и спросила, что мы будем делать на встрече. - Общаться, - ответил я. - И все?... – усмехнулась она. - Да. - А у тебя никогда не было желания к ней? Я ответил, что такого по отношению к Кристине я никогда не испытывал, и что я умею получать удовольствие и от общения, прежде всего от общения. - Ха, от общения! Нашел чем заняться со взрослой девушкой. И она ушла. ГЛАВА ШЕСТАЯ, В КОТОРОЙ ЯНУС НЕНАДОЛГО УТРАЧИВАЕТ САМОГО СЕБЯ, НО ЛИШЬ ЗАТЕМ, ЧТОБЫ ВЕРНУТЬСЯ ВНОВЬ Чтобы избавить себя от надоедливых и неприятных воспоминаний, я стал рассматривать книги, которые подарила мне мать на день рождения. Это было полное собрание сочинений Достоевского. Достоевский всегда навеивал на меня светлые, высокие мысли, заставлял думать о будущем. Нужно было что-то делать по дому, но мне совершенно не хотелось. Так всегда бывает по приезде домой: не хочется никаких формальностей, правил. У меня не было ни сил, ни желания даже помыть руки. Я стал листать оглавления книг и думал о том, что я буду читать первым, а что оставлю на потом. А потом я стал думать о жизни Достоевского и о том, как написал он свой первый роман. Наступило забытье. И я снова перестал существовать. Я только смотрел, как картины внутреннего мира сменялись предо мной одна за другой. Из кухни доносилась возня, гремела посуда, ложки, тарелки, как будто между ними происходил какой-то разговор. Тарелки были матерью, а ложки детьми. Мать клала им еду, а они кричали: не хотим мы есть этот суп! Подавай нам мороженое. А мать говорила: нет уж, сначала ешьте суп. А за окном, сидя на ветках, о чем-то спорили птицы. Одна ворона говорила: это мое место! Это мое гнездо! А другая ей в ответ: не кипятись, всем места хватит. Вон какое дерево большое! У меня же в комнате все вещи молчали: держали свою грусть при себе. - Руслан, обед на столе! Продолжая отсутствовать, я увидел, как опускается подо мной пол, затем как дверь в мою комнату приближается к моим глазам, открывается, а за ней коридор, уплывает вправо, и все плывет вправо, и внезапно появляется кухня и тоже приближается к моим глазам, а в кухне стол и на нем тарелка с макаронами. И руки берут вилку, наматывают на неё макароны и подносят все это куда-то ниже моих глаз. И, о чудо, еда исчезает!... Внезапно перед моими глазами возникло гигантское скрипучее кресло-кровать, затворенные шторы и мои дневники на столе. И я вспомнил о Кристине. "О, сколько писем мы посылали друг другу! И сколько было в них мыслей, сколько чувств, но ещё больше было в них тайн и загадок…" Я вспомнил, каким умным и образованным чувствовал я себя, разговаривая с Кристиной; каким ученым представал я перед ней в своих письмах. Но вот снова нахлынули на меня тоскливые чувства. И я вспомнил, что Кристина мертва. "Но если Кристина мертва, с кем же тогда я должен буду встретиться сегодняшним вечером?" Я вспомнил, что действительно сегодня мы договорились встретиться с Кристиной. Я посмотрел на часы. До встречи оставалось ещё около двух часов. Мысль о встрече с Кристиной обрадовала меня. Но как только я подумал о том, что думаю о Кристине, я снова расстроился. Отчего? Куда деться от проклятой действительности? Я вернулся к себе в комнату, сбросил весь хлам, который валялся на моей кровати, и лег. ГЛАВА СЕДЬМАЯ, В КОТОРОЙ ЯНУСУ УДАЕТСЯ, НАКОНЕЦ, УЗРЕТЬ СВОЙ ПУТЬ, И ОН РЕШАЕТ ВОСПЕТЬ ЕГО И тут пришло ко мне прозрение. Я вспомнил все: события, произошедшие со мной сегодня, вчерашний день, весь нынешний и прошлый и год. И все это предстало передо мной в едином образе одинокого путника, идущего по мрачной темной пустыне страданий и болезней, через пропасть порочных желаний и слепых инстинктив с единственной свечой в своей руке, готовой в любой момент погаснуть… Все вокруг него тускло и серо. И бесконечный туман, сокрывающий истину, застилает все его сознание. И лишь он один стоит посредине этой ужасной пустыни, этого угрюмого царства теней порока и развращенности, тусклого и однообразного, тоскливого и пессимистичного. И лишь слабая свеча в его руке освещает серую густую массу лжи и самообмана на расстоянии шага. И идет сей путник по неведомому ему пути, спотыкаясь о глупые ошибки своей юности. И в наивной доверчивости своей думает он, что свеча, горящая в его руке слабым пламенем, выведет его из этой глуши, обмана и порока, и что укажет она путь спасения и откроет истину. И спотыкается путник о ничтожные ошибки свои, но встает он вновь и продолжает путь свой, лишь бы горела свеча в его руке. И горит свеча, и пламя её разгорается на ветру и ещё ярче освещает окружающее вокруг него пространство. И видя это, видя, что продолжает свеча гореть в его руке, и что уж разгорелось пламя её, и стало оно ярче, продолжает путник свой путь. И уж не обращает он взор свой на нравственную боль своей души, возникающую после очередных падений; и придает сил свет от пламя свечи. И с каждым шагом все больше верит наивный путник, что именно свеча и есть подлинный источник его жизни; И верит путник, что в свече сокрыто единственное спасение тела его и души его. И верит путник, что свеча есть ключ к пути жизненному, и что путь этот предназначен для него. И оттого уж ускорил он свой шаг И, о чудо! И стали шаги его тверже. И стала земля под ногами одинокого путника ровнее. И светлее стал путь его. Но не знает путник, верен ли путь его. Но знает он, что надобно верить. Ибо ничего не остается более путнику, кроме веры его. И будет он верить, пока горит свеча в руке его, и пока указывает она путь ему. И пока не ослепила его навеки бесконечная серая мгла тумана. И не знает путник, что идет он путем своим. И не знает он, что не свеча направляет руку его, но что рука путника, следуя образу мыслей его, дает направление свече. Но не знает этого путник не оттого, что сия истина столь сложна и непостижима для ума его, Но потому что абсурдно. Ибо знает он, что нет ничего за пределами ума его. И чтобы выстоять в пустоте ничто, создает путник себе свечу, И подчиняет её образу мысли своей, И она становится реальностью для него, Как реальны пять пальцев на руке его. И я был тем путником, который шел по пустыне через пропасть. И на своей спине нес я груз своего существования. Но нужен был мне символ, с помощью которого смог бы уверовать я в реальность своего существования; через который смог бы увидеть тяжесть этого существования, но и суметь восгордиться тем мужеством, с помощью которого я двигался вперед. Тут я снова вспомнил о Кристине … ГЛАВА ВОСЬМАЯ, В КОТОРОЙ ЯНУС, ОСЕДЛАВ ПЕГАСА, ЧУВСТВУЕТ ВСЮ ОБРЕТЕННУЮ С ПОМОЩЬЮ НЕГО СИЛУ Так я думал, потеряв совершенно чувство времени. Это было потому, что в моих размышлениях и не было ни времени, ни пространства. Но вот звон будильника, который должен был оповестить меня о встрече с Кристиной, отвлек меня от моих вселенских рассуждений и вернул на землю. Я начал собираться. Я почувствовал в себе прилив сил, я почувствовал, как осмысленны стали мои действия. В возбужденном состоянии я пошел в ванную комнату. Приняв душ, я подошел к большому зеркалу и начал разглядывать себя. Со всех сторон я рассматривал свое тело, поворачиясь то так, то эдак. Я понравился себе. После ванны я в одних трусах пошел на кухню. Чайник вскипел. Я сделал себе кофе. После кофе я пошел в свою комнату и стал одеваться. Серая футболка, слегка потертые джинсы и кеды – таков был мой наряд. Время уже совсем подошло. И я вышел на улицу. На улице было много людей. И все они сновали вокруг меня, как стая голодных собак. Но я уж больше не обращал на них внимания. Все эти люди со всеми их проблемами перестали быть важными для меня, и их жизнь уже не трогала моего сердца. Я шел своей дорогой и видел теперь один лишь свой путь. Я чувствовал себя уверенно. Я чувствовал, как мои ноги впиваются в горячий асфальт и как затем с силой вырывают себя из него. И воздух, он больше не пассивно входил в мои легкие, когда ему вздумается, но теперь его вдыхали мои ноздри, и он подчинялся им. То же было и моими мыслями: они подчинялись моим желаниям, а не собственному мимолетному хотению. И так я оживал в собственных глазах. Придя к назначенному месту, я стал оглядываться. На скамейке неподалеку от меня кто-то сидел. Солнце светило мне прямо в глаза, и я не мог разглядеть лица сидящего. Я подошел ближе. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, В КОТОРОЙ ЯНУС ВСТРЕЧАЕТСЯ С МУЗОЙ, ПОДАРИВШЕЙ ЕМУ ПЕГАСА Она сидела на скамейке с грустным задумчивым лицом, как маленькая девочка на краю мира. И маленькие ножки её, едва видимые из под черного платья, свисали вниз, как будто она сидела не на скамейке, а над пропастью. Её длинные каштановые волосы тянулись до самых плеч, как ветви усталого дерева. И в своих худеньких ручках она держала какой-то непомерный том в старом переплете. Это была она, Кристина. И солнце позади неё окружало её ореолом, как будто пытась защитить Кристину своим могучим светом от падшего во мраке мира. Я подошел совсем близко и встал рядом с ней. Кристина обратила свое круглое, как луна, и немного бледноватое лицо ко мне и посмотрела на меня глубоким, пронзающим насквозь взглядом своих черных глаз. В этом взгляде была вся она: духовная бесконечно глубокая чаша недосягаемой нравственной чистоты. В нем была искренность и прямота, выстраданное добро и мужественная честность. Этот взгляд как будто говорил: в любой момент я готова открыться перед всем миром и сказать: да, это я; я есмь. Едва я посмотрел на неё, и меня охватил стыд за свои мысли. "Как мог я сомневаться в ней? Как вообще я посмел в ней, в этом создании, в которое сам Бог вдохнул жизнь, усомниться?" И так стоял я перед ней, как ученик перед пророком, и долго, долго всматривался в её взгляд. Не знаю, сколько прошло времени с того момента, как я подошел к ней. Потому что время исчезло. И вообще все исчезло вокруг. Осталась только она. И она взглядом пригласила меня сесть рядом с ней. Я сел. Мне хотелось сказать ей… мне столько всего хотелось рассказать ей, ведь мы столько времени не виделись. Мне… Но я снова посмотрел на неё и вдруг понял, что нечего говорить. Потому что она итак все знает. Она узнала это по моей походке, по тому взгляду, которым посмотрел я на не. Она все знает. "Она все знает!" И безумная радость охватила меня от этой мысли. И глаза мои покраснели, наполнившись слезами. Но я тут же схватился и зажал лицо руками и вытер слезы. Я знал, что Кристина не любит их. И так мы сидели с ней в молчании несколько минут, а может вечность. И ноги наши свисали над пропастью. И солнце освещало мрачную пустыню, в которой были мы. И мне было хорошо. Я знал: теперь я смогу идти дальше, теперь у меня есть опора. Это Кристина, её образ. Реальный образ. Он существует. И значит я не проиграл, значит мне есть, за что зацепиться. Значит у меня еще есть надежда. "Черт возьми, - думал я. - У меня есть надежда. И значит все не было зря..." И я никак не мог удержаться, и снова чувствовал, как щеки мои становились мокрыми. Я снова посмотрел на Кристину. Как же она была прекрасна! И все в ней было прекрасно. И она была одна такая. И я был с ней. Но прекрасней всего была её душа: её сильная душа, взявшаяся нести на себе мораль. И эта душа не была где-то внутри её: спрятана в глубине её мозга. И потому для того, чтобы её увидеть, не нужно было пытаться узнавать её, выведывать её тайны. Она, Кристина, и была её собственная душа. Ибо она везде и во всем оставалась сама собой. Она была в своих глазах, на своем лице; она была в своей одежде, в своих стихах и песнях, в музыке, которую она слушала. Она была обликом своей же мысли. И она была полна и совершенна в себе самой. И я жаждал этой полноты и совершенства в себе самом. Но вот очаровательный сон этого видения самих себя сидящими над пропастью стал нарушаться. И пустота образовалась вместо нашего единства. И чтобы восстановить нашу связь, мы начали разговор. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, ИЗ КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ О ТОМ, КАК ПРЕОБРАЗИЛСЯ МИР ЯНУСА, ПРИНЯВШЕГО ОТНЫНЕ ОБЛИК СОКРАТА. Мы разговаривали обо всем. И весь мир в своей необъятности представал перед нами, отражаясь в наших словах. И был этот разговор вне времени и вне пространства. И не знал он никаких пределов и преград, кроме самых сокровенных ценностей, на которых выстраивали мы каждый свою жизнь. Однажды начавшись, этот разговор никогда не заканчивался. И даже когда приходило время нам прощаться, мы не прощались, а просто разлучались. Но мысленно мы продолжали разговаривать друг с другом. Это же произошло и сегодня. Когда пришло время, мы просто разлучились и все. Хотя каждый из нас знал, что никакой разлуки нет, ибо каждый продолжал существовать в мыслях другого. Я шел домой готовый изменить весь мир. И светлые мысли наполняли мою голову. Я знал, что ничего ещё не достигнуто, и что весь мир пылает в огне людской развращенности. Но я увидел, что не все увязли в этой грязи и что не всех ещё поглотила тьма. Теперь я знал, что были те, по-настоящему сильные духом люди, которые не поддавались чарам порока. И Кристина была такой. И я почти уже был среди них, ведь я столько вытерпел. И я знал, что теперь я буду терпеть до самого конца. И уж ничто меня не остановит… И много вопросов в моей душе ждали своего решения. И теперь я готов был дать ответ каждый из этих вопросов. Ведь я видел истину. И она была прямо перед моими глазами. И я лично разговаривал с ней. Я знал её по имени. Люди вокруг меня купались в дерьме своих пороков, изнашивали себя своими влечениями, становились рабами своих желаний, падали вниз, теряли всякий человеческий облик, всякое человеческое достоинство. На моих глазах они превращались в обезьян, убогих скотов. И не по книжкам я знал это, но видел все собственными глазами. И не по чужим страстям узнавал я всю тяжесть бытия в мире, но своими чувствами переживал я мучительные страсти, разрывающие душу на части. Ибо я был человек. И это значило для меня многое. Но в первую очередь, это значило для меня, что человек действительно способен возвыситься над миром, хотя бы это и давалось ему ценою собственных мучительных страданий. Но разве боль может быть преградой для человека? И на это после всего пережитого мною я решительно отвечал: нет. Для того, кто знает, в чем истина, нет преград. И уже одного этого знания достаточно для счастья. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ, В КОТОРОЙ ПОВЕСТВУЕТСЯ О ПОСЛЕДНЕМ СРАЖЕНИИ СОКРАТА С ДИОНИССИЧЕСКИМ ДЕМОНОМ, И ОБ ОДЕРЖАНИИ ПОБЕДЫ СОКРАТОМ Возвращаясь домой, я шел через парк. И идя вдоль аллеи, я вдруг снова встретил в нем знакомую мне компанию, состоящую из трех девушек. И когда они увидели меня, они тут же закричали и замахали руками. Но теперь я уже знал, что делать. И я прошел мимо. Домой я пришел уже совсем опьяненный своими мечтаниями. Я хотел лечь спать, ибо за окном уже давно была ночь. Но в таком состоянии это было просто невозможно. Я сел на кровать. Затем лег. Поток мыслей не оставлял меня. Я пролежал наверное около пяти минут. Теперь я ясно чувствовал время, ибо я был в нем. Как будто оно начало свой отчет надо мной. Но внезапно я вскочил, как ошалелый, и бросился к столу. Я подумал: "Если я сумел найти в себе силы побороть в себе страсть, если я нашел смысл, чтобы подняться над пороком, то неужели же не смогут это сделать другие? Ведь я такой же, как все! Я человек! И я был поражен той же болезнью. И также, как и все, я был на грани. Но я сумел устоять. И почему? Я верил в то, что есть ещё в мире истина, и что истина эта не забыта. И что есть ещё тот, кто готов взвалить тяжесть её на себя. И я хочу, чтобы другие знали об этом. Пусть знают, что я взвалил эту тяжесть на себя!" И я решил написать об этом. Я взял тетрадь, взял ручку… "Вот начало моего действа" – подумал я. …и написал то, что написано здесь. КОНЕЦ