Одиннадцатая глава: «камера смертника» Таким образом, опустив некоторые малозначительные подробности, касающиеся непосредственно переговоров-разговоров с Надеждой Константиновной, которая на поверку оказалась довольно-таки молоденькой особой (вообще почти что девчонкой), а затем и другой встречей, и снова-таки переговорами-разговорами, лишь теперь с таким же по возрасту своему, только мальчишкой, но довольно-таки въедливым и (беспременно стоит к тому же ещё подметить) чересчур нагловатым, кстати, совсем не по годам. Я продолжаю своё дальнейшее повествование про Геннадия Николаевича. При всём при том пересуды эти все получались тривиально безрезультатными и при всём своём многословии практически малозначительными в виду предлагаемой информации, ибо основывались в основном на конкретном обсуждении данного вопроса только непосредственно прямо на месте. В связи с тем, начну пожалуй сразу с того момента, когда тот же молоденький парнишка в полном безмолвии за всю дорогу завёз его на своей тачке куда-то в лес. А именно, к какой-то полу избушке или, вернее, даже полу сараю, но на редкость добротному, в чём Геннадий Николаевич вполне потом убедился, токмо гораздо позже оглядев его уже изнутри. Где вроде как он должен будет теперь расположиться до особых распоряжений. О чём «мальчик» ему только что сообщил, и уже сам шустро выскочив из автомобиля, с нетерпением переминаясь с ноги на ногу, в настоящее время ожидал его на улице. По дороге без каких-либо лишних вопросов явно для него была куплена в одном из придорожных магазинчиков шикарная семисотграммовая бутылка водки, да и так кое-что перекусить из некоторых, без видимой причины навязанных весьма дорогих продуктов. Ген-Нику – эта халява показалась слишком дорогим удовольствием, а для вдумчивого Геннадия Николаевича не вполне уместным расточительством в данной ситуации. Тем более один он вообще никогда не любил пить, а тем более водку. Совершенно справедливо предположив, что этот юноша тоже вряд ли будет с ним угощаться этой водкой, ну и само собой продуктами. – Стой-ка, стой-ка! Дай-ка я, мля, ещё разок, понимашь, гляну на твою морду лица, – живо проговорил молодой человек, не в первый раз разглядывая Геннадия Николаевича с ног до головы, когда тот вылез из машины. Теперь всё больше и больше уже будто бы как убеждаясь в том, что найденный «сорняк» просто изумительно подходит по всем своим внешним параметрам для предстоящего мероприятия. Хоть и «мордаха чуток пропитая», но зато в основном гораздо больше плюсов. И самый главный плюс – это «безусловишно энтелегенешная видуха, а дальше всё обслюнявим»... – Так-с, дедуля, что я тебе могу сказать? А сказать, мля, я тебе буду только то… понимашь? что на первый взгляд, мля… ты вроде как подходишь... понимашь? подходишь!.. А как у тебя, дедуля, с артистными-то делами? Мне очень любопытошно так это сказать, мля, смогёшь ли ты. Понимашь, дедуля? полностью оправдать-то наши возможности… понимашь? Деньги-то отсмаркивать обеща... гм ... башляем-то пригожие… понимашь? а конгриндиент-то не всегда благонадёжным, мля, получатся... А ваще не парься, дедуля... Мы помагём, мля! Молодого человека – мужчину лет двадцати двух – звали по официальным бумагам Николаем, а неофициально его «коллеги» почему-то величали «Шустриком». Он был невысокого роста, спортивного телосложения, говорят: самбист... каратист... и ещё что-то там с цирком вроде бы каким-то боком связанное. А Шустриком его видимо прозвали, прежде всего, за его весьма подвижный образ поведения. Он какой-то был, как на шарнирах был, со всеми своими порой непредсказуемыми телодвижениями. Коля казалось во всех своих немногих кривляньях совершенно не тратил энергии. Хотя их было много и многие из них, бесспорно, казались лишними; все его движения, какими бы сложными они ни были, давались ему с необычайной лёгкостью. А движения тела у него, вероятно, были таковыми: то ли от своих каких-то там чисто природных, как бы врождённых, может быть, данных, а то ли от многолетних тренировок. В связи с которыми они просто стали своего рода привычкой. По характеру-норову собственной натуры и именно поведению своему среди своих сверстников хоть он и слыл вроде как иной раз весельчаком, но на самом же деле по сути своего естества (при всей своей алчности) это была, может быть несколько своеобразная пусть хоть и во многом обыкновенная или уж даже совсем ординарная, но всё-таки вполне рядовая фигура. В нём до удивления сочетались, как положительные, так и саркастически отрицательные качества, а это значит, что он до личностных проблем был жутко противоречивым человеком. Часто он и сам не знал, как он может поступить в тот или иной критический момент. Гораздо чаще Шустрик был, (хоть и исполнял роль мелкой шестёрки), человеком нескромно себялюбивым и, кроме того (так противоречиво этому своему свойству) всё-таки невероятно к тому же ещё и трусливым. Видимо, в первую очередь эта трусливость-то и не позволяла, поскольку постольку ему «положительно» как-то определённо выделиться из толпы и оказаться в числе лидеров. Или может просто слишком «зелен» ещё пока был? Но, так или иначе, на данный момент, когда ему позвонила Надька, с которой Николай учился ещё в школе в параллельных классах, он принимал ванну. К сведению будет сказано: ещё там – в школьной кутерьме – у них в своё время возникало что-то такое типа любви. Ну, а теперь у них на это была просто заблаговременная некая договорённость, в твёрдой валюте подкреплённая материальным интересом. Поэтому теперь он – уже через час – был у неё, быстро преодолев расстояние с одного края города до другого. (Он всегда всё делал быстро.) Особенно сейчас на своём-то, хоть и слегка подержанном, но всё-таки отличном «БМВ». – Ты понимашь? – дедуля, в чём заключатся твоя работёнка. А заключатся – понимашь? – она в том наперёд всего: то есть в твоих артистных данных, мля. Смотри! Понимашь? Сначала ты, выкопашь, где тебе скажут ямочку и очень даже глыбоку... Понимашь? Ну да ладнось! Это не проблема. Я думаю: струмент есть, ручонки у тебя тоже на месте... Понимашь? – тут он ещё раз мельком глянул на него как бы лишний раз, убеждаясь в этом, – Ну вот потом понимашь? Когда выкопашь и опять – когда тебе скажут… понимашь? Залезешь в неё, и мы тебя чуть-чуть прикопаем, мля. Причём так, понимашь? чтобы головёнка с мордочкой – наверху остались. Понимашь? Тока они чтобы из земли торчали. Мля! Понял, дедуля? Понимашь об чём это я ваще речь-то толкаю. – Понял, это стал быть как в кино «Белое солнце пустыни» – там ещё Саид был в песок закопан... Так? Тока на хрена?! – Во-во, в точку, клёвый фильмец. Понимашь, прям как обучающное пособие, мля... хе-хе... Слушай сюда! Мы, понимашь? там немного подкрасим тебя, кровью чуть-чуть обрызгаем, чтобы по-правдашнему выглядело. Понимашь? Потом – слушай сюда! Приведут одного «пингвина», – понимашь? – который на тебя любоваться станет, а ты! – понимашь? В свою очередь вот тут-то… Понимашь? Самое главное-то и начинается! Тут, ты должен будешь изображать человека, но не себя конечно! Понимашь? А с понтом ты богатый... хоть чуть-чуть напос... гм... побудешь в жизни богачом! Понимашь? С тебя типа чего-то требуют, а ты типа ни в какую... ничего типа не хочешь отдавать и – всё! Понимашь? Главное, чтобы эмоций – нервов! – побольше. Понял, дедуля?! – Да, конечно, понял. Что тут не понимать-то... преступники вы все тут, стало быть! – Ну, понимашь, дедушка? Это уже, мля, не твоя проблемка. Твоё дело маленькое: отвизжать... оторать... Понимашь? И денежку получить... если конечно... А дальше? Всё! Вася – я снеслася... Понимашь? – А зачем закапывать-то? Вон к дереву привязали бы, да и инсценируй, сколько влезет... А закапывать-то зачем? – Ну, дедуля, и бестолковый же ты! Понимашь? Как ты не понимаешь что это всё для куражу – просто так надо, мля. Чтобы чел сильно спугнулся... обкакался... и долг сразу же отдал! Понимашь? Вот тупой же ты чувак... попадаются же такие... Тебе что – денег не нужно? – уматывай тады... – заключил он, а сам смотрит уже с некоторой опаской, всё же типа: как бы и в самом деле не отказался, сволочь! – Да! Пожалуй, не справлюсь я, уж чересчур вы тут усложнили всё. А я совсем не актёр; обделаетесь вы только со мной... И Геннадий Николаевич тут и вправду вроде как начал собираться уходить, он повернулся и уже было уверенно даже шагнул, но не тут-то было. Шустрик и в самом деле вполне соответствовал своему погонялу. У него в тот момент только глазки как-то шустренько вдруг забегали как-то: туда-сюда, быстро-быстро... Потом он вроде чуть так крутанулся и... всё! – дальше Геннадий Николаевич ничего уже и не помнит... Он очнулся теперь только запертым в сарае. Но даже руки не были связаны, да и это совершенно ни к чему, потому как сарай был прочный – бревенчатый – ворота у него вообще по ходу дубовые. Топчан – и то спасибо – да табуретка, на которой стояла всё та же бутылка водки, добротная закуска и стакан. Была бы другая ситуация непременно бы Геннадий Николаевич воспользовался бы таким приятным гостеприимством, но только не сейчас. Сейчас у него в голове чётко отпечатались все давешние слова этого молодчика. А больше всего запомнились всё-таки его глазки: такие подленькие, свинячьи, маленькие, вездесуще шустренькие! И Геннадий Николаевич теперь только пытался чего-то сообразить, как бы уяснить чего-то себе. Он правильно разгадал обстановку. Да и надо быть просто совсем слепым чтобы не увидеть, как этот пацан (кстати, при всей своей ушлости – отвратительный актёр!) чуть ли вот-вот и сам бы проболтался, что ясное дело – их конечная цель – это умертвить его, но как?! – он пока этого ещё не знал. Да и какая тут собственно разница! здесь, в таком-то его положении. Да и хватит дурака валять! Они же – даже несвязанного его – легохонько могут умертвить тысячью способами. Ясно теперь одно – он в плену – даже собственно не в плену, а в «камере смертника!». Его определённо ждёт смерть и эти люди (или нелюди!) ни перед чем не остановятся. И это бесспорный факт! не требующий безотносительно никаких, абсолютно никаких доказательств – он покойник! Геннадий Николаевич не знал и даже предположить теперь не мог: сколько сейчас времени, какое время хотя бы суток – долго ли он был в отключке. Часов у него не было, в сарае совершенно отсутствовали окна и даже какие-нибудь щели или хотя бы любые мельчайшие щёлки. Ничего похожего! Хорошо хоть свет ещё есть. И всё-таки водка – и он опять на неё тоскливо посмотрел. На душе у Геннадия Николаевича было сейчас... Впрочем, мне тут даже и описывать-то его внутренние переживания я думаю совсем ни к чему и так всё ясно. И – он всё-таки настоятельно для себя теперь решил: «а что в конце концов-то, между прочим, пьяным и умирать-то будет легче, наверное, легче, а умирать так или иначе всё равно, видимо, придётся. Знать Богу так угодно». И он обречённо смахнул рукой. А затем без лишних осторожностей, теперь уже решительно заграбастав пятернёй бутылку, сорвал с неё винтовую пробку и сразу же, даже с запоздалой какой-то нелепой жадностью, налил себе целый стакан, по самый рубчик. Сразу видно, что хоть в этом-то они (эти подонки!) поступают не совсем по-свински, с некоторым, очевидно, своим каким-то суеверным бандитским милосердием. Любому бедняге, а тем более перед смертью-то всё-таки весьма может оказаться уместным некий сервис: напоследок хорошенько выпить и так же – обязательно покушать. На сытый желудок любому, некогда испытавшему определённое время гнетущей муки голода, наверное, всё-таки действительно и умирать-то должно, быть легче. Хотя, что он мелет – умирать в любом состоянии – хреново! Тут он зажмурился и памятью убежал из этого сарая. Теперь он уже был там, на воле – со своею второю женой... Та была значительно моложе его – на целых пятнадцать лет и это действительно немаленькая разница в возрасте. Хотя, что такое возраст – это же состояние души, а душой он даже сейчас почему-то себя чувствует очень молодым. Как будто ему всего лишь тринадцать лет – не больше! Отрок, да и только! Как говорится: только жить начинает. Может поэтому даже ему порой бывает как-то уж слишком всё-таки так тяжело общаться с людьми, особенно с взрослыми. Если это и так, то всё равно объяснить он своего такого ощущения ну никак не может – загадка смешная тут вытанцовывается, прям-таки какая-то! Он тогда только диссертацию защитил, только-только можно сказать профессором стал. Только, как говориться: наконец человеком себя почувствовал. А он всю жизнь, можно сказать, об этом будто бы даже подсознательно, что ли мечтал с самого юного детства, не распространяясь лишнего об этом ни перед кем. И даже как-то своё вообще всякое произвольное благополучие он как бы с этим невольно связывал. И вот тут-то она ему как по небесному заказу и повстречалась: лёгкая, какая-то мимолётная, какая-то неземная, что ли. Что-то в ней было такое, от чего хотелось почему-то всегда как-то быть у неё на виду. Вспомнил сейчас он её – тогда идущей ему на встречу, нет, даже несколько скорее летящей походкой приближающейся к нему – они ещё тогда и не знали вовсе друг друга. А она шла-плыла-летела: во что-то своё мыслями погружённая и радостно улыбалась – наивно и чисто – как замечательный такой ребёнок. Он впервые за много-много лет был влюблён, влюблён даже как-то по-новому, и ему в то время показалось, что до этого самого случая он никогда никого – вот так вот! – по-настоящему и не любил. Даже Лизаньку с Андрюшей... Но сейчас это было уже прошлым и ему даже как-то совестно теперь перед памятью умерших – родных и дорогих его сердцу людей... Единственно, сейчас и он это прекрасно понимает, что Наташа никогда его не любила, да и не могла, хотя бы в какой-то мере к тому же вовсе полюбить. По простой и основной черте своего характера, природе своей. В чём собственно и не была даже сколько-нибудь виновата. Поскольку любой человек, будучи в своё время единственным ребёнком в семье – всегда – независимо от правил и методов воспитания (кроме, пожалуй, явного издевательства над ним; но это уже другая история), обязательно на всю оставшуюся жизнь будет хоть немножко – хоть самую малость: чуть-чуть! – но обязательно эгоистом. Наташа оказалась ни то, чтобы не исключением. Она оказалась несомненно абсолютным воплощением того эгоизма, который только могла бы в себя впитать с молоком матери прелестная девочка. И родители-то у неё были на редкость – добрые и отзывчивые. Как могло такое случиться? Хочется прямо подчас задать тому, кто свыше такой вопрос: почему Наташенька стала такой страшной эгоисткой?! Самое главное, что этим людям бесполезно чего-нибудь объяснять, говорить, доказывать. Просто выходит так, что за всё время своего произрастания они настолько с малых лет привыкают к тому, что всё в семье (а значит порой и в мире) существует исключительно только ради них, что привыкать к обратному, а уж тем более прийти к разумному добродетельному выводу: либо у них не остаётся времени, либо вообще уже не получается. Только живя в семье, где много детей – очень редко может такое произойти, что вырастишь эгоистом. Так что родители, не утруждающие себя многодетством, по меньшей мере, обрекают заранее своё любимое чадо к психологическому уродству, а в таком случае и к несчастью. Да! Наташа всегда – каждый Божий день – совершенно была несчастна. Это проявилось для Геннадия Николаевича гораздо позже. Всего – чего она хотела, конечно же, уже после того, как они поженились, он на свою профессорскую зарплату естественно не мог ей обеспечить. Ей, по меньшей мере, надо было родиться одиноким ребёнком в семье Рокфеллеров. Запросы всегда были велики, сказочно непредсказуемы и кроме того, милая Наташенька весьма умела экономно расточать свои капризы, но очень надоедливо! – и с наименьшими затратами для себя используя их, получать своё. Однако как бы Геннадий Николаевич не любил бы её – как бы ею ни дорожил – всё равно, и это он обстоятельно понял только лишь сейчас: он был, безусловно, просто обречён потерять её. Что собственно и произошло. Только опять же произошло-то это не сразу: сначала он залез в неимоверные долги – вернее нет! сначала он тратил все деньги исключительно на неё – сам ходил, абы как. Подспудным к тому же ещё несчастьем оказалось: её нежелание рожать детей – да что там! – у неё совершенно отсутствовал материнский инстинкт. Наташенька очень любила свою прекрасную фигурку вместе со смазливым личиком и обожала постоянно их обстоятельно наряжать как боготворимую куколку, в разные шикарные и обязательно последнего – шика моды! – вещами. Она просто, как сумасшедшая, обожала всякие мелочи: шляпки, тапочки, сумочки, блузочки, трусики, туфельки и т.д., и т.п. до бесконечности. Причём скажу только для маленького примера: одних туфелек у неё было пар – так числом, оканчивающимся на – …цать... «Коробочка» – да и только! Это ещё не считая её искренней любви к вещам всякого рода дорогущим, которые купить-то можно было: либо с огромной переплатой в специализированном магазине типа «Берёзка», либо по величайшему её какому-то знакомству, но тоже, разумеется, с бешеной переплатой. К таковым относились: прежде всего, норковые шубки, соболиные шапки, моднючие меховые варежки... и опять и т.д. и т.п. Кроме того, хоть и выбор в ювелирных магазинах был огромен разнообразных изделий, а они же, в конце концов – такие дорогие! – сами по себе всякие эти золотые украшения. И почему-то, которые по закону подлости невероятно часто и порой до жутчайшей обиды с необычайной лёгкостью ею терялись как... у Маши-растеряши! Так вот после всего этого, когда он по всем своим возможностям влез уже в наижутчайшие долги, а отдавать, собственно говоря, было не только нечем, но и любимой женщине абсолютно, можно сказать, больной до всяких давно даже уже совершенно ненадобных вещей – требовались до истерик новые другие траты денег. Вот тут-то он запаниковал. Потому как его давно уставшие ждать возврата своих денег кредиторы (а долги, между прочим, незаметно для него почему-то выросли до неимоверных, астрономической специфики, размеров), явно опасаясь подвоха, те уже натравили на него самих, что ни на есть бандитов. А те его просто-напросто ещё к тому же поставили на «счётчик» с неимоверно безжалостными процентами. Пока он разбирался со всеми этими проблемами, а при всём при этом ему ещё предстоял теперь квартирный обмен на меньшую жилплощадь. Тут-то вот как раз и случилось познакомиться с теми жуликами-риэлторами (о том, что те прохвосты он, разумеется, узнал уже потом, когда потерял всё), и тут всё закрутилось-завертелось... Наташенька поначалу просто как бы растерялась, немало приуныла, а потом как-то вдруг однажды неожиданно попрощалась – в слезах и угрызениях – с ним навсегда. То есть, в конце концов, вымолив развод, неизвестным курсом вообще испарилась... Потом ходили, правда какие-то там слухи что она – якобы кто-то видел – садилась в очень дорогую иномарку типа «Мерседес», но и только. Даже сейчас, понимая всю подлость с её стороны, она была дорога ему и, вспоминая её часто просящую наивно-невинную улыбку, его сжигала тоска даже сейчас, когда смерть за этими дубовыми воротами уже ждала его. Всё равно он желал бы сейчас хотя бы напоследок увидеть Наташеньку. Он посмотрел на стакан с водкой, который приготовил для себя давеча, потянулся за ним... но тут вдруг загремел замок... грохнул, упав засов... и в помещение вошёл здоровенный красивый (как ему тогда показалось), с атлетической фигурой молодой человек. Геннадий Николаевич всколыхнувшись, встал как бы в ожидании чего-то страшного и немного растерялся, спрятав по-детски почему-то руки за спину, смотрел теперь затаив дыхание на мужчину. У него в этот момент вообще как бы пропала любая способность: думать, анализировать или хотя бы более менее осмысленно рассуждать в собственных мозгах. Ноль – абсолютный ноль! Даже двигаться телом, как бы шевельнуться и переместиться им, теперь почему-то не мог как парализованный. И только страх потихонечку вероломно подкрадывался, даже уже не подкрадывался, а мерзостно неприятно щекоча плоть сначала где-то в ступнях. Но затем, поднимаясь жгучими мурашками постепенно – пробежав холодком по коленям – всё выше и выше, обретая уже леденящую остроту, наконец, пробрался через шею туда в мозг, где и начал свой титанический разрушающий труд. Геннадий Николаевич вспотел, но внешне совершенно не выказал своего страха. Он почему-то теперь смотрел на мужчину во все глаза, пытаясь как бы понять к чему этот визит. – Здравствуйте! Это, вы, тот дедуля, который хочет сразу много заработать денег? – вдруг спросил мужчина, нагло и открыто разглядывая его сквозь едкую улыбку как некую вещь, выставленную на продажу. Геннадий Николаевич упорно молчал. Не потому что боялся. Со страхом он наоборот постепенно как раз начинал справляться. А ему просто как нарочно, как бы даже назло не хотелось лишний раз говорить, ибо чувствовал, что слегка мелко дрожащая невольно челюсть, если он её откроет, однозначно не даст ему достойно вести беседу. Поэтому он молчал. – Дедушка, а как вас хоть звать-величать-то? – вроде как, удовлетворившись предлагаемым товаром, снова пробасил пришелец. – Геннадий Николаевич. (Сквозь зубы процедил он.) – Вот и замечательно... – пробурчал пришелец, горестно вздохнув и как бы тут же задумавшись о чём-то своём. Сначала как бы полностью погрузившись в какую-то глубокую целую ямищу тяжёлых раздумий и при этом отрешённо глядя куда-то в пустоту, как показалось Геннадию Николаевичу. А потом всё-таки тут же, как бы уже встрепенувшись и наконец, вроде как, вылезая даже от туда, а вылезши! – чего-то, наконец, решил для себя уже. Вроде как само собой, решившись на что-то совсем капитальное, что только что – как бы вообще тока только что вспомнил, что об этом оказывается давно уже собирался у кого-то спросить... тяжело переместив пустой и в то же время совсем не бессмысленный, но и никак всё-таки необъяснимый свой «свинцовый» взгляд ему прямо в глаза, проговорил: – Геннадий Николаевич, вы, мне вот что скажите... Вы, верите в Бога? – спросил мужчина совсем как-то – вдруг! – неуместно (такого вопроса Геннадий Николаевич совершенно даже предположить не мог!). Тот стоял перед ним, как бывало нередко стояли раньше перед ним студенты, не знающие, чего отвечать по заданной теме. Профессор не видел, не чувствовал в нём почему-то врага или такого вообще в нём человека, от которого надо опасаться какой-нибудь неординарной и не здравомыслящей выходки. Но всё равно, он бы сам с удовольствием в свою очередь теперь задал бы свой – единственный вопрос. Тут его внимание привлёк перстень на руке этого человека. Великолепная золотая печатка с изображением, бросающимся прямо в глаза, оскалившегося волка. Некоторое время было абсолютно тихо. Казалось, что сейчас должен быть слышен даже стук их сердец. Подавляющая или даже, скорее всего, разительно угнетающая теперь тишина резала слух Геннадия Николаевича. И совершенно вдруг ни с того ни с сего, как будто вот только-только сейчас что-то похожее на то, что как будто бы его укусило! – и укусив прямо в самое сердце совсем не причинило ему ни зла ни боли какой-то там, а скорее это было как бы вроде использования дефибратора при реанимации остановившегося сердца. Тут он даже сразу как-то встрепенулся. Его будто осенило! Ему как бы дан был толчок! – Бог?! Вы, молодой человек, хотите узнать, кто такой – Бог... так слушайте! Геннадий Николаевич медленно заговорил. Сначала ему, совершенно как бы отстранённому от реальности показалось, что это кто-то другой – сидящий там где-то внутри его – заговорил самостоятельно вне зависимости от него. Но слова лились, и ему как бы некогда было теперь выяснять всех туманных тонкостей этой ситуации; некогда сейчас уже разбираться...