ИЛЛЮЗИЯ ЖИЗНИ
[font=Arial]I
Это удивительно, но они действительно были живыми. Они ели, спали, играли, ходили на работу, снимались в кино, воспитывали детей, улыбались, плакали, даже думали, совсем как люди. Но ему это не казалось странным, даже скорее наоборот, он удивился бы, если б это было не так. Некоторые из них не могли говорить, например, звезда, но это только потому, что у неё не было рта. Зато она могла ходить, брать предметы, ведь руки и ноги у неё были. А ещё она всё очень хорошо понимала. Одного слова было достаточно, чтобы она, например, принесла какой-нибудь предмет или сделала какое-нибудь движение. А разве этого мало для жизни? А змея? Ну и что же, что у неё не было конечностей? Зато она могла говорить, да ещё как! Стоило только ей заговорить, как мама начинала смеяться. Чуть ли не каждое её слово приводило маму в восторг. Змея вообще была очень разговорчива.
Да, они все были живые. Он любил играть вместе с ними. Им так весело было вместе. Он приходил к ним самого утра. Едва только заканчивался завтрак, как он бежал в игральную, где они уже ждали его, мирно беседуя о чём-то за столом. И они начинали играть. Кукла прыгала, смеялась, хлопала в ладоши, бегала по комнате и вытворяла разные акробатические трюки, наподобие тех, что он недавно видел в цирке. Он кричал от удовольствия, когда видел, что и его кукла могла вытворять такие же фокусы, что и акробаты. Медведь танцевал, а черепахе почему-то всё время хотелось есть. Он не знал почему, но всё равно это казалось ему забавно. Дракон, подброшенный в воздух, летал, действительно летал, и в этом не было никакой уловки. Он был живой. И чёрт бы меня побрал, если это было не так. Они все были живые, все, даже стол, на котором они сидели, и тот иногда подавал признаки жизни.
Наигравшись, он прощался со своими друзьями и уходил. А они… Они почему-то замирали; они без него как будто переставали жить. Они замирали в ожидании его. Это был как будто гипнотический транс. Я даже не знаю, как ещё это можно назвать. Это было очень странно. Бог уходил и забирал с собою жизнь.
Мама заходила в комнату после него и прибиралась. Она аккуратно укладывала игрушки в ящик, чтобы потом утром достать их, усадить всех за игрушечный столик, положить на него чашечки, ложечки и, конечно же, его любимую книгу с картинками. Однажды мама забыла выложить игрушки из ящика.
II
Он смотрел ей в лицо. Он знал, что где-то внутри в её теле скрыта душа.
"Она живая ", - с восторгом думал он, смотря на неё. Она двигалась, дышала, говорила, улыбалась, даже рисовала. Да и как иначе можно было объяснить всё это? Нет, это действительно была настоящая жизнь, самая, что ни на есть, настоящая. По-другому быть не могло. И сильнее всего он чувствовал это, общаясь с ней. И она, и все его друзья, и родители, и учителя – все они были живые. Они жили, когда он видел их, но даже когда у него не было возможности увидеть всех их, он знал, они всё равно жили. Но только ему почему-то казалось, что когда они были с ним, они были живее, чем когда они были без него.
В общем, всё было прекрасно. Вот только один момент в его жизни его почему-то немного смущал. Он, разговаривая с родителями, иногда точно знал, что они будут отвечать на его вопросы. Он для самоубеждения иногда задавал им тот же вопрос на следующий день, и во время ответа про себя слово в слово цитировал то, что говорили его родители. И это совершенно не радовало его, даже напротив, он с некоторой тоской и горечью повторял родительские ответы. Он вглядывался в своих родителей и понимал, что они не такие уже живые как раньше. Он не знал точно, с чем это связано. Он задумывался, но в ответ ему приходила почему-то лишь сцена непроизвольного цитирования им про себя родительских ответов во время разговоров с родителями.
"Вот чёрт, а? Ну причём здесь это?", - думал он.
Но маленькая каверза, маленькая язва в его жизни на этом не остановилась. Она помимо его воли начала развиваться дальше. Постепенно он начал замечать некую стереотипность в поведении своих товарищей. Он уже знал их привычки, знал особенности их поведения и в некоторых ситуациях социального характера уже знал, какую поведенческую реакцию от них ожидать. Он знал, но легче ему от этого знания отнюдь не становилось. Напротив, с каждым таким новым знанием ему становилось всё тоскливее. Его друзья на его глазах становились всё менее живыми. Они как будто умирали из-за своих закреплённых стереотипов поведения. К этому времени родители его на его глазах уже совсем умерли. Нет, нет, это была не физиологическая смерть, напротив, они жили припеваючи, наслаждались жизнью, и своим физиологическим здоровьем они могли похвастать кому угодно. Но вот духовно… для него духовно они уже были мертвы. И ему жалко было видеть их мёртвыми.
"Но что же значит это духовно?" – спрашивал он себя.
Он смотрел на людей. Он уже отличал среди них тех, кто был мёртв, от тех, кто ещё жил. Он пытался найти этот главный признак, по которому он мог находить это отличие. В конце концов он пришёл к выводу, что этим главным признаком является развитие человека. Именно поэтому живым мог оказаться даже очень старый человек, а мёртвым – ещё совсем молодой. Именно поэтому многие его знакомые были мертвы. Теперь он знал, почему.
Он стал отдаляться от людей. Он общался только с живыми, мёртвые люди вызывали в нём тоску. И вот постепенно жизнь его стала приходить как бы в норму, всё в ней постепенно вставало на свои места. И та самая язва его жизни, которая… она… в общем, некоторое время он думал, что она закрылась, но оказалось, что это не так. Оказалось, что всё это время она не только не закрывалась, она продолжала разрастаться в нём. И выражалось это прежде всего в его постоянной тоске, связанной с мёртвыми людьми. Дело в том, что введение нового критерия жизни совершенно не отменяло стереотипность в поведении многих его знакомых. И дело было даже не в предрассудках, не в ведении себя так, как принято в обществе, не в следовании общественно признанным принципам, нет, дело было просто в потребностях. И это была, по большому счёту, даже не стереотипированность поведенческих актов, это была самая натуральная механичность. Но тем хуже. И если под инстинкты оказалось возможным подвести всё, не только потребность в познании, но и такие строго человеческие качества, как этику и самовыражение, то возникал вопрос: а на черта вообще нужно понятие души? И единственное спасение от окружающих его механизмов он стал искать в себе.
Он чувствовал тоску. Она была механична по своей природе, ибо она была результатом гормонального контроля направленности его поведенческих актов. Он отказывался от неё. Оставались только мысли, и не просто мысли, оставалось сознание. Он начал мучиться расстройствами сна и пищеварения. Сон, по его мнению, лишал его души и делал механизмом, а пища казалась ему механической смазкой. Но, не смотря на все эти расстройства, он чувствовал, что живёт, по-настоящему живёт, в отличие от всех механизмов этого мира. Он чувствовал жизнь и был безумно счастлив этим. Он осознавал себя живущим, когда думал о себе, и ему этого было вполне достаточно для счастья. Инстинкты мучили его, спазмы желудка вызывали рвотное состояние, но он не только с гордостью за себя и за свою гордую душу терпел всё это, это даже почему-то доставляло ему какое-то удовольствие. И всё, в общем-то, было прекрасно, если бы не одно «но». Всё же, как бы он ни старался, он не мог всё время думать о себе. Иногда мысли его непроизвольно куда-то убегали. Он гнался за ними, и, в итоге, нередко находил их возле потребности в еде или во сне. А ведь по его размышлениям выходило, что когда он не думал о себе, т.е. когда он не находился в состоянии абсолютного сознания, он превращался в механизм. Тогда он решил вообще не есть и не спать.
III
Головная боль, недвижимые конечности, тяжёлые веки. Он с трудом открыл глаза, огляделся; ужасно тяжело было шевелить головой, она была как каменная. Высокие потолки, белые стены, всё аккуратно расставлено по своим местам.
"Чёрт, где я?" – с трудом зашевелилась мысль.
В памяти были лишь какие-то обрывки событий вчерашнего дня. Он помнил, что в дом пришли механизмы, пытались сделать его таким же механизмом, как и они, помнил, что он сопротивлялся, но они всё таки большинством одолели его, помнил… но не сон ли всё это? Не сон ли всё то, что было до этого? Все события его жизни, вообще вся его жизнь? Да и была ли она вообще? И есть ли она сейчас?…
"А может быть, ничего этого нет? Может быть, я и не рождался вообще? Может, никто никогда и не рождался? Значит, никто никогда и не умирал. Но тогда никто никогда ведь и не жил. Да и причём тут жизнь? Есть лишь система в системе, не более того. А когда эта самая жизнь заканчивается, одна система переходит в сотни других, трансформируется и т.д. Да и, в общем,…"
Он вдруг вспомнил о куклах, с которыми он играл в детстве. Ему почему-то радостно стало от этого воспоминания.
"А они ведь действительно были живые!", - подумал он. Он, наконец, понял, что такое жизнь.
[/font]
понятно, что написано об одиноком человеке, но не совсем понятно - вы хотели сказать, что человек никуда не денется от общества, оно все равно залезет к нему душу и сломает его индивидуальность или, чтобы влиться в это общество не стоит быть вообще Человеком? или невозможно Жить, отделившись от мира перегородкой? но мне очень понравилось изложение. Написано грамотно. Видимо, не один день думали))))
акмарал
пн, 05/09/2011 - 15:13
Хотя проблема одиночества в этом сочинении присутствует, но не она является главной. И точно также, хотя и проблема отношения индивида и общества здесь также есть, но и она - не главное. На первом плане здесь - довольно сложная проблема понимания того, ЧТО ЕСТЬ ЖИЗНЬ. Главный герой пытается найти в мире живого человека, по-настоящего живого, поведение которого не укладывалось бы в рамки каких-либо форм, схем, законов и т.д.
Да, и ещё одно. Речь идет о таком понимании живого человека, которое не убило бы этого живого человека. Ведь понять - это значит оформить, а оформить - это равносильно тому, что убить.
Ярослаф
пн, 05/09/2011 - 15:31