П.Н. Троица. Страшная сказка для взрослых. Изд. 7-е, перераб. и доп. – Белая Криница, 2011 г., 51 стр. В данной книге изложены абсолютно реальные исторические факты, однако ознакомившись с ними, наш дорогой читатель воскликнет: «Да быть такого не может! Сказки всё это!» Вот мы и решили назвать наше произведение «сказкой», да ещё и «страшной», ведь то, что творилось в России в середине XVII иначе и не назовёшь. Уж если хочет Господь крепко наказать кого, то отбирает разум, – так сталось и с царём Алексеем Михайловичем Романовым, вторым по счёту представителем этой династии, которому за его слабоумие был присвоен титул Тишайшего. Соблазнившись Константинопольским престолом, Тишайший начал перекраивать Русскую Православную Церковь на греческий лад. Народ его не поддержал, все выступили против, – и епископат, и чёрное, и белое духовенство, и миряне, и простые люди. Тогда он стал недовольных казнить, – сжигать на кострах, вешать, рубить головы, руки, ноги, вырезать языки, отрезать уши. В итоге оказалось, что казнил «тишайший» Алексей Михайлович людей почти в три десятка раз больше, чем «грозный» его предшественник Иван Васильевич IV. Но у каждой сказки всегда хороший конец, – добро побеждает зло, правда торжествует, а виновные наказаны. А мы должны искренне молиться, чтобы Господь уберёг нас в будущем от дураков, тем более от дураков на царском троне. © П.Н. Троица, 2011 г. Все права принадлежат Господу Богу нашему, допускается публикация любым доступным способом без искажения смысла. 1. Царь В некотором царстве, в некотором государстве жили-были старик со старухой, да ни какие-нибудь там простые да сермяжные, а сам царь да с царицею! И жили они, знамо дело, не в избушке худой, сикось-накось справленной, а в палатах белокаменных, со всеми ихными мамками, няньками, боярами да дворянами, – то бишь со всяческими удобствами, каковые царям и полагаются. Жили они себе, поживали, добра помалёху наживали, и вот, году эдак в 7137 от Сотворения Мира (в 1629-м от Р.Х.) родился у них сынок. Маманька нарекла его Олёшей, а как папаньку-то Михайлою звали, то и сына, ведомо, величать стали Михалычем. Поначалу дитёнок тихий был да вялый такой, что бояры даже крамольничать стали, что-де «умом не крепок». «Цыц, блядины дети!», – грымнула на них царёва мамка, – «Ляксеюшко у нас просто смиренный да тихий» (пр. авт.: слово «блядь» в древнеславянском языке не было ругательским, а означало простую женщину, мужичку). Вот народ-то царевича и охрестил – Ляксей Михалыч Тишайший. Рос себе царишко, подрастал, вскоре болтать да тупотать начал, хоть и нелепо, – уж больно толстый был, губки пухлые, лобик низенькой, глазёнки малюсенькие да узко посаженные. Бояры только головами качали: «Уж на беду-де не подменный ли царевич?» А иные даже примеры из прошлого приводили: «Знаем-де мы эти подмены!» «Цыц, дурьи бошки!» – грымнул на них царевичев дядька Борис Иваныч, Морозов-боярин, – «Видать снова бунту аль смуты захотели?» А ведь прав-то был, царёв воспитатель, – времячко тогдась бунтяшное было, токо-токо самозванцев там всяких Лжедмитриев угомонили. Как минуло Олёше шестнадцать годков, то померли один за другим его родители и остался он один-одинёшенек, сиротинушка. А как стали его на царство объявлять, то нашлись такие люди недобрые, что от присяги-то ему и уклонились, – мол-де не прямой государь, а посаженный на царство Морозовым. А боярин-то Морозов и в ус не дует, – ловкач известный оказался, да умница учёный, да царев родич, – поди, поспорь с таким! По младости царевича заправлял Борис Иваныч всеми делами державными, да о себе уж при этом не забывал, – мошну туго набивал. В ту пору в Суздальском уезде пустынник был один, свят муж, до мору ещё преставился (пр. авт.: имеется в виду эпидемия чумы в Москве в 1654 г.), – ныне там пустынь заведена над мощами его. Пришли к нему как-то христолюбцы и возвестили, что-де иной государь воцарился ныне после отца своего. А тот рече им: «Несть царь то, братие, но рожок антихристов». Подивились богомольцы зело, а он им в ответ: «Помянёте ешо слово моё». Как сказал, так оно и вышло – много горюшка принёс стране своей Ляксеюшко Тишайший. А началося всё с малого – боярин-то Морозов, ещё при живом царе Михайле питомцу своему платье немецкое шил да мальца ко всяким штукам заграничным приучал, ведь родом-то был из прусаков. Прадед его, основатель фамилии, убит был во время разборок междоусобных во граде Новгороде. А деда его с сынами да жёнкою ещё сам царь Грозный за делишки тёмные казнил. Достойным родни своей оказался и Борис Иванович: как случился бунт соляной, – а дело было году в 7156-м от С.М. (в 1648-м от Р.Х.), – то взбунтовавшийся народ требовал от царя выдать воспитателя свово на расправу. Это ж слыхано ли дело, – на один пуд соли ценою в две гривны установил царёв дядька пошлину в одну гривну! Возмутились все – и мужики сермяжные, и дворяне, и дети боярские, – всем насолил Борис Иваныч. А бунт какой был, – не приведи Господь! Москва горела, как татары не жгли; все помощники Морозовские убиты были, а дворы разгромлены. С собой народ не брал ничего, а кричал только: «То наша кровь!» Уж до какой злобы довёл людей прусак-кровопийца, что народ, ворвавшись в Кремль, стал требовать выдачи боярина. А царь Ляксеюшко, со слезами на глазах к народу-то вышел, да вымолил воспитателю своему пощаду, обещая отстранить его от дел и выслать из Москвы. Да только сбрехал царишко народу, – ведь на то он и народ, чтоб его дурачить. На время, правда, спрятал боярина Морозова в Кирилло-Белозёрском монастыре, где тот жил, якобы в ссылке, на полном царёвом обеспечении. Да ещё приписал своею рукою грозное предупреждение настоятелю и братии: «Да отнюдь бы нихто не ведал, хотя выедет куды. А если сведают, и я сведаю, – то быть вам казнённым». Хоть и не царское это дело, письма писать (пр. авт.: московские цари даже грамот государственных не подписывали, не роняли достоинства), а всё ж по особой секретности и важности вопроса сам Ляксеюшко это и сотворил. Не прошло и трёх месяцев, как вернулся царев любимец в Москву и ну давай снова страной управлять – и стрелецким приказом, и иноземным, и своим любимым, – приказом большой казны тоже был Борис Иваныч управителем. В царской думе заседал да «Уложение» царское составлял, а в году 7162-м от С.М. (в 1654-м от Р.Х.) пожаловал царь боярина Морозова высшим военным званием – дворовым воеводою, начальником над полком государевым. И до конца жизни воспитателя свово обращался царь к нему за советами и шибко его жаловал. А чего ж и не жаловать-то было? Пнул ведь боярин всё тягло державное, – и челобитные разбирал, и послов принимал, и указы писал, – одним словом, всю цареву работу исполнял. А царишко тем временем веселился: ездил в немецкой карете, брал с собой жёнку на охоту, водил своё семейство на действа комедийные с музыкой и танцами, поил допьяна вельмож своих и духовника Бонифатича на ночных пирушках, а немчура при этом в трубы дудела да в органы играла. Соляной бунт остепенил царя малёхо и стал он один час в день перед обедом челобитные разбирать да послов принимать. А то-де иноземцы сетовать стали, что «их царево величество до сих пор не в городе, а большею частью развлекаются вне его в нескольких верстах, то в одном, то в другом месте, со своею супругою». Много внимания в государевом хозяйстве уделялось садоводству и огородничеству, а как царь любил всё заграничное да диковинное, то хотел завести в Подмосковье многие южные растения – виноград, хлопчатник и даже тутовое дерево. Откуда ж было знать сердешному, что арбузы шемаханские, финики да миндаль в подмосковных широтах расти не будут? Мужики-землепашцы простые втихомолку над Олёшей посмеивались, да в раздумье говорили: «Чё-де с царством-то будет, коли управитель таков?» А упрямый какой был Алёша Тишайший, – не передать: до конца жизни своей мучил царедворцев всякими проектами несбыточными. Садовнику-немцу Индрику царь предложил совершить «дело наитайнейшее» – привить на яблоне все плоды, что у Бога имеются. Озадаченный садовник врать не стал: «Все плоды, государь, привить невозможно». Но тот немчуру не послушался и, как главный селекционер и садовод страны, начал свои творческие изыскания. Была у Алексея Михайловича секретная яблоня, – дичка, росшая за сараем, на которой он «тайнообразующе», то есть, никому ничего не говоря, сам прививал побеги всяческих деревьев – тополя, берёзы, вербы, осины, дуба и прочих. Кроме этого, он засовывал в надрезы также зёрна пшеницы, ячменя, проса и мака, – авось что-нибудь да выйдет! По распоряжению царя из дальних мест привозили черенки плодовых деревьев «с кореньем», выписывали мастеров своих и заграничных. Так, специалисты по «виноградным и арбузным садам» доставили из Астрахани и 200 пудов «виноградной и арбузной земли» Не чужды были Алексею Михайловичу и предрассудки тогдашних сельских хозяев, – он верил, что урожаю способствует окропление полей освящённым маслом и водой с ног больных монахов. Желая применить это средство у себя в Измайлове, царь посылает перед августовским севом сокольника с собственноручной грамотой к архимандриту Троице-Сергиева монастыря: «И ты бы, богомолец наш, сотворил бы и прислал тайно никому не поведавши тайну сию, священного масла Великого Четвертка в сосуде и воды с ног больнишных братий, умыв сам тайно, и воды ис колодезя Сергия чудотворца, отпев молебен у колодезя, три ведра за своею печатью». Врождённое слабоумие было также причиной самодурства и агрессивности царя, причём уже на грани садизма. Пытаясь оправдать эти качества, казённые историки, чтобы не ронять престижа державы, говорили: «страдал вспыльчивостью», «терял самообладание». Будучи неимоверно тучным и страдая подагрою, Михалыч позвал однажды немца-«дохтура» пустить себе кровь. Почувствовав облегчение, он предложил и своим вельможам сделать то же самое. Когда боярин Стрешнев от процедуры отказался, ссылаясь на свою старость, то царь подскочил к нему и стал бить, приговаривая: «Твоя кровь дороже что ль моей? Или ты считаешь себя лучше всех?» Однажды сокольники подали ему челобитную с жалобой на неуплату жалования. Усмотрев в этом заговор, Алексей Михайлович написал в ответ целое послание, где говорилось, что собираясь в Семёновское «на потеху», хотел пожаловать их «своим денежным жалованием многим, а они тово не дождалися и завели воровски челобитие». Резолюция была такова: главному заводиле Митьке Кошелеву отсечь левую руку да положить её на столбец для всеобщего обозрения, а прочих «бить кнутом и батоги». После такого царского суда приказание бросать в пруд опоздавших утром на смотр покажется просто весёлой забавой, чему и умиляются историки из тех, кто умалчивает о жестокостях и преступлениях «тишайшего» царя. Несмотря на неумение излагать свои мысли, царь много сочиняет и делал даже попытку писать стихи, но попытка эта была настолько неудачной, что даже придворные льстецы воздержались от похвал. Соловьёв и Ключевский говорят о царе Алексее в добродушно-снисходительном тоне, как бы извиняя его за «средневековое невежество». Однако во все времена кроме умственно-отсталых встречались и люди интеллектуально-развитые, – к примеру, доверенным лицом того же царя был разрядный дьяк Дементий Башмаков, великий мастер приказного стиля, умеющий сразу найти точное выражение даже для чужой мысли. Для Алексея Михайловича, которому редко удавалось написать фразу, не надстроив над ней в несколько этажей поправок, это был настоящий клад в качестве личного секретаря. Царь Алексей панически боялся колдовства, направленного против него, но при необходимости сам обращался за помощью к оккультистам. Далеко ходить было не нужно – под рукой всегда был Симеон Полоцкий (Самуил Емельянович Петровский-Ситнианович), воспитатель царских детей, придворный стихоплёт, ученик иезуитов, униат и специалист в области оккультных наук. Он составлял гороскопы и предсказывал судьбу царя Алексея и Петра I, о чём писали в своих донесениях иностранные дипломаты, а голландские астрологи подтвердили гороскоп «Семёнки-монаха». Сегодня то, что волхвы и чародеи солгали, безспорно для всех, по крайней мере, в отношении Восточного вопроса, – ни царь Алексей, ни царь Пётр не смогли освободить Царьград от турок. А тогда, ввиду своих оккультных изысканий, Алексей Михайлович не мог благочестиво выглядеть в глазах русского человека, так как церковь всегда считала ворожбу и волхование непосредственным общением с бесами, то есть одним из самых тяжких грехов. Комплекс неполноценности царя и его неуверенность в себе стали причиной склонности ко всему таинственному и скрытному, что в итоге вылилось в создание Тайного приказа. Чаще всего царь облекает тайною дела явно пустяковые (как со своей «секретной» яблонькой), однако фактически все дела, которые вёл он лично, были тайными, что позволяло ему оставаться в тени и сохранять, таким образом, титул «тишайшего», т.е. делать вид, что он тут, дескать, ни при чём. Преклоняясь перед Западом, царь даёт поручение Гебдону призвать из немецких земель «полковников самых добрых и учоных ратному строю… огнестрельных мастеров разумных… гранатных мастеров… чтоб пинарды (петарды) мудрые и прыткие саставливали также бы и под корабли приверчивать умели». По секретному указанию, полученному из Тайного приказа, Гебдон должен был привезти также из-за границы «стекло такое, как под город пришёл и чтоб в городе мочно высмотреть всё», а также «трубочек маленьких смотрильных: как смотришь из шанец, и её зажать в руку, чтоб не знат было». Просил ещё царь достать «кружив, в каких ходит шпанский король да французский и цесарь» и «королевских попон (одеял) бархатных и тканых и простын хороших». И уж никак не мог обойтись Михалыч без труб и литавров, да заказал к тому же «места (троны) королевские розных государей», да всю «убойку (обивку) палатную королевскую», да «кореты дорогие». Можно только посочувствовать придворному «завхозу» Гебдону, который вынужден был выполнять подобные «секретные» поручения. Так играл бы себе Ляксеюшко в бирюльки аж до самой старости, но в 7157 году от С.М. (в 1649 от Р.Х.) приехал в Москву сириец один, да не просто сириец – а сам Иерусалимский патриарх Паисий. Государь принял его со всеми почестями и слушал внимательно, – ведь свой-то приехал патриарх, православный! А тот ему ну давай про зверства турецкие рассказывать да про жизнь тяжёлую епископов грецких в Константинополе-Царьграде жалиться. Сообщил он Алексею Михайловичу, что и Вселенский патриарх Иоаникий, и Коринфский Иоасаф, и Сербский Гавриил, да и многие другие иерархи Балканские и Ближневосточные просят его, Великого Царя, объединиться с Богданом Хмельницким в одно сильное государство, которое могло бы освободить православное население Турецкой империи. Так трогательно говорил да убедительно, что аж слезу у царя вышиб. А под конец добавил: «Пресвятая Троица… благополучно сподобит вас восприяти вам превысочайший престол великого царя Константина, прадеда вашего, да освободит народы благочестивых и правоверных христиан от нечестивых рук, от лютых зверей». Растроганный царь приказал выдать патриарху «богатую милостыню соболями на сумму в 4000 рублёв», а затем вопросил владыку: «Чего ж от нас требуетца, штоб престол Византийский занять?» «Да сущий пустяк, ваша царская светлость, – ответил Паисий. – Необходимо только устранить некоторые несогласия в русских богослужебных обрядах с обрядами православных греков, балканцев и украинцев». «И всего делов-то? – бодро и радостно возгласил двадцатилетний царь Олёша, которому уже в розовом свете мерещился Цареградский трон. – Нашей царскою волею то мы быстро справим». Не ведал, горюн-горемыка, что патриарх Паисий старый лис-папёжник был и уж давно под дудку Ватиканскую плясал. Не знал, что иезуиты в лице Паисия предложили ему ту же самую программу выполнить, которую так успешно провалил Лжедмитрий (пр. авт.: речь шла тогда о принятии греческого устава, который после Флорентийской унии 1439 г. стал еретическим ввиду отхода греков от Православия). Не гадал, сердешный, какую беду на свой род накликал и на страну Православную, за которую перед Богом ответ держать будет, – в результате недальновидности царя наступил крах Российской империи, а расстрел последней царской семьи Романовых явился закономерным результатом политики, начатой Алексеем Михайловичем и продолженной его наследниками. Как Паисий за порог, тут же Олёша духовника своего быстрёхонько вызывает и ну его бранить: «Чего это у вас там, Бонифатичь, в церкви ереси всякие завелись? Вот тут патриарх из Иерусалима приезжал да мне на них-то и указал – и креститесь не так, и ходите посолонь (пр. авт.: в направлении движения солнца), и молитесь неверно. А как же мы с грецкими братьями нашими вместе служить будем, как в Царьград переберёмся да на престол наших предков воссядем? Ты уж разберись, касатик, а то у меня, сам знаш, – разговор короткий!» Побежал духовник царский, Стефан Вонифатьев, бегом собор собирать да архиереям «мозги вправлять» – спорить-то с царём невозможно, себе же во вред. Как был созван Поместный собор, да приехали священнослужители все, уж как стал он их бранить, да поносить, да поплюжить, что патриарх святейший Иосиф не выдержал, да подал царю челобитную: «А еще говорил, будто в Московском государстве нет Церкви Божии, а меня, богомольца твоего, назвал волком, а не пастырем; тако ж называл и нас, богомольцов твоих, митрополитов, и архиепискупов, и епискупа, и весь освященный Собор бранными словами и волками, и губителями, и тем нас, богомольцов твоих, освященный Собор, бранил и безчестил». Далее патриарх просил царя «суд праведный учинить над обидчиком», так как дело было нешуточное, ведь согласно «Царской книги Уложенной» за хульные слова на церковь предусматривалась смертная казнь. Но суд, как мы видели, у царя был особый – своих любимцев он в обиду не давал, а челобитную патриарха так и оставил без ответа. Когда простой священник, хотя и царский духовник, может безнаказанно бранить всех архиереев во главе с патриархом – то дело плохо. Потому-то патриарх Иосиф, понимая, что он мешает царю и его окружению, «безпрестанно думал и говариал» об отставке. «Если и не отставят, – добавлял он, – то я сам от срама об отставке стану бить челом». Но патриарх Иосиф был истинным добрым пастырем, стоявшим на страже чистоты Православия, и убрать его было не так уж просто. Поэтому, невзирая на откровенно враждебное отношение реформаторов во главе с царём и видя их намерения, он делает им последнее грозное предупреждение: «А иже кто гордостью дмяся… сего древняго и нынешняго нашего соборного уложения учнёт превращати, и на свой разум чины церковныя претворяти, мимо наших древних письменных и печатных книг, и таковый по правилам святых отец от нашего смирения приимет отлучение и извержение». Однако «отец честной» горевал и мучился недолго – 15 апреля 7160 года от С.М. (1652 г. от Р.Х.) преставился ко Господу, страдалец. Хоронили его со всеми почестями и нескрываемой радостью, – теперь руки у царя Алексея были развязаны и можно было творить с Церковью Святой Православной всё, что заблагорассудится. Однако даже мёртвый патриарх Иосиф был страшен царю нечестивому и когда тот стоял у гроба в церкви, то ему всё казалось, что патриарх сейчас встанет и будет его душить. «Побеги вон, – рассказывал потом Алексей Михайлович, – тотчас тебя, вскоча, удавит!.. Да в ту же пору как есть треснуло у него в устах и я досталь испужался». После смерти Иосифа ни у кого не возникло сомнений, что новым патриархом будет Стефан Вонифатьев. Однако, ко всеобщему удивлению, Вонифатьев «не восхоте сам», а вместо себя предложил избрать Никона, который был тогда Новгородским митрополитом. На 22 июля 7160 года от С.М. (1652 г. от Р.Х.) был назначен собор, который и утвердил его кандидатуру. Но Никон тянул время и требовал от царя и собора, повиноваться ему во всех церковных делах. Получив такие заверения, он «милостиво согласился», и через два дня состоялась интронизация нового патриарха. Такова версия восхождения на патриарший престол самого Никона. Однако царь Алексей, получив сей соборный документ, повыкинул из него слова «царь распластавшись ниц», «моля с великой нуждой», «милостиво согласился» и прочий никоновский пафос. Но как бы там ни было, – 24 июля 1652 года Россия получила нового патриарха, и с этого момента началась самая мрачная полоса её истории, длящаяся более 300 лет. 2. Патриарх С лёгкой руки синодальных миссионеров имя «Никон» утратило своё обычное значение и превратилось в своеобразный условный знак, символ, или, как принято говорить сегодня, – стало культовым. Действительно, в кругах нынешней церковной организации РПЦ-УПЦ Московской Патриархии, которая считает себя православной и является прямой наследницей никонианской церкви, созданной в период с 1654 по 1667 г., слово «Никон» является олицетворением прогресса, просвещения, культуры, чего-то нового, современного, а старообрядчество – это средневековая дикость, ханжество, безкультурье, давно отжившее старое. Искажение истории дошло до такого абсурда, что никонианская церковь, слепленная на скорую руку на латинский манер в середине XVII века, объявляется «истинной и непогрешимой», а церковь старого обряда, сохранившая в первозданном виде византийское наследие, полученное от Исуса Христа и апостолов, была объявлена церковью «раскольничьей», возникшей в результате пресловутого «русского невежества». Именно в этом и убеждал молодого царя Иерусалимский патриарх Паисий во время своего визита в Москву. Заявляя, что русское Православие – ересь, решения Стоглавого Собора 1551 г. – ересь, семисотлетняя история РПЦ – ересь, а русские – еретики, он выражал мнение католического Ватикана, который считал русских схизматиками (раскольниками) и объявлял крестовые походы против Святой Руси в XIII-XIV веках. Сегодня то, что Паисий действовал по указке Ватикана, не вызывает никаких сомнений, тем более, что он был отнюдь не первым «агентом влияния» в России. Ещё во времена царствования Ивана Грозного папа отправил в Москву своего легата Антонио Поссевино, задачей которого было подчинить влиянию Рима «Московию», чтобы она сражалась с Турцией в интересах Ватикана. Первым делом «хитрый иезуит Антоний» вручил царю богато разукрашенную книгу о Флорентийской унии, сразу давая понять этим подарком, что если русские примут унию, не погнушавшись «поцеловать туфлю с ноги папы», то Россия может рассчитывать на помощь Рима. «Если ты соединишься верою с папой и всеми государями, то при содействии их сделаешься императором Царьграда и всего Востока». Царь Грозный ответил ему в своей манере: «Мой долг заправлять делами мирскими, а не духовными… Что же до восточной империи, то Господня земля есть, кому захочет Бог, тому и отдаст её. С меня довольно и своего государства, других и больших во всём свете не желаю». Из этого ответа следует, что русские великие князья из династии Рюриковичей о создании Греко-Российской империи даже и не помышляли. Однако Алексей Михайлович, в отличие от своего великого предшественника, с юных лет был ориентирован на наследие Константинопольского престола, и поэтому в царствование этого второго представителя династии Романовых можно уже говорить о расцвете византийской прелести. Византийская прелесть – это авантюрная идея наследования Константинопольского престола, которая постепенно завладела всеми помыслами царя Алексея и в последствии передавалась по наследству его потомкам. Призрак Цареградского престола неотступно витал над Россией вплоть до 1917 года, когда Российская Империя прекратила свое существование. И если царь Алексей должен был со временем наследовать престол византийских императоров, то патриарх Никон, посвящённый в этот план, рассчитывал, в случае успеха, стать Вселенским патриархом с кафедрой в Константинополе. Поэтому за порученное дело он взялся с особым усердием, переплюнув даже западную инквизицию, – кровь текла рекой, повсюду горели костры, людей сжигали сотнями и тысячами, резали языки, рубили головы, ломали рёбра, четвертовали, вешали. Протопоп Аввакум, один из неутомимых борцов с никонианской ересью, искренне удивлялся неистовости репрессий: «Чюдо, как то в познание не хотят приити: огнём да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить! Которые-то апостолы научили так? – Не знаю… Волею зовёт Христос, а не приказал апостолам не покоряющихся огнём жечь и на виселицах вешать…» О Никоне говорили и писали слишком много уже его современники, но редко кто-то писал о нём безкорыстно и безпристрастно. Бывший Никонов келейник поляк И. Шушера написал биографию Никона, представляя его потомству как исключительно положительную личность. Именно из этого «труда» под названием «Извещение о рождении, о воспитании и житии святейшего патриарха Никона» и черпали сведения все последующие его приверженцы вплоть до наших дней. Вот что пишет, к примеру, ссылаясь на вышеупомянутое произведение, известный американский историк С.А. Зеньковский: «Полурусский, полумордвин по происхождению, Никон родился в 1605 г. в селе Вальдеманове. В двенадцать лет он ушёл в Макарьевский Желтоводский монастырь у Нижнего Новгорода, но, когда ему исполнилось двадцать, Никон оставил монастырь, не сделавшись монахом; затем он женился и получил приход неподалёку от монастыря. Всё же монашеское житие, видимо, вошло глубоко в душу молодого клирика. Когда его дети умерли, он уговорил жену постричься и сам ушёл, теперь уже как инок, в Анзерский скит. Но и здесь, на берегу сурового моря, на маленьком острове возле Соловков, Никон не нашёл духовного утешения. Скит, недавно основанный св. Елеазаром, был беден и не создал традиции, а небольшое число живущих там монахов относилось безо всякой симпатии к аскетически настроенному и властному иеромонаху. Через несколько лет, не ужившись с Анзерской братией, Никон перешёл в Кожезерский монастырь на южных берегах того же Белого моря. Глубоко религиозный, аскет, умница и энергичный хозяин, он в тридцать лет был выбран братией этого монастыря в настоятели. Когда же в 1646 г. он вернулся по делам в Москву, то его уже там хорошо знали как выдающегося духовника, монаха и администратора, и Вонифатьев решил представить его царю и своим друзьям как верного и полезного сына церкви». Вот так, – «выдающийся духовник, монах, администратор, верный и полезный сын церкви», – такими эпитетами характеризовал своего «хозяина» дьяк Шушера. Но чтобы узнать истину, которая познаётся только в сравнении, интересно будет послушать и других специалистов в области истории. С.М. Соловьёв: «Что же касается до жития никонова, написанного Иваном Шушерою, то опыт научил нас пользоваться им с большой осторожностью: при изложении деятельности Никона во время новгородского мятежа мы увидели, как разукрашенное в пользу Никона повествование Шушеры разниться от свидетельств подлинных актов». Митрополит Макарий: «Дьяк Шушерин не скрывает своего пристрастия к Никону… Сведения от него мало заслуживают доверия». В связи с политической подоплёкой никоно-алексеевской «реформы», её критика вплоть до 1917 г. была практически невозможной и расценивалась как выступление против официальной церкви. И только крупные в социальном плане личности, такие как митрополит Макарий (Булгаков) и историк С.М. Соловьёв, могли позволить себе с оглядкой на цензуру несколько коснуться этой щекотливой темы. Приход к власти большевиков снял эти запреты и советские историки, уже без обиняков, писали о Никоне и его «реформе» следующее: «Никон проявлял жестокость к инакомыслящим во времена своего патриаршества… Никон не преминул воспользоваться огромной властью, чтобы округлить патриаршие владенья и увеличить личные доходы. Вопреки Уложению 1649 г., запрещавшему патриархам и архиереям приобретение земель, Никон значительно расширил площадь патриарших владений. Он основал три новых монастыря, которые считались собственностью не патриаршей кафедры, а самого Никона… Никон проявлял гордое и презрительное отношение не только к духовным иерархам, но и к боярам, позволяя себе по отношению к ним оскорбительные выходки… Текст богослужебных книг, заново переведённых с греческих, отличался от старых малозначительными разночтениями… В споре о наиболее важных изменениях в обряде позиция, занимаемая официальной церковью, копировавшей греческий образец, была весьма шаткой. При ближайшем рассмотрении оказалось, что отступление от древнего обряда произвела не Русская Церковь, а Греческая». Как видим, советская история, не страдавшая «византийским синдромом», смогла вынести Никону и его «реформе» справедливый приговор, основанный на объективных фактах. Но, к сожалению, историческая наука до сих пор пренебрегает сведениями протопопа Аввакума и других старообрядцев под предлогом их небезпристрастности. А между тем Аввакум был глубоко верующим человеком и поэтому сознательная ложь с его стороны совершенно исключена. Высказывания протопопа Аввакума также помогают лучше понять натуру Никона, тем более, что знакомы они были ещё с ранней юности, так как жили в соседних сёлах в верховьях Волги. Нравственный облик Никона в описании Аввакума крайне непригляден: «борзой кобель», «лиса», «великий обманщик», «овчеобразный волк», «диаволов сын», «адов пёс», т.е. блудник, отступник, еретик, враг Божий, убийца и беззаконник, лицемерный, хитрый и лукавый человек. Вот, к примеру, одно из высказываний Аввакума: «Этот детинка-бродяга колдун учинился, да баб блудить научился, да… с книгою поводился, да выше, да выше, да и к чертям попал в атаманы». Впрочем, Аввакум не желает много распространяться о Никоне: «И больше тоя безделицы я ведаю, да плюнуть на всё; слово в слово – таков-то и антихрист будет». Действительно, нет нужды долго распространяться о Никоне и его непристойностях, однако стоит указать на некоторые реальные факты из его биографии, которые, по словам Соловьёва, сильно отличаются от сведений панегиристов (восхвалителей) Никона. Митрополит Макарий говорит: «Всё могущество Никона основывалось на благоволении к нему государя. Царь-юноша с первого знакомства с Никоном подчинился его влиянию и предался ему всею душою». С.М. Соловьёв, не вдаваясь в подробности, отмечает странное отношение царя к Никону. Более подробно сообщает об этом современный историк Г.П. Гунн. Царь Алексей Михайлович считался чадом молитв Анзерского пустынника Елеазара, так как до этого у царя Михаила рождались только дочери, а сына долгое время не было. Святой Елеазар прозорливо предрёк царю рождение наследника, о чем сообщает «Житие» преподобного, но Елеазар был также и учителем Никона, что дало ему возможность стать одним из придворных фаворитов. О Никоне сложилось устойчивое мнение, как о безграничном честолюбце и карьеристе на церковном поприще. Когда Никон получил из Москвы известие, что его бывшая супруга не пожелала принять монашества, а готовится вступить в новый брак, он сделал всё возможное, чтобы этого не допустить. Он писал письма московским «сородникам» и не успокоился до тех пор, пока не узнал, что брак расстроен и пострижение состоялось. Однако, став монахом, Никон отнюдь не стремился к отказу от плотских утех. Вот что пишет о его отношении к женскому полу протопоп Аввакум: «А бабы молодые, – простите Бога ради, – и черницы в палатах тех у него временщицы, тешат его, великого государя пресквернейшаго. А он их холостит… А иные речи блазненно и говорить. Мочно вам знать и самим, что прилично блуду». Что касается пребывания Никона в Анзерском ските, то прозорливый старец, – «яко рекоша достовернии анзерстии жители», – очень быстро заметил, что его ученику не даётся путь безстрастия и его сильно тяготит мирское. Однажды св. Елеазар во время литургии увидел большого чёрного змия, который обвивался вокруг шеи Никона и с ужасом промолвил: «О, какова смутителя и мятежника Россия в себе питает! Сей убо смутит тоя пределы и многоих трясений и бед наполнит». Этим пророческим словам вскоре суждено было сбыться. Разумеется, смиренный Елеазар и строптивый Никон не могли ужиться вместе, так как внутренняя несовместимость этих людей была слишком велика. Отношения учителя с учеником стали портиться, и для разрыва достаточен был любой предлог, – «бедность скита», «отсутствие традиции» или ещё что-нибудь в этом роде. И Никон покидает Анзер, порвав наложенные на него узы духовного послушания, – поступок для древнерусского иночества, прямо скажем, немыслимый. Но уходит Никон не на Соловки, где он попросту затерялся бы среди многочисленной братии, а идёт в самый удалённый и труднодоступный монастырь Севера. Когда в 1642 году скончался игумен Кожезерского монастыря, то на его место выбрали Никона – ведь тот был учеником анзерского старца. Став игуменом, Никон оказался в своей стихии и начал продвижение по служебной лестнице, – в 1649 году он становится митрополитом Новгородским, а в 1652 – патриархом. В 1654 году Никон начинает творить свою «реформу», но очень быстро разочаровывается в этом «греческом проекте», – с одной стороны, чтобы добиться желаемого, нужно было бы сжечь на костре подавляющее большинство как чёрного, так и белого духовенства, потому что протест против нововведений в то время был всеобщим; с другой же стороны, вместо ожидаемого обрядового единства с греками получился ещё больший разнобой, – при Никоне было выпущено шесть служебников, разнящихся между собой, что вносило хаос и неразбериху в церковную службу. Так что патриаршая кафедра в Константинополе показалась ему мечтой несбыточной, и 10 июля 1658 года после службы в Успенском соборе он заявил, что покидает Москву и уехал в Воскресенский монастырь (свой «Новый Иерусалим»), находящийся в пятидесяти верстах от столицы. Так как Никон отказался только от власти, но не захотел отказываться от патриаршего сана, то в церкви на восемь лет сложилась ситуация, при которой было неясно, каково каноническое положение Никона. Этот кризис был разрешён собором 1667 года, когда Никон был официально низложен и выбран новый патриарх. Так закончилась карьера «выдающегося духовника, монаха, администратора, верного сына церкви». Отставного владыку отправили на поселение сначала в Кирилло-Белозерский, а затем перевели в Ферапонтов монастырь, так как он постоянно писал жалобы царю, что «архимандрит с братией напускают в его келью чертей». Царь терпеливо принимал жалобы Никона, посылал успокаивать, отправлял подарки и деньги, – сказывалось, наверное, не только «духовное родство», но и опасения, что обиженный «собинный друг» может рассекретить «греческий проект» и общественность узнает истинные причины церковной «реформы». Панегиристы Никона пытаются представить его эдаким страдальцем, заморенным в ссылке «строгого режима», но и тут документальные свидетельства, приведённые Соловьёвым, говорят о прямо противоположном. В Ферапонтовом монастыре у Никона было 11 лошадей, 36 коров и 22 человека прислуги, которых он держал на рыбном промысле и других работах. Но Никон пишет царю: «Помираем с голоду, наги и босы ходим». Для улаживания вопроса царь посылает стряпчего Кузьму Лопухина, который в своём докладе сообщил, что Никон ежегодно получает из белозерских запасов: «15 вёдер вина церковного, 10 вёдер романеи, 10 ренского, 10 пудов патоки, 20 вёдер малины, 10 вёдер вишни, 50 осетров, 20 белуг, 70 стерлядей свежих, 150 щук, 200 язей, 50 лещей, 1000 окуней, 1000 карасей, 30 пудов икры, 20000 кочней капусты, 20 вёдер огурцов, 5 вёдер рыжиков, 50 вёдер масла конопляного, 5 вёдер масла орехового, 50 пуд масла коровья, 50 вёдер сметаны, 10000 яиц, 30 пудов сыров, 300 лимонов, полпуда сахару головного, 5 четвертей луку, 10 четвертей чесноку, репы, свёклы, хрену, соли, перцу, имбирю, муки ржаной, пшеничной, овсяной и т.п.». Полпуда (8 кг.) сахару на год, – явно маловато: возможно Никон страдал диабетом, так как вёл далеко не постнический образ жизни. Но 30 пудов (480 кг.!) икры, 50 осетров, 20 белуг, 70 стерлядей – количество еды вполне достаточное, чтобы не опухнуть с голоду. Даже оказавшись в «ссылке», отставной патриарх по-прежнему продолжал жестоко издеваться над людьми. «На кого Никон осердится, – сообщает пристав князь Шайсупов, – тех людей стрельцы и монастырские служки били палками и плетьми… По преставлении царя Алексея (пр. авт.: сбылось пророчество протопопа Аввакума – царь Алексей Михайлович скончался в тяжких муках в 1676 г. вскоре после разгрома Соловецкого монастыря) во весь Великий пост пил допьяна и, напившись, всяких людей мучил безвинно; по его же приказу старца Пафнутия били на правеже целую неделю в Великий пост; своими руками бил служку Обросимива, который от этих побоев умер; старца Лаврентия били палками, а после Никон его запоил вином, от чего тот и умер». По свидетельству князя Шайсупова Никон издевался не только над людьми, - он любил пострелять из пищали по птицам из окна своей кельи и, подстрелив однажды баклана, «велел крылья, голову и ноги у него отсечь за то, что тот поедал у него рыбу». По сведениям современников, Никон также занимался крестопопирательством и прочими оккультными действиями. Однажды келейник Никона Кирик, осматривая пару дорогих патриарших бархатных башмаков, «увидел, что Крест Господа нашего Исуса Христа был пришит на стельку в одном башмаке, а Пресвятая Дева со Христом – в другом». То же самое увидел в другое время ученик Никона Адриан, а бывший некогда в послужении у патриарха иподиакон Фёдор повествует: «Единожды мне правящу патриаршу постелю, и усмотрих под патриаршею постелею образ Распятия Христова, ужасохся и бежал от патриарха». Позднее дьякон Фёдор был сожжён вместе с протопопом Аввакумом. О колдовской практике Никона красноречиво говорит ещё один факт: вернувшись в свой Ново-Иерусалимский Воскресенский монастырь он два дня подряд на специальном молебне проклинал Алексея Михайловича со всем его семейством. Царь, со слезами на глазах, жаловался архиереям: «Я грешник, но чем согрешили мои любезные дети, чтобы произносить на них клятву истребления, и царица супруга моя, и весь дом?» Вот как об этом беспрецедентном акте пишет историк Ф.Е. Мельников: « Проклятия Никона на царя и на всю его семью были необычными, а имели характер какого-то колдовства: он служил особый молебен, при этом одну царскую грамоту положил под крест и образ Пресвятой Богородицы на аналое посреди церкви, а по окончании молебна начал возглашать клятвенные слова, выбирая их из известного 108 псалма, относящегося к Иуде-предателю. В старину этим именно псалмом разного рода колдуны и чародеи пользовались для своих заклинаний и мести. Никон в данном случае применил их колдовскую практику. А вот ещё один пример оккультных манипуляций Никона, описанный киевским монахом Нафанаилом, его уставщиком: «Единожды глагола ми патриарх: ”При святом крещении, во отречении сатаны, не подобает на него плевати, ибо неведучи у нас сие творят”. Аз же начал с ним претися, что подобает. И после долгих пререканий аз сказах: “Плюю аз и на того, кто за сатану стоит”. За сие вельми разсвирепе на мя Никон и повеле мя бити плетьми, и затем сосла в заточение в его новый крестный монастырь на Белое море». Говоря о придворных оккультистах, нельзя не упомянуть и об Анне Михайловне Ртищевой, сестре боярина Ф.М. Ртищева, «второй верховной боярыни» и одной из многочисленных любовниц Никона. Вот что сказал по этому поводу протопоп Аввакум: «Царь его (Никона) на патриаршество зовёт, а он будто не хочет, мрачил царя и людей, а со Анною по ночам укладывают, как чему быть, и много пружався со дьяволом, взошёл на патриаршество Божиим попущением, укрепя царя своим кознованием и клятвою лукавою… Я ведь тогда тут был, всё ведаю. Всему тому сваха Анна Ртищева со дьяволом». В 1676 г. умирает царь Алексей Михайлович и его приемником становится тринадцатилетний сын Фёдор. Воспитателем царевича был, как известно, Симеон Полоцкий, который неоднократно предлагал ему назначить Никона «папой». Большое влияние на Фёдора Алексеевича имела также тётка Татьяна Михайловна, старшая в семье и большая почитательница Никона. Под влиянием этих людей царь Фёдор приказывает возвратить Никона в Воскресенский монастырь, хотя патриарх Иоаким был против, ссылаясь на то, что Никона осудил собор во главе с восточными патриархами. Однако в 1681 г. Никона, уже едва живого, спешно везут туда, но по дороге он умирает. По настоянию своего латинствующего окружения, царь велит отпеть его по архиерейскому чину. Однако патриарх Иоаким отказался поминать Никона «патриархом» и на погребение не поехал. Преступление патриарха Никона очевидно, так как вместо того, чтобы стоять на страже чистоты Православия, он предал интересы Церкви Христовой, легко согласившись на авантюрную и по своей сущности антицерковную «реформу». Потому-то эта роковая «реформа» и получила название «никоновой», хотя он и не был её инициатором и в дальнейшем легко расстался с этим утопическим проектом. Вернувшись в свой Воскресенский монастырь, Никон печатает книги по старым образцам и служит по старому уставу. Но дело сделано и к былому уже нет возврата, – политику форменного церковного погрома продолжил «тишайший» Алексей Михайлович, а затем по очереди все цари Романовы. «Всю Невесту Христову разорили, разорили римляна-воры, разорили, зело обезчестили!» – сетует протопоп Аввакум. Остаётся только посочувствовать нынешней официальной церкви за столь горькое и тяжёлое наследие «церковного изврата». 3. Реформа и раскол Отправляя Лжедмитрия в Россию, Антонио Поссевино снабдил его подробной инструкцией о том, что нужно делать, как себя вести, что говорить и о чём молчать. Эта инструкция, приведенная митрополитом Макарием (Булгаковым) в его «Истории Русской Церкви», успешно замалчивалась нашими специалистами в области исторической науки. Причина всё та же, – данный документ проливает свет на истоки «греческого проекта», подтверждает абсолютную необоснованность так называемой церковной реформы XVII века, делает несостоятельными утверждения казённых историков о блестящих умственных способностях царя Алексея Михайловича. В результате сравнения положений инструкции и действий «реформаторов» становится понятным, почему Россия, несмотря на ярко выраженные имперские амбиции царей Романовых, более двух веков была пешкой в политической игре Ватикана. Инструкция Поссевино содержала также последовательность действий по введению унии на Руси, которая выглядела следующим образом: «…д) самому государю заговаривать об унии редко и осторожно, чтоб не от него началось дело, а пусть сами русские первые предложат о некоторых неважных предметах веры, требующих преобразования, и тем проложат путь к унии; е) издать закон, чтобы в Церкви Русской всё подведено было под правила соборов отцов греческих, и поручить исполнение закона людям благонадёжным, приверженцам унии: возникнут споры, дойдут до государя, он назначит собор, а там можно будет приступить и к унии; з) намекнуть чёрному духовенству о льготах, белому о наградах, народу о свободе, всем – о рабстве греков; и) учредить семинарии, для чего призвать из-за границы людей учёных, хотя и светских» Девять лет социально-политической и духовной катастрофы, начавшейся в 1604 г. со вступлением Лжедмитрия в Россию и закончившейся в 1613 г. объявлением Михаила Романова на царство, вошли в историю под названием Смуты или Смутного времени. Ещё пять лет шла война с Польшей, но после заключения в 1618 году Деулинского перемирия, результатом которого стал отказ католиков от попыток силового подчинения Руси Ватикану, страна смогла перевести дух после тяжких испытаний. Однако поколения, пережившие эту трагедию, хорошо запомнили слова архимандрита Троице-Сергиевa монастыря Дионисия, что «Смута учинилась Божиим праведным судом за умножение грехов всего православного христианства». Самозванщина провалилась, но план иезуитов, изложенный в инструкции Лжедмитрию, был выполнен спустя полвека, причём совпадение истории никоно-алексеевской «реформы» с соответствующими пунктами этой программы свидетельствует о том, что сама «реформа» была продуктом иезуиткой экспансии, а царь Алексей и патриарх Никон успешно осуществили идеологическую диверсию против Русской Православной Церкви. Не случайно этих своих «агентов влияния» католицизм уже три века превозносит и старается не только реабилитировать, но даже и канонизировать. А в ту пору «рыцари» ордена Игнатия Лойолы от радости потирали руки, – теперь не нужно было тратить силы и средства на подготовку нового Самозванца, так как русский царь сам занимался окатоличиванием России, да ещё и платил немалые деньги за консультации «зарубежным специалистам». Орудием иезуитов были не только царь Алексей и патриарх Никон, но также многие греческие и восточные иерархи. Первым «…о некоторых неважных предметах веры, требующих преобразования» заговорил Иерусалимский патриарх Паисий, приехавший в Москву в 1649 г. Греческое духовенство его поддержало, а человек из ближайшего никонова окружения, Епифаний Славинецкий, также ученик иезуитов, представлял реформу как официальное лицо, учёный богослов. Теперь нужно было «… издать закон, чтобы в Церкви Русской всё подведено было под правила соборов отцов греческих». Такой тактический ход иезуиты применили не случайно, так как после двух уний греков с католиками (Лионской 1274-го и Ферраро-Флорентийской 1439-го годов) и двухсотлетнего пребывания под турками, греки отошли от истинного Православия, приняв латинские еретические нововведения. Падение Константинополя в 1453 г. истолковывалось русскими как наказание Божие грекам за их отступничество. Поэтому произошёл разрыв между Греческой и Русской церквями, а в 1480 г. в архиерейскую присягу было включено клятвенное обещание, не принимать греков ни на митрополию, ни на епископию, так как теперь они считались еретиками. Вот как пишет об этом А.В. Карташов: «Сами греки соблазнили своих сынов по вере, предав православие на Флорентийском соборе 1439 г… Это потрясло русских до глубины души. Мрачная тень антихристовой измены задела Москву в лице навязанного ей митрополита Исидора (пр. авт.: Исидор был греком, митрополитом Русской Православной Церкви) – творца и столпа унии. По формальному праву главы Русской Церкви, вернувшись в Москву в начале 1441 г., Исидор огласил акт унионального Собора с амвона Успенского. На епископов напал трёхдневный столбняк молчания. Первым опомнился великий князь Василий Васильевич, объявил Исидора еретиком, и – русская церковная душа как бы воскресла из трёхдневного гроба… Все поняли, что таинство мирового правопреемства на охрану чистого Православия до скорой кончины века отныне незримо перешло с павшего Второго Рима на Москву и её воистину благоверный князь Василий Васильевич получил свыше посвящение в подлинного царя всего мирового Православия…». Далее следовало «…поручить исполнение закона людям благонадёжным, приверженцам унии». За такими людьми дело не стало, – тут же появились иностранцы Арсений Грек, Епифаний Славинецкий, Паисий Лигарид, а несколько позже к ним присоединился и Симеон Полоцкий. Не было недостатка и в своих, доморощенных кадрах, – кроме уже упомянутых царя Алексея и патриарха Никона, активными проводниками реформы были Борис Морозов, Фёдор Ртищев, Анна Ртищева, Стефан Вонифатьев, Афанасий Ордин-Нащокин, Артамон Матвеев. И, наконец, «учредить семинарии, для чего призвать из-за границы людей учёных, хотя и светских». И семинарии учредили, и людей призвали из-за границы, – братья Лихуды, воспитанники иезуитских коллегий Венеции и Падуи, успешно утверждали и проводили в жизнь никонову «реформу» в течение 15 лет, возглавляя Московскую духовную академию вплоть до 1701 г. К этому можно добавить, что иезуиты всеми способами проникали в Москву и прочие города России, так как интерес их к этой стране был отнюдь не праздным. С самого своего отделения от Церкви Вселенской римские первосвященники постоянно стремились подчинить себе Православный Восток и а частности Россию. Но никогда эти попытки не были так сильны и так близки к успеху, как в XVI-XVII веках. В Греции им способствовало падение империи в 1453 г. и наступивший затем упадок просвещения; а на Руси – недостаток просвещения и присоединение её западной части к Польше в середине XVI века. Главным орудием как здесь, так и там явился учреждённый в 1540 году орден иезуитов. Вот что говорит по этому поводу митрополит Макарий: «Быстро проникли они (иезуиты) в Польшу и западную Россию, основали свои школы в Полоцке, в Вильне и на Волыни для воспитания в своём духе детей православных; повсюду рассеивали сочинения против Восточной церкви для увлечения в свои сети людей взрослых, считавшихся её чадами от колыбели, и несчастная уния (пр. авт.: имеется в виду уния Украины с Польшей 1596 г.), была первым плодом этих усилий. Так же быстро проникли достойные ученики Лойолы в Грецию, завели свои училища в Галатах и даже в Константинополе, выдавали себя за безвозмездных учителей юношества, старались быть духовниками народа и сеяли пагубные для Православия сочинения; между тем как за пределами Греции, в знаменитых университетах и академиях Запада, куда за недостатком собственных училищ спешили греческие юноши, жаждавшие просвещения, они незаметно напитывались тем же духом, опутывались теми же сетями, и папа Григорий XIII в самом Риме основал греческую коллегию, где безвозмездно воспитывал всех приходящих греков и русских. Вся эта усиленная деятельность Ватикана объясняется Лютеровой Реформою: лишившись вследствие её бесчисленного множества древних чад своих, папы думали вознаградить свою потерю подчинением себе Церкви Восточной и не щадили для сего никаких средств». Так как репутация греков оказалась изрядно подмоченной, и большинство русских в то время их уже и за православных не считало, то царю и его окружению, – для запуска «реформы», – понадобилось первым делом поднять авторитет греческих братьев, а также провести реабилитацию испорченных латинской ересью греческих обрядов и книг. Для этого была применена технология обработки общественного мнения, именуемая нынче «пиаром» и состоявшая из следующих мероприятий: выпуск книг, реабилитирующих греков и ставящих под сомнение правильность русской богослужебной литературы; экспедиция на Афон Арсения Суханова за первоисточниками для правки; заявки о том, что правка будет производиться на основании древних «харатейных» изданий, полученных из русских и восточных монастырских библиотек. Сведения о предстоящей реформе вызвали у патриарха Иосифа искреннее недоумение, так как он не видел никакой нужды в каких-либо церковных преобразованиях. Поэтому в этом же 1649 г. он подаёт царю челобитную: «А в твоём, государь, царствующем граде Москве святая соборная первопрестольная церковь, мати всем церквам… и весь мир ею просвещается, сияет аки столп до небеси, никогда непоколебима и нерушима, право и истинно, якоже изначала приняла Божественный устав, також и все Божия церкви стоят по правилом св. Апостол и св. отец, и по истинному христианскому закону». То есть, верховный пастырь свидетельствует, что Русская Церковь ни в каких реформах не нуждается, – свидетельство многозначительное и авторитетное, так как исходит от самого патриарха. Но царь Алексей и его духовник Стефан Вонифатьев игнорируют мнение патриарха и начинают пиар-кампанию по «отмыванию» греков-еретиков. Первой поступила в продажу напечатанная ещё в 1648 г. в Москве «Грамматика» Мелетия Смотрицкого (пр. авт.: позднее Смотрицкий стал католиком), сыгравшая особую роль в обработке общественного мнения о мнимой неисправности русских богослужебных книг. Точнее, не сама «Грамматика», а обширное предисловие к ней, в котором на все лады высказывалась мысль, что русские церковные книги «очень неисправны» и поэтому нуждаются в немедленном и тщательном исправлении. А исправлять их нужно, разумеется, исключительно по греческим образцам. Затем под личным руководством Вонифатьева издаётся несколько книг украинского происхождения: так называемая «Кириллова книга», «Книга о вере», «Малый катехизис» Петра Могилы и др. Данные книги были выбраны не случайно, так как Пётр Могила уже совершил в Киевской митрополии такую же церковную «реформу», которую намеревались произвести московские «реформаторы» во главе с царём. Вот как характеризует митрополита Могилу и его деятельность С.А. Зеньковский: «Этот новатор в вопросах школы, культуры и даже церковной ориентации, собственно, был молдаванином, а вовсе не русским; попал он на киевский митрополичий престол только благодаря большой ловкости, поддержке поляков и умению приобрести союзников среди тех элементов населения русского края, которое за материальные выгоды готово было забыть, что они «российского племени единоутробные» сыны… Каким был Пётр Могила, такой же была и его церковная политика». К этому можно добавить, что православный катехизис Петра Могилы был написан и отредактирован не по-гречески и не по-церковнославянски, а по латыни! И в «Кирилловой Книге», и в «Книге о вере» говорилось о греческой церкви в самом положительном духе, а именно, что четыре восточных патриарха «право и неизменно веру, данную им от св. Апостол и их учеников, и седьми вселенских соборов, и поместных соборов, ни в чём не нарушающе, ни прикладывая, ни отлагая проповедали и проповедуют, держали и держат»; что российскому народу «патриарха вселенского, архиепископа константинопольского, слушати и ему подлежати, и повиноватися в справах и в науце духовной есть польза и приобретение велиеспасительное и вечное». Стефан Вонифатьев особо позаботился о широком распространении этих книг. Так, 850 экземпляров «Книги о вере» были распроданы за два месяца, – значительный тираж для того времени и большая скорость реализации. Арсений Суханов, почтенный старец Троице-Сергиева монастыря, отправился на Восток, как было заявлено царём, для сбора на месте возможно более обширного материала для проведения реформы. Однако из своей поездки он привёз сведения совершенно противоположные тем, на которые рассчитывал Алексей Михайлович. В своём отчёте Суханов отмечал, что греков не следует слушаться, а тем более равняться на них, так как они отступники от Православия. В противоположность «Книге о вере», прославляющей греков, Суханов заявляет и доказывает, что греки не соблюдают даже апостольских правил, не говоря уж о благочестивых преданиях. По мнению Суханова, совершившего три поездки на Восток и проведшего там не менее трёх лет в общей сложности, греки – еретики, «у которых и христианства почти нет: они были христианами, а теперь бусурмане». Реакция «тишайшего» на эту истину, изречённую и подтверждённую документально уважаемым и грамотным человеком, была обычной, – перед отправкой Суханова на Восток во второе путешествие в 1652 г., думный дьяк Посольского Приказа Михаил Волошенинов от имени царя даёт ему напутствие, чтобы он, «будучи в греческих странах, помня час смертный, писал правду, без прикладу». Так как Алексей Михайлович решал вопросы в нужную ему сторону либо при помощи денег, либо при помощи топора, то Суханову достаточно точно дали понять, какой информации от него ждут, и что последует в случае царского недовольства. Из своей последней поездки Арсений Суханов (пр. авт.: в последнее, третье по счёту путешествие, он отправился в 1653 г.) привёз 498 рукописных и печатных книг, из которых только одна, Евхологион XIV века, как относительно древняя, могла быть использована для правки. Кроме того, Суханов вернулся в Москву в 1655 г., т.е. уже после того, как правка была закончена и началась печать. Из этого следует, что древние греческие рукописи «реформаторам» вовсе и не были нужны, а широко разрекламированная экспедиция Арсения Суханова была лишь дымовой завесой, скрывающей истинные цели царя и компании. Однако подобный пиар-ход имел далеко идущие последствия – на протяжении веков синодальные полемисты доказывали «невежественным» старообрядцам, что «правка» производилась «строго по науке», по древним греческим рукописям, в изобилии привезённым Арсением Сухановым. И лишь недавно широкой общественности стало известно, что печать церковных книг началась почти за год до возвращения Суханова, а правка производилась начиная с 1650 г. по киевским «первоисточникам», которые, в свою очередь были «исправлены» Петром Могилой по современным греческим книгам, отпечатанным в парижских и венецианских типографиях. Арсений Суханов находился на Афоне в последний свой третий визит почти полтора года и имел возможность отобрать все древние книги, относящиеся к богослужебному циклу. Однако он покупал, – и весьма недёшево, – всю макулатуру к великой радости и изумлению афонских монахов. Выполняя инструкции, данные Алексеем Михайловичем и Никоном, Суханов избегал тех древних рукописей, которые могли бы серьёзно затруднить унификацию с современными греками и работали бы против «реформы», в пользу защитников старой русской церковной традиции. И если бы Суханов нарушил полученные указания, то не сносить бы ему головы по приезде в Москву, однако смышленый троицкий келарь, напротив, пошёл на повышение, – в 1661 г. он возглавил Московский печатный двор. Следовательно, по результатам своей экспедиции как выполнивший свою задачу Суханов получил одобрение царя и патриарха. Таким же пропагандистским трюком была и опись «харатейных» книг «степенных» монастырей, объявленная Никоном в январе 1653 г. якобы для того, «чтобы было ведомо, где которыя книги взяти, книги печатнаво дела исправления ради». За этими книгами Печатный двор, как стало сейчас известно, к «степенным» монастырям даже и не обращался, а вот приспешники никоновой «реформы» использовали эту опись для дальнейшего изъятия старинных богослужебных книг. В предисловии к служебнику 1655 г. говорилось, что патриарх Никон «сущия в России ветхия греческия же и словенския книги на исправление не довольно мняще, изволиша со многою своею милостынею старца Арсения Суханова послать во Афонскую гору и во иныя святыя старожитния места». Для любого здравомыслящего человека становится понятным, что получить греческие исходники от Суханова в 1655 г. и в этом же году издать новый русский служебник Печатный двор, – даже имея современные полиграфические технологии, – никак не мог, поэтому ложь апологетов никонианской церкви здесь более чем очевидна. Собственно, ложью, подлогами и недоразумениями сопровождалась вся «реформа», – от начала и до конца. Очередным обманом «реформаторов» было также и то, что в России якобы не хватало специалистов по вопросам правки богослужебных книг и поэтому нужно было приглашать иностранцев. На самом деле таких специалистов на Печатном дворе было достаточно, однако по морально-этическим соображениям они отказались от участия в этом безумии. Так, за сопротивление никоно-алексеевским затеям, были уволены ветераны московского печатного дела Иван Наседка, Сила Григорьев, Захарий Афанасьев, а Шестак Мартемьянов умер в 1652 г. Вместо них набрали новых «спарвщиков» во главе с иезуитским агентом Арсением Греком и киево-могилянским специалистом Епифанием Славинецким. «Арсений Грек много навредил репутации Никона своей авантюрной фигурой, – пишет А. Карташов, – Среди греков таких было немало. А для пуританской Москвы это была мерзость». Во время эпидемии чумы в Москве люди говорили: «Во всём виноват патриарх, держит он ведомого еретика, старца Арсения, дал ему волю, велел ему быть у справки книг печатных, и тот чернец много книг перепортил, ведут нас к конечной погибели; а тот чернец за многие ереси вместо смерти сослан был в Соловецкий монастырь». Арсений Грек появился в Москве 27 января 1649 г. буквально через три недели после визита Иерусалимского патриарха Паисия, который порекомендовал его царю как образованного богослова и лингвиста. Как выяснилось позже, ни в богословии, ни в языках специалистом он не был, а оказался банальным проходимцем, неоднократно менявшим веру, за что по распоряжению патриарха Иосифа 25 июля 1649 г. был заключён в Соловецкий монастырь. Об Арсении Греке упоминает современник тех событий, знаменитый соловецкий инок Епифаний: «Грех ради наших попустил Бог на престол патриаршеский наскочити Никону, предтече антихристову, он же, окаянный, вскоре посадил на Печатный двор врага Божия Арсения, жидовина и грека, еретика, бывшего у нас в Соловецком монастыре в заточении. И тот Арсен, жидовин и грек, быв у нас в Соловках, сам про себя сказал отцу своему духовному Мартирию-священноиноку, что он в трёх землях был и трою отрекался от Христа, ища мудрости бесовския от врагов Божиих». Тут можно добавить, что «жидовинами» на Руси называли лиц нееврейской национальности, которые приняли иудаизм. Судя по формулировке Епифания, – «жидовин и грек», – заграничный «специалист» на момент пребывания в Соловках был иудеем. В 1649 г. Алексей Михайлович обращается к Киевскому митрополиту Сильвестру с просьбой прислать для правки книг знатока греческого языка и богослова Дамаскина Птицкого, но вместо него из Киева присылают Епифания Славинецкого, на тот момент русскому правительству совершенно неизвестного. После повторного обращения царя в 1650 г. в Москву всё же приезжают Дамаскин Птицкий и Арсений Сатановский, и книжная «справа» идёт полным ходом. Вот как отзывается о новых зарубежных «справщиках» профессор Московской духовной академии Н.Ф. Каптерев: «Арсений Грек, как иностранец, не мог постичь все тонкости перевода на русский язык, поэтому его переводы нередко уступали старым переводам в ясности, точности, в уместности того или другого выражения, казались иногда двусмысленными и соблазнительными. Епифаний Славинецкий – крайний приверженец буквализма в переводе, он в жертву буквализму приносил ясность и понятность самой речи, сочинял собственные слова и их сочетания, очень искусственные и маловыразительные, отчего его переводы всегда неуклюжи, нередко темны и малопонятны, так что смысл некоторых наших церковных песней и сейчас усвояется с трудом». Сказано достаточно мягко, однако не следует забывать, что к концу XIX века «табу» на критику никоновой «реформы» было в полной силе и Н.Ф. Каптерев, осмелившись объективно исследовать данную проблему, оказался в весьма затруднительном положении. Профессор МДА Н.И. Субботин, известный полемист со старообрядцами и большой мастер «чёрного пиара», пытался изгнать профессора Каптерева из Академии, а когда ему это не удалось, добился запрета на публикацию его материалов по данной тематике. Действовал он через обер-прокурора Священного Синода и этим в очередной раз подтвердил «непогрешимость» официальной церкви, – ведь если нет критики, то, стало быть, нет и заблуждений. Пока запреты на критику никоновой «реформы» отсутствуют, позволим себе высказать о книжных «справщиках» мнение в духе советской исторической науки: в отличии от Арсения Грека, который извращал богослужебные тексты посредством замены подлежащего на сказуемое, дательного падежа на родительный, и совершенно дикой манипуляцией временными формами, Епифаний Славинецкий занимался изобретением новых слов и выражений, над которыми до сих пор ломают головы никонианские учёные богословы. Именно он обогатил богослужебные тексты нынешней официальной церкви словами и выражениями типа: «всецаря», «всемати», «всевоинство», «моря Чермную пучину», «омерзих», «крестообразными моисеовыма руками», «яко посуху пешешествовал Израиль», «жертву водою попалил еси», «воде сей скачущей в жизнь вечную», «законополагаяй», «сияние шума», «уразуметь очесы», «видеть перстом» и прочими перлами. А чтобы пытливые учёные умы не добрались до свалки этого словесного мусора, нагромождённого никоновыми «справщиками», царь Николай I, как достойный потомок своего «тишайшего» прародителя, изобрёл термин «церковно-славянский язык» и закрыл, таким образом, доступ к изучению проблемы для светской науки, – в противном случае вся нелепость книжной «справы» ещё в XIX веке стала бы очевидной. Как раз в этот период шло интенсивное развитие древнеславянского языка, который приобрёл формы нынешнего русского благодаря А.С. Пукшкину и другим выдающимся литераторам. Однако сам великий русский поэт никогда не использовал термин царя Николая, а говорил о «языке богослужебных книг», ведь действительно, – трудно представить себе «церковно-грузинский», «церковно-немецкий» или «церковно-английский» языки. Исказили никоновы «справщики» в четырёх местах и Символ Веры, отчего он утратил своё сакральное содержание, а в Чине Крещения пошли ещё дальше, вставив в текст откровенное обращение к сатане: «молимся тебе, дух лукавый». Не случайно старообрядцы говорили о новообрядцах-никонианах: «Ты посмотри на них, – лукавому молятся!» Опытным литераторам хорошо известно, что у любого произведения, будь то поэзия или проза, – есть свои «нервные узлы», т.е. логические моменты, без которых оно либо теряет свой смысл, либо приобретает совершенно иной (пр. авт.: всем наверняка знакома фраза «казнить нельзя помиловать», которая меняет своё значение на диаметрально противоположное в зависимости от того, где будет поставлена запятая). И для того, чтобы уничтожить произведение, вовсе не обязательно кромсать его на куски или выбрасывать отдельные части, – достаточно только слегка «ужалить» его два-три раза в эти чувствительные места, и оно становится парализованным, тихо умирает или превращается а монстра. Именно так и поступали с древними богослужебными текстами «зарубежные специалисты». И вот, наконец, в разгар рекламной кампании, 24 июля 1652 г. Никон становится патриархом и берёт в свои руки бразды правления «реформой». Уже в октябре начинается печать новой Псалтыри, в которую вносятся существенные изменения по сравнению с прежними русскими печатными изданиями. В частности, отсутствуют указания о перстосложении при осенении себя крестным знамением, и о поклонах при чтении молитв Ефрема Сирина во время поста. Никонова служебная Псалтырь вышла из печати 11 февраля 1653 г., а вслед за нею, в канун Великого поста патриарх разослал всем московским приходам циркулярное письмо («память»), в котором он самочинно, не созывая собора, требует поменять обряд: «По преданию святых апостол и святых отец не подобает во церкви метания творить по колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще и тремя персты бы есте крестились». Попытка перемены перстосложения личным распоряжением, да ещё накануне Великого поста, первая неделя которого известна особенно большим религиозным напряжением, вызвала небывалое смятение среди верующих и духовенства. Придя в себя, священнослужители подали царю челобитную против неканонических действий патриарха, текст которой был составлен протопопами Аввакумом и Даниилом Костромским, приехавшим в Москву на совещание по этому вопросу. Содержание петиции было достаточно резким: священники ставили царя в известность, что чистое христианское учение может пропасть на Руси и что глава церкви отошёл от заветов Православия. Так как состав участников был весьма представительным, а Никон действительно превысил свои полномочия, то Алексею Михайловичу пришлось остепенить «собинного друга». На этот раз патриарх согласился и не стал настаивать на своих нововведениях, и казалось, что в Русской Церкви наступил мир. Однако это было только затишье перед бурей, – вскоре Никон показал, что может умело использовать методы Николо Макиавелли для достижения своих целей (пр. авт.: «политика не имеет ничего общего с моралью», «цель оправдывает средства», «хочешь мира, готовься к войне» и прочие откровения, которые итальянский философ изложил в своей книге «Государь», вышедшей незадолго до создания ордена иезуитов и ставшей его программным документом). Наученный горьким опытом, Никон действует теперь более осмотрительно и заранее готовит почву для соборного решения по унификации русского церковного устава с новогреческим. В январе 1654 г. он полностью подчиняет себе Печатный двор, где безраздельно хозяйничают иностранцы во главе с Арсением Греком, а в начале апреля созывает поместный собор, который должен был признать необходимость пересмотра богослужебных книг. Открывая собор, патриарх заявил, что при учреждении Московского патриархата Русская церковь обязалась следовать заповедям Христовым, постановлениям Вселенских Соборов и быть согласной в догматах с Греческой церковью. После этого Никон указал на разночтения и спросил собравшихся, угодно ли им исправить богослужебные книги «по старым харатейным и греческим». Царь первым подаёт свой голос, и как пишет Н.Ф. Каптерев, делает «такой необычный для царя поступок, конечно, с особой целью: чтобы предупредить со стороны собора возможность отрицательного ответа на поставленный вопрос». Расчёт был верным, – собор согласился с «доводами» царя и патриарха, так как участники собора подверглись предварительной обработке в стиле «тишайшего», – были запуганы или куплены. За решение проголосовало двадцать девять из тридцати пяти участников, и только епископ Коломенский и Каширский Павел заявил, что не согласен на исправление отдельных мест богослужебных книг. Сразу же после собора Павел был арестован, избит слугами Никона, сослан в Новгородскую область и тайно убит по приказу патриарха. Его смерть положила начало безпрецедентным казням по религиозным убеждениям и в последствии были лишены жизни различными способами протопопы Даниил Костромской, Аввакум, Михаил Рогов, священники Лазарь и Михаил, игумен Иов Льговский, старец Феодосий Ветковский, боярыня Морозова, княгиня Урусова и десятки тысяч других борцов за истинную веру. В марте 1655 г. на третьей неделе поста Никон созывает очередной собор с участием патриархов Макария Антиохийского и Гавриила Сербского, приехавшими в Москву «за милостынью». К этому времени Грек и Славинецкий уже подготовили программу изменений устава и текст нового служебника, причём в подготовительных работах кроме Никона не участвовал ни один епископ. Собор быстро «одобрил» все поправки, так как расправа над Павлом Коломенским была ещё свежа в памяти, однако многие участники заявили, что не примут новых книг, а будут держаться старых. Тогда Никон запросил по вопросам изменений патриарха Константинопольского Паисия, и получил весьма сдержанный ответ, подписанный двадцатью четырьмя митрополитами и четырьмя епископами: «Не следует думать, будто наша православная вера извращается, если кто-нибудь имеет чинопочитание несколько отличное в деталях, не являющимися ни существенными различиями, ни членами веры. Лишь бы соглашаться в важных и главных вопросах со вселенскою церковью» (пр. авт.: конечно, греки лицемерили в духе иезуитов: они прекрасно знали, что двоеперстие появилось на Руси от древней Византии, а еретическое триперстие у самих нынешних греков – после двух уний с Римом, в результате которых сама греческая церковь перестала быть вселенской). В отличии от своих «скромных» греческих собратьев, восточные патриархи Макарий и Гавриил, рассчитывая на богатые денежные воздаяния своего щедрого друга Никона, в начале 1654 г. приняли участие в весьма непристойных демонстрациях против древнего русского обряда и его сторонников. Во время богослужения в Успенском соборе 24 февраля все три патриарха, – Никон, Макарий и Гавриил по очереди демонстративно крестились триперстно и проклинали всех, «кто так не делает». Новый собор, состоявшийся 23 апреля 1656 г., снова при участии трёх патриархов «узаконил» трёхперстное знамение и ещё раз отлучил от церкви всех, отказавшихся креститься по-гречески. Священники выступили с резкой критикой нововведений, – царская канцелярия была буквально завалена челобитными с указаниями на несуразности новых богослужебных текстов и обрядов. Как пишет А.В. Карташов, сама «нетактично проводимая Никоном правка книг по темпу, широте обхвата, по чуждости своего источника и по обидности её для серьёзно усвоенного, не только национального, но и подлинно православного самосознания русских людей, не могла не вызвать протеста. Протест был по глубине всеобщий: и епископата, и белого, и чёрного духовенства, и мирян и простых людей». Особого внимания заслуживает челобитная суздальского священника Никиты Добрынина объёмом в двести страниц, где обстоятельно и методологически точно были разобраны все изменения в обряде и текстах, которые он назвал «пустосвятом», как потерявшие свой духовный смысл. Реакция властей была неизменной, – всех недовольных, которых невозможно было прельстить деньгами, в том числе и Никиту Добрынина, казнили различными способами. Зато Никон мог быть доволен своими «достижениями», так как теперь вся церковная жизнь России была перекроена на греческий лад. Ещё более по-гречески выглядел и сам патриарх, приказавший завести у себя греческую кухню и одевавшийся в греческую одежду. Однако в этот же период начинают портиться отношения Алексея Михайловича и Никона, именовавшего себя «великим государём» и ставившим свою подпись под государственными актами даже без упоминания имени царя. С конца 1657 г. царь Алексей очень редко приглашает Никона на официальные церемонии, а на неофициальных мероприятиях он отсутствует вообще. Бояре и царские родственники делали всё возможное, чтобы настроить царя против патриарха, которого они обвиняли в превышении своей власти и умалении власти царя. К тому же мнение Никона о своём статусе не соответствовало ни византийской, ни русской традиции, а явно шло в русле «папоцезаризма», характерного для Европы того времени. Однако «тишайший» Алексей Михайлович также придавал большое значение своей персоне, и в его бытность можно говорить уже о развитии в России «цезарепапизма», где царь именовался «самодержцем» и управлял делами не только государственными, но и церковными. Столкновение двух этих концепций привело к тому, что к лету 1658 г. отношения царя и патриарха резко ухудшились. Когда 6 июля 1658 г. в Москву прибыл грузинский царевич Теймураз, то Никона даже не пригласили на торжественный обед в честь высокого гостя, а патриарший посланник был оскорблён и изгнан из дворца. Десятого июля перед началом богослужения в Успенском соборе князь Юрий Ромодановский заявил патриарху, что царь гневается на него за самовольное присвоение титула «великого государя». Никон ответил князю, что принял этот титул с разрешения царя Алексея, но Ромодановский возразил, что это не так, и пользоваться этим титулом он не имеет права. Тогда патриарх, рассчитывая на драматургический эффект от своего поступка, заявил, что покидает Москву и перестаёт быть главою церкви. Однако Алексей Михайлович «собинного друга» обратно не позвал и вплоть до 1667 г. самолично занимался церковными делами. С выбором нового патриарха царь также не спешил, так как после ухода Никона антиреформенные настроения были очень сильны, и новый патриарх вполне мог отменить никоновы новшества. События 50-60 г.г. XVII века показали, что царь Алексей и созданная под его руководством новая никонианская церковь быстро теряли контроль над православным населением России. Аввакум и его единомышленники, несмотря на угрозы и уговоры властей, продолжали вести пропаганду против нововведений не только в Москве, но и во всех крупных городах страны. Ещё большую путаницу в церковные дела внёс и сам Никон, сделав в декабре 1664 г. попытку самовольно вернуться на патриарший престол. Становилось ясно, что дальнейшие отсрочки в созыве и проведении собора могут привести к новой Смуте, поэтому царь и его окружение начинают предпринимать срочные меры по стабилизации положения. Первым делом нужно было определиться с главою церкви, хотя бы временным, и 22 августа 1664 г. местоблюстителем патриаршего престола был назначен митрополит Павел, о котором протопоп Аввакум сообщает следующее: «А о Павле Крутицком мерзко и говорить – тот явный любодей, церковный кровоядец и навадник, убийца и душегуб, Анны Михайловны Ртищевой любимый владыка». Тут можно добавить, что именно новый митрополит Московский руководил следствием и пытками боярыни Морозовой и княгини Урусовой. Одновременно с расправой над инакомыслящими шла спешная подготовка к собору, заседания которого проходили с 29 апреля по 2 июля 1666 г. Накануне собора, когда русские епископы и прочие участники собрались в Москве, царь Алексей Михайлович вызвал каждого из них по одиночке и предложил ответить на три вопроса: 1. Считает ли он (епископ, священник) патриархов Константинопольского, Антиохийского и Иерусалимского за вполне православных и имеющих право принимать участие в решении вопросов православной церкви? 2. Считает ли он греческие книги печатные и рукописные за праведные и достоверные? 3. Считает ли он правильными решения собора 1654 года? Захваченные врасплох и не имея возможности посоветоваться с коллегами по цеху, участники собора, за исключением епископа Александра Вятского, ответили положительно. Что касается ответов на первых два вопроса, то тут уже сыграла свою роль пятнадцатилетняя пиар-кампания по «отмыванию» греков-еретиков и у епископата практически не было подозрений в их отступничестве. Последний вопрос был ключевым, так как в связи с никоновским произволом по отношению к епископу Павлу Коломенскому были нарушены каноны и решения собора стали нелегитимными, – для всех это было очевидным. Однако епископы не признал правды, так как по словам Ключевского, теперь «в правящей иерархии все поняли, что дело не в древнем или новом благочестии, а в том, остаться ли на епископской кафедре без паствы или пойти с паствой без кафедры, подобно Павлу Коломенскому». То есть, епископат мог совершенно сознательно поступиться истиной ради меркантильных интересов. Сопротивление епископа Александра также длилось не долго, и когда он столкнулся с единым фронтом владык во главе с царём, то вынужден был признать святость всех четырёх восточных патриархов и сообщил, что «во всём приемлет и лобызает» постановления собора 1654 г. Он признал действительность трёхперстия при крестном знамении и подписал новый «исправленный» Символ Веры. После этого участники приступили к рассмотрению дел «представителей церковного мятежа», многие из которых заранее согласились покаяться и затем предстали перед собором. Это были старцы Ефрем Потёмкин и Герасим Фирсов, архимандрит Антоний Муромский, иеромонах Авраамий, игумен Сергий Салтыков и другие, не решившиеся порвать с новой «матерью-церковью», чтобы избежать соборного суда. Стойкими борцами оказались только четверо единомышленников во главе с Аввакумом, которые так и не подчинились «авторитету» собора, – их расстригли и прокляли, а они, в свою очередь, прокляли своих гонителей. Не смотря на резкости в спорах и «сильно мятежное» настроение под конец заседаний при расстрижении Аввакума и его товарищей, собор прошёл без скандалов, чего не скажешь о следующем соборе 1667 г. с участием восточных патриархов. Так как Парфений Константинопольский и Нектарий Иерусалимский приехать на собор отказались (пр. авт.: не захотели копаться в никоновом «грязном белье»), то 2 ноября 1666 г. в Москву прибыли Паисий Александрийский и «старый друг» Никона Макарий Антиохийский. Однако оба патриарха, согласно каноническому праву, не могли принимать участия в соборе, так как возмущённый их самовольным отъездом в Россию Парфений Константинопольский на созванном им соборе добился лишения восточных владык их кафедр за то, что они самовольно покинули свою паству. В очередной раз «тишайший» Алексей Михайлович проявил свои «исключительные умственные способности» на грани психопатологии, – приглашённые восточные патриархи должны были осудить патриарха Никона за тот же поступок, который совершили сами. Упомянутый ранее Паисий Лигарид, – новый «собинный друг» царя Алексея Михайловича, – был проклят и отлучён от церкви своим же владыкою, патриархом Нектарием Иерусалимским, и должен был сидеть на скамье подсудимых у себя на родине. Поэтому после окончания собора на остров Хиос он так и не вернулся и остался доживать свой век в Киеве. В нравственном плане все греки были личностями негативными, что, в сущности, и не удивительно, так как личностей позитивных в рядах «реформаторов» не было вообще. Завершая перечень основных «воротил» собора, нельзя не вспомнить об архимандрите Дионисии, книжном «справщике» Печатного двора с 1655 по 1669 г.г. и авторе обширного полемического сочинения о старообрядчестве, заложившего основы «чёрного пиара» для никонианских синодальных миссионеров. На соборе Дионисий был назначен переводчиком греческих патриархов, и как пишет Каптерев, «должен был сделать свои взгляды на древнерусский обряд взглядами греческих владык», на что царь со своими клевретами денег не жалели. Сожжённый вместе с Аввакумом дьякон Фёдор сообщает: «Толмач же той Денис и сам правого суда боялся, понеже соборную церковь Успенскую осквернил некогда блудом… Такова плута и приставили им нарочно, каковы и сами. И той Денис, блудодей церковный, развратил души патриархов тех…» Через три дня после прибытия начались консультации патриархов с Алексеем Михайловичем, причём отнюдь не по вопросу отмены старого обряда, что для царя уже было делом решённым, а по окончательному решению его тяжбы с Никоном. И если у восточных патриархов во время обсуждения отдельных вопросов возникали сомнения или угрызения совести, то таковые легко устранялись соответствующим порядком цифр. Рассчитывая на дружеское отношение царя патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский не ошиблись, – каждый из них получил мзду из царской казны в размере 200 тысяч рублей по курсу 1900 года. Разбор дела Никона официально был начат на первом заседании собора 1 декабря 1666 г. и завершён в течение неполных двух недель, – этому в достаточной степени способствовали предварительные переговоры. Греки решили осудить Никона за его учение о превосходстве священства над царством. Некоторые русские епископы, в частности Павел Крутицкий, Илларион Рязанский и Симеон Вологодский выступили в поддержку приоритета священства и против лишения Никона сана, однако «тишайший» применил свой любимый метод убеждения и положение было исправлено. Приговор патриарху был оглашён 12 декабря, причём зачитал его сам Илларион Рязанский, который совсем недавно был сторонником Никона и главой оппозиции. Бывшего «великого государя» обвинили в самовольном уходе с престола, оскорблении царя, внесении смуты в Русскую церковь и жестоком обращении с клиром, причём Никон был лишён не только патриаршего сана, но извержен из епископского достоинства. Через полтора месяца, 31 января 1667 г., собор избрал нового патриарха, – престарелого и малоактивного архимандрита Троице-Сергиева монастыря Иоасафа, который, по мнению царя и компании, вряд ли смог им чем-нибудь навредить. В середине апреля 1667 г. собор занялся «церковными мятежниками» и проблемами обряда. Сначала перед патриархами предстали уже ранее раскаявшиеся представители оппозиции, а затем наступил черёд протопопа Аввакума, дьякона Фёдора, инока Епифания и священника Лазаря. В декабре 1666 г. дело отца Лазаря уже рассматривалось собором, но тогда он сделал патриархам ошеломляющее предложение, – «Повелите ми идти на судьбу Божию в огонь», – заявил он. «Если сгорю, – продолжал Лазарь, – то значит новый обряд хорош, а если уцелею, то значит старый обряд был истинным православным обрядом». Такого аргумента патриархи не ожидали и отложили суд над ним до лучших времён, – а вдруг и вправду не сгорел бы Лазарь? Пришлось бы греческим владыкам тогда возвращаться на родину не солоно хлебавши, а это никак не входило в их планы. Уговоры непреклонной четвёрки длились два месяца и только в середине июня защитники старого обряда предстали перед собором. Вот как писал о своих беседах с патриархами протопоп Аввакум: «Много от Писания говорил с патриархами. Бог отверз мои уста грешная, и посрамил их Христос устами моими». Не менее откровенными и резкими были мнения и других «мятежников церковных», и хотя все четверо уже были отлучены от церкви, по настоянию царя Алексея их уговоры продолжались ещё полтора месяца. Судьба Аввакума и его товарищей окончательно была решена только 26 августа 1667 г., – все четверо были приговорены к ссылке на крайний север России, в Пустозёрск, а кроме того Епифанию и Лазарю полагалось дополнительно «урезать» язык (пр. авт.: Аввакума царь Алексей пощадил по «старой дружбе», а Никифора спас весьма преклонный возраст). Наказание было исполнено на следующий же день, о чём протопоп Аввакум оставил следующее сообщение: «Отцу Лазарю до вилок язык вырезан и старцу Епифанию такожде. И егда Лазарю язык вырезали, явился ему пророк Божий Илия и повеле ему о истине свидетельствовать. Он же выплюнул изо уст своих кровь и начал глаголати ясно и бодре, и зело стройне. Десная же рука бысть в крови, он же ею благославляше люди Божия». Пока шли уговоры защитников старого обряда, собор занимался теоретическими вопросами разногласий между древнерусской и новогреческой традициями. Тут обошлось без неожиданностей, – собор принял все никоновские нововведения и одновременно запретил пользоваться старым обрядом под угрозой анафемы и проклятия, так как, по мнению греков, тот, кто им пользовался и не хотел принимать новый обряд, вносил раскол и ересь в церковную жизнь. Это циничное решение, объявленное отлучёнными от церкви патриархами на нелегитимном соборе, было принято 13 мая 1667 г. Разумеется, оно было неканоническим и для его претворения в жизнь использовалась отнюдь не богословская аргументация в духе святоотеческих учений, а изощрённая система пыток и казней, созданная по приказу «тишайшего» царя. Постановлениями собора были запрещены следующие русские церковные сочинения: 1. Повесть о Белом Клобуке, в которой сообщалось о том, что после предательства православия греками на Флорентийском соборе и падения Константинополя, защита истинной веры стала обязанностью русского народа; 2. Постановления Стоглавого собора 1551 г., который официально подтвердил законность тех особенностей, которые отличали древнерусский обряд от новогреческого (пр. авт.: в частности, в гл. 31 указано: «Аще кто двема персты не благословляет, якоже и Христос, или не воображает двема персты крестного знамения; да будет проклят, якоже Святии Отцы рекоша»); 3. Житие преподобного Евфросиния, в котором оправдывалось запрещённое ныне двукратное пение аллилуйя. Соборные клятвы (проклятия) и деяния были скреплены подписями участников, положены на сохранение в Успенском соборе, а наиболее существенные части постановлений были опубликованы в Служебнике 1667 г. С этого момента раскол стал свершившимся фактом, а несогласным на предательство древнерусского благочестия греки-раскольники оставили напоминание: «Аще же кто не послушает хотя бы в едином чесом повелеваемых от нас, или начнёт прекословити…мы таких накажем духовно, аще же духовное наше наказание начнут презирати, и мы таковым приложим и телесные озлобления» Таким образом, утверждение нового обряда в Русской церкви предполагало физическую расправу над инакомыслящими. В постановлениях последующих соборов в 1681-1685 г.г. понятие «телесные озлобления» конкретизируется и приобретает следующую форму: «Раскольников, которые хулят святую церковь, производят в народе соблазн и мятеж и остаются упорными по трикратному у казни допросу, буде не покоряться, жечь в срубе. Если же у казни покорятся святой церкви, отослать в монастыри под строгий надзор и по окончании испытания молодых и неженатых не выпускать из монастыря до конца жизни, чтоб они снова не увлеклись в раскол; а женатых отпускать на поруки, и когда окажется, что они снова предались расколу, казнить тою же смертию. Тех, которые перекрещивали взрослых детей, называя прежнее их крещение неправым, казнить смертию. Тех, кто перекрещивал других, хотя бы он и покорился церкви, после исповеди и причастия (пр. авт.: разумеется, исповеди и причастия сатане, т.к. отказавшись от истинного Бога, еритическая никонианская церковь в качестве нового «бога» приняла лукавого – ведь свято место пусто не бывает) казнить смертию без всякого милосердия. Тех, которые перекрещивались со своими детьми, если раскаются, бить кнутом и отсылать для исправления к местным архиереям, а если останутся упорными, казнить смертию. Обличённых в укрывательстве у себя раскольников, в доставлении им пищи, пития и т.п., если сознаются, одних, судя по вине, бить кнутом, а других ссылать в дальние города. Кто держит раскольников с порукою, не зная об их расколе, с тех брать пени». Подробности этих нечеловеческих пыток, вызвавших нервное расстройство даже у Петра I, хладнокровно казнившего родного сына, изложены в одном из документов Тайной канцелярии под названием «Обряд како обвиняемый пытается». В частности, в данном документальном свидетельстве сообщается следующее: «Для пытки приличившихся в злодействах, зделано особливое место, называемое застенок, огорожен полисадником и покрыт для того, что при пытках бывают судьи и секретарь, и для записки пыточных речей подячий; и в силу указу 742 году, велено, записывать пыточныя речи, крепить судьями, не выходя из застенка. В застенке же для пытки сделана дыба, состоящая в трёх столбах, ис которых два вкопаны в землю, а третий сверху, поперег. И когда назначено будет для пытки время, то кат или палач явиться должен в застенок со своими инструментами, а оные есть: хомут шерстяной, к которому пришита верёвка долгая; кнутья, и ремень, которым пытанному ноги связывают. При приходе судей в застенок и по розсуждении в чём подлежащего к пытке спрашивать должно, приводица тот, котораго пытать надлежит, и от караульного отдаёца палачу; которой долгую верёвку перекинет через поперечный в дыбе столб и взяв подлежащего к пытке, руки назад заворотит, и положа их в хомут через приставленных для того людей встягивается, дабы пытанной на земле не стоял. У котораго руки и выворотит совсем назад, и он на них висит; потом свяжет показанным выше ремнём ноги, и привязывает к зделанному нарочно впереди дыбы к столбу; и растянувши сим образом, бьет кнутом, где и спрашивается о злодействах и всё записывается, что таковой сказывать станет. Естли-же ис подлежащих к пытке такой случитца, которой изобличается во многих злодействах, а он запирается, и по делу обстоятельства доказывают его к подозрению, то для изыскания истины употребляется нарочно: 1-е) тиски, зделанныя из железа в трёх полосах с винтами, в которые кладутся злодея персты сверху большия два из рук, а внизу ножныя два; и свинчиваются от палача до тех пор, пока или повинится, или не можно будет больше жать перстов и винт не будет действовать; 2-е) наложа на голову верёвку и просунув кляп и вертят так, что оной изумлённым бывает; потом простригают на голове волосы до тела, и на то место льют холодную воду только что почти по капле, от чего также в изумление приходит; 3-е) при пытке, во время таково-же запирательства и для изыскания истины, пытанному, когда висит на дыбе, кладут между ног на ремень, которым они связаны, бревно и на оное палач становится за тем, чтоб на виске потянуть ево, дабы более истязания чувствовал. Есть ли же и потому истины показывать не будет, снимая пытанного з дыбы правят руки, а потом опять на дыбу таким же образом поднимают для того, что и через то боли бывает больше. Хотя по законам положено не только три раза пытать, но когда случится пытанной на второй или третьей пытке речи переменит, то ещё трижды пытается. И есть ли переговаривать будет в трёх пытках, то пытки употребляются до тех пор, пока с трёх пыток одинаковое скажет, ибо сколько б раз пытан не был, а есть ли в чём нибудь разнить в показаниях будет, то в утверждение должен ещё три пытки вытерпеть; а потом и огонь таким образом: палач, отвязав привязанные ноги от столба, висячего на дыбе растянет и зажегши веник с огнём водит по спине, на что употребляетца веников три или больше, смотря по обстоятельству пытанного. Когда пытки окончатся и пытанной подлежать будет по винам ссылки на каторгу, то при посылке от палача вырываются ноздри зделанными нарочно клещами. Есть ли же которые подлежат смертной казни, то и таковых, в силу указов, до будущаго о действительной казни определения, велено ссылать на каторгу ж, а при посылке также ноздри вырезаются. И сверх того особливыми присланными стемпелями на лбу и на щеках кладутся знаки (:вор:), в тех же стемпелях набиты железныя спицы словами, и ими палач бьёт в лоб и щоки, и натирает порохом, и от того слова видны бывают». В настоящее время эти сведения уже стали исторической аксиомой, несмотря на попытки синодальных миссионеров доказать, что отношение царских властей и церковной иерархии никониан к представителям старой веры было исключительно гуманным. Сегодня достоверно известно, что мрачный герой средневековья инквизитор Торквемада со своими изобретения типа «испанского сапожка» просто мальчишка по сравнению с изощрёнными «русскими» палачами в митрах и вицмундирах (пр. авт.: «русскими» их можно назвать весьма условно, т.к. даже сам Никон называл епископов «сонмищем жидовским и сатанинским»). Собор 1667 г. стал весьма эффектным завершение многолетней пиар-кампании по «продавливанию» новой веры, – закончился, наконец, спор царя с Никоном, были определены отношения между церковью и государством, разрешился обрядовый вопрос, а к четырём «церковным мятежникам» приложили «телесные озлобления» и отправили в ссылку на далёкий Север. Однако собор не только не помог восстановить церковное единство, но вбил ещё один клин в отношения между епископатом и верующими. Царь и правящая церковная элита буквально сразу же после собора заметили, что осуждённые и сосланные в Пустозёрск защитники старой веры совсем не одиноки. Уже через месяц после их высылки из Москвы о своём категорическом несогласии с постановлениями собора заявил Соловецкий монастырь, отказавшийся принять новый обряд, – таково было решение многочисленной монашеской братии. В то время Соловки были крупнейшим хозяйственным объединением Беломорского края, – в самом монастыре количество трудников достигало 700 человек, а несколько тысяч людей работало на рыбных и сельскохозяйственных промыслах. Не меньшим было также и военное значение монастыря, – на неприступных стенах и башнях находилось большое количество пушек, а в казематах хранились огромные запасы оружия, пороха и продовольствия. Возглавил братию архимандрит Никанор, бежавший из Москвы и прибывший на остров 20 октября 1667 г. Отряд стрельцов под командованием воеводы Волохова должен был перекрыть пути снабжения с материка, однако в монастыре на тот момент было более 500 боеспособных монахов, имевших хорошую военную подготовку. Поэтому и Волохов, и другие воеводы избегали прямых боевых действий и старались не приближаться к монастырским стенам на расстояние пушечного выстрела. Сопротивление братии продолжалось почти восемь лет и только в 1676 г. правительственным войскам удалось покорить Соловецкую обитель, и то в результате измены. После взятия монастыря воеводы к своему изумлению обнаружили складские запасы, достаточные для обеспечения гарнизона в тысячу человек в течение года. Расправа с защитниками была жестокой, – связанного архимандрита Никанора в одной рубахе бросили в крепостной ров, старца Макария заморозили во льду, Хрисанфа и Фёдора четвертовали, остальных сжигали, топили, вешали за рёбра на крюках. Из пятисот защитников монастыря в живых осталось всего лишь четырнадцать человек. Через неделю после взятия Соловков в страшных муках умирает царь Алексей Михайлович, успевший однако перед смертью понять, что получил наказание за «разорение обители преподобных». В 1681 г. по дороге в свой родной Воскресенский Ново-Иерусалимский монастырь скончался бывший «великий государь» и патриарх Никон, а в 1682 г. «за великие хулы на царский дом» в Пустозёрске были сожжены Аввакум, Лазарь, Епифаний и Фёдор. На казнь осуждённые шли спокойно и радостно, благословляя по дороге верующих, а когда сруб сгорел, то народ кинулся собирать святые косточки. Так ушли в мир иной основные фигуранты доселе неведомого в России церковно-государственного противостояния и закончилась тридцатилетняя эпоха внедрения «новой веры», главным итогом которой во внешней политике стали нескончаемые и позорные русско-турецкие войны, а во внутренней – перманентная моральная и физическая деградация большей части российского общества. В результате так называемой церковной реформы русский народ оказался расколотым на бездуховных исполнителей религиозного культа – никонианцев, и представителей древлеправославной веры – старообрядцев, сохранивших апостольское предание. Последней войной за Константинопольский престол для российского самодержавия стала Первая мировая война 1914 г., закончившаяся в итоге весьма печально и для самого этого самодержавия, – династия царей Романовых была уничтожена, а созданная ими официальная никонианская церковь подверглась небывалым репрессиям со стороны Ленина и большевиков. Ведь Господь Бог поруганным не бывает и гонители старого обряда заплатили дорогой ценой за издевательство над истинной церковью, которую «и врата ада не одолеют» (Матф.,16:18). 4. Мифы и реальность В арсенале современных политтехнологов есть два основных инструмента, – «пиар чёрный» и «пиар белый», причём первый из них, являясь главным средством воздействия на психику, предназначен для всяческого очернения оппонента посредством лжи, клеветы, подложных свидетельств, мнимых и явных скандалов, подтасовки фактов, извращения реальных событий. Второй же, «белый пиар», используется для присвоения своему подопечному всяческих положительных качеств, которые зачастую и вовсе отсутствуют, и превращения его в эдакого «мягкого и пушистого» кролика, на которого и взглянуть приятно и погладить не грех. Однако оба этих метода, несмотря на кажущуюся разницу в целях и задачах, имеют одну общую характерную черту, – и в том, и в другом случае «на всю катушку» используется ложь, – откровенная, наглая, грубая, беззастенчивая, отвратительная и, что самое главное, – очень и очень дорогая. Когда та или иная политическая партия, – скажем, в Нагонии или Гаривасе, – в преддверии президентских выборов обращается к экспертам по «промыванию мозгов», то они без обиняков сразу же называют конкретные цифры: вот эту очаровательную леди мы раскрутим за 10 миллионов, так как она всего лишь слабая женщина и не смогла ограбить государственную казну в особо крупных размерах; за этого господина из западных нагонийских провинций возьмём подороже и раскрутим его за четвертак, так как хоть он и образованный, хоть и юрист, но стал «пиариться» самостоятельно и весьма безграмотно, – придётся провести работу над ошибками; ну а вот этого жителя восточных пампасов меньше чем за полтинник «крутить» не станем, – сами понимаете, в индейских племенах грубые нравы, детство без игрушек, да и над нагонийским наречием придётся ещё крепко потрудиться. А когда заказчик с дрожью в голосе спросит насчёт гарантий, – ведь деньги-то вложены немалые, – то политтехнологи с милой улыбкой ответят: «Не переживайте, господа-демократы, всё у вас получится, – ведь мир изобилует олухами, а вы добились всеобщего избирательного права!» Реальность истории такова, что ни один из ересиархов или великих злодеев не был одинокой фигурой и всегда имел приверженцев, последователей и почитателей, – иначе ереси просто не смогли бы распространяться. Однако, как сказал Еклезиаст, сын Давыдов: «Бывает нечто, о чём говорят: смотри, вот, это новое; но это было уже в веках, бывших прежде нас» (Еккл., 1:10). Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Как нельзя лучше это высказывание библейского героя подходит для иллюстрации событий никоновой «реформы», расколовшей российское общество на два непримиримых лагеря, – правда была попрана, ложь возведена в ранг «закона», а на основании этого «закона» в течение столетий продолжались казни и преследования за истину. Как Иуда получил 30 серебряников за предательство Христа, так и восточные патриархи и прочие политтехнологи собора 1667 г. получили свои кровавые деньги за глумление над правдой. Но как воскрес Господь наш Исус Христос, так воскресла и Истинная Древлеправославная Церковь, сохранившая в первозданном виде Апостольское наследие и Святоотеческое предание. И теперь все, кому не безразлично спасение души, могут приобщиться к Истинному Православию. А для того, чтобы понять, чем отличается истинная вера от никонианства, широко представленного нынешними РПЦ-УПЦ Московской Патриархии, обратимся ещё раз к истории и вкратце рассмотрим события, связанные с церковной «реформой» XVII века. На протяжении столетий католический Ватикан старался вовлечь Россию в борьбу против турок и применял для этого различные средства, – от прямого вооружённого вторжения в пределы российского государства, пытаясь подчинить его силовыми методами, до изощрённых иезуитских интриг в стиле «самозванщины» или