Часть девятнадцатая. Операция. Забрал нас Витя домой. Накануне приехаламоя мама. На столе в кухне, на чистом кухонном полотенце лежали прокипячёные соски и пустышки. Ведь всё было в дефиците, вот мама и привезла их из Киева, прокипятила и выложила, чтобы обсохли. Женечка долго сосала пустышку по ночам, бывало, укладываю спать, а в углу кроватки ставлю пол-литровую баночку с чистыми пустышками. Только пошевелится, я на «автомате», не открывая глаз, рукою банку найду, чистую пустышку возьму и дам ей. Утром вся кровать в пустышках. Примерно за три-четыре месяца до рождения младшей дочери стали хитрить, спрячем пустышку и говорим: «Мышка забрала», она девочка смышленая, хитро так смотрит, вроде соглашается, а ночью хнычет, «сосю» просит. С недельку мы помучились, потом она привыкла. А тут, как увидела пустышки, быстро так, мы даже отреагировать не успели, схватила и в рот, и в каждую руку по пустышке, и стоит, счастливая такая, улыбается во весь рот, но пустышку зубами прикусывает, чтобы не выпала. Стали мы на её «взрослость» давить: «Женя, ты же большая девочка, это сосочки твоей сестричке». Она посерьёзнела, вынула пустышку со рта и положила все три на стол, больше она пустышку не брала. Точно так же мы поступили и с кроваткой. Витя сделал маленькую кровать для Жени - сам смастерил, купили матрас и сказали, что эта кроватка для большой девочки, а эта кроватка - для малыша. Примерно с месяц она залезала в старую кроватку, полежит, вылезет, и сама себя уговаривает: «Кьяватка маленькой ляле». С самого момента осознания себя человеком женского пола в ней проснулся материнский инстинкт. Бывало, идём по улице, она увидит коляску, и бегом к ней, и сразу начинает качать, приговаривая: «Ляля пачет». Последние месяцы беременности я не могла за ней угнаться, и мне было страшно, что пока я добегу, она ребёнка опрокинет. Вот теперь дома была собственная «ляля». Интересно, как она себя поведёт, не будет ли ревновать, ведь ей только 2 года и 5 месяцев. Но оказалось всё хорошо, не считая того, что надо было тщательно следить, чтобы она от избытка чувств ничего с ребёнком не сделала. Стоило только сестричке пошевелиться, она тот час хватала пустышку, совала ей в рот и приговаривала: «На, ляля, сосю, не пач». «Ляля» и не собиралась плакать, пустышку она не принимала, плевала её, аж из кроватки вылетала. Детская кроватка у нас была с откидным боком. Однажды я вешала в коридоре бельё, верёвки высоко, я стояла на стуле, а Женя мне подавала пелёнки по одной, вдруг запищала маленькая. Пока я со стула слезла, Женя уже в комнату убежала, я бегом следом, а она уже на руки её берёт, ножки уже свисают с кроватки. Я ужасно испугалась, Женя сама маленькая, худенькая, а в малышке больше четырёх килограмм. Но ничего, успела я, ещё пару секунд, и она могла бы её уронить.. Стала я крышку откидную закрывать. Но Женечке брала погремушку, просовывала её между прутьями кроватки, и гремела пимговаривая: «Аёнка, сестичка, не паць», хотя «сестицка» до этого совершенно спокойно спала. Мама была довольна Витей. Когда она утром приехала, Витя её встретил радушно, приготовил завтрак, накормил, потом начал делать уборку в комнате, сварил борщ. Борщ удался на славу, и мама всё прихваливала его, и за борщ, и за уборку, и что Женя ухожена. Стали решать как назвать дочку, я хотела назвать - Люба, в честь мамы, но Витя не захотел, тогда я предложила назвать Александрой, тут мама возмутилась: «Да ты что, чего это вдруг девочек мальчуковыми именами называть, хватит, одну Женей назвали, дайте хоть этой женское имя». Тогда Витя предложил: «Давай Алёнушкой назовём». Я не очень хотела, чтобы дочь Леной звали, а вот Алёнка, понравилось, решили, что так и будем называть дома – Алёнушка. Мама рассказала, как они получили телеграмму, что я снова дочь родила. Отец сел у котла, закурил, и заплакал: «Три дочки, три внучки, ни одного пацана…» Племянница Света, было ей тогда 3,5 года, подошла, обняла его и сказала: «Не плач дедушка, у нас ещё Надя есть, выйдет замуж, родит тебе внука» (устами младенца гласит истина). Мама побыла несколько дней, потом стала собираться домой, и попросила взять с собой Женечку: «Отпустите Женечку со мной, там все за ней уже соскучились, вы теперь когда к нам выберетесь, с малышкой сильно не наездишься. Да и Лесе трудно после родов». Витя не хотел отпускать, а потом согласился, но только на две недели. Мама с Женей уехали на поезде, а после много раз я слышала от мамы рассказ о том, как они ехали. В вагоне дочь со всеми перезнакомилась, рассказала все стихи наизусть, какие знала, а ещё всем рассказывала: «Я Зеня, у меня сестйицька ядилась, Аёнуська, я еду к бабуська и дедуське». Люди смеялись, и много раз спрашивали: «Женя, а сколько же тебе лет?». Она гордо отвечала: «Два с паявиной годика». Одна женщина сказала: «Да ты такая старушка, что тебе все пять дашь». Алёнка была очень спокойным ребёнком. Без дела не капризничала. Накормлю, перепеленаю, спать положу, и она до следующего кормления спит, даже если уже мокрая. Ночью просыпалась один раз, поворочается, покряхтит, значит, пелёнки мокрые. Жизнь наша налаживалась. Из Армавира Витя привёз деньги, свекровь дала, и мы на них купили пылесос. Да и сами подкопили, за эти деньги мы купили маленький переносной чёрно-белый телевизор «Юность», и самое главное – стиральную машинку «Рига». Жизнь моя упростилась - не надо было подолгу в ручную стирать, да и пылесос – большое подспорье. Миша со Светой дали нам Юлину коляску для Алёнки, во временное пользование, так что и гулять с ребёнком мне было легко. Через две недели Витя поехал в Киев, забрал Женю. Из Киева привёз две полных сумки продуктов – забили холодильник и морозилку. Зима началась рано, выпало много снега, правда морозы были не очень большие. Я брала коляску и санки, Алёнку в коляску, Женю на санки, одной рукой толкаю, другой – тащу. Соседи смеялись: «Прёшь, как танк». С этим «хороводом» я отправлялась по магазинам. Оставлю детей у магазина, займу очередь за молоком, и бегаю туда-сюда, то в магазин, то на улицу. Женечка, как я уже говорила, очень живой ребёнок, ни минуты на месте. Одеваю их на улицу, а она просится: «Мама, пусти на улицу, я буду на крылечке ждать, никуда не уйду», я и отпущу, пока с Алёнку в коляску уложу, пока выйду, а её нет. Бросаю коляску, бегу вокруг дома, а она уже с другой стороны бежит. Один раз выпустила её, и коляску с Алёнкой вынесла. А сама побежала в дом одеть пальто. Выхожу, лежит Женя, сверху Лена, сверху коляска. Хорошо, что холодный день был, и я их тепло одела - никто не ушибся. В один из дней я не повела их гулять, показалось мне, что Лена покашливает. Соседский мальчик - Дима, шёл на улицу с санками, а ему, как я говорила 5 лет. Женя с Димой дружила, следом за ним хвостиком ходила. Стала она, просится с ним. И он просит её отпустить, и оба обещают гулять под окном, чтобы мы их видели. Мне стало её жаль, на улице хорошая погода, а она сидит в квартире. Отпустила я её. Строго-настрого приказав никуда со двора не ходить. Аленка спала, а я села на кухне у окна, и наблюдаю за ними. Вдруг Алёнка захныкала, я побежала в комнату, наклонилась к ней, она губами почмокала, и снова спит. Я бегом к окну, а детей не видно. Я к соседке, а она так спокойно: «Да нигде они не денутся, вернутся домой». Велела я ей присматривать за Леночкой, и на улицу, оббежала все ближайшие дворы, добежала до стадиона, нет их нигде. Я бегом обратно, к соседке, стала спрашивать у неё, куда они накануне ходили с Димкой на санках кататься, а она и говорит: «Ходили в капониры* к аэродрому» . Я сразу догадалась что Дима повёл её туда, показать, где так замечательно можно кататься с горки. У меня всё внутри оборвалось. Во-первых, это далеко, во-вторых,там их несколько, попробуй разобраться куда именно они пошли, в-третьих, так они и на аэродром могут выйти, на взлётку, а там и до беды рукой подать. Я снова велела соседке дочку смотреть, и побежала в капониры. Бежала и думала: «…найду живой и невредимой, всыплю ремня по первое число». Ещё издали увидела их у капониров. Они сели каждый на свои санки и спустились вниз. Затем Дима вышел наверх, а Жени нет. Дима что-то кричит, руками машет, а её нет. Добежала я до Димы, вижу, а она не может вылезти наверх, скатывается, по скользкой горке. Вот что бы было, если бы я не сообразила, куда они пошли? Даже представить трудно, ведь кроме них вокруг – никого. Вытащила я её оттуда, посадила на санки, везу, и слова сказать не могу, горло перехватило, слёзы катятся, и слабость по всему телу, такая, что не знаю, как домой дойду. Дома стала отчитывать её, в угол поставила, а она не хочет стоять, выходит и всё. Я тогда рассердилась ещё больше, посадила её на стул, и ремнём под руками обхватила, и привязала ремень к двери в ванной. А у самой ноги ватные, вот-вот упаду. Легла снова, а она сидит и хнычет. Минут пять она так посидела, соседка, Димкина мать, стала меня просить отпустить её, я и отпустила. Только гулять во двор без взрослых ещё долго не пускала. Подружились мы ещё с одной парой, Таней и Виталиком. Виталик – штурман самолёта, Таня воспитатель. У них двое деток. Сын – Антон, на полтора года старше Жени, и дочь Даша, сверстница Жени. Таня заочно училась в педучилище в Нежине. Несколько раз она уезжала без детей, оставляла с Виталиком. Вечером и ночью дети с Виталиком, а утром детей приводили ко мне. Оба спокойные, присматривать за ними – одно удовольствие. Я их всех выгуляю, накормлю, расстелю тахту, и уложу их поперёк тахты. Расскажу, или прочту им сказку, они и спят часа три. Лена, как я сказала, спала хорошо, и Женя к той поре стала спать лучше. Казалось, спи себе, да и всё. Но стала болеть у меня спина в области доброкачественной опухоли, и в основном по ночам. Бывало, все спят, а я обхвачу себя руками и качаю себя, как маленького ребёнка, и слёзы катятся, а что делать не знаю. Помучилась я так несколько месяцев, а потом решила ехать в Киев в онкоцентр, где меня обследовали, когда опухоль нашли. В онкоцентре сделали несколько снимков, сказали, что никаких изменений не наблюдается, и написали направление в Гомель - по месту жительства, на проведение лечебной и лучевой терапии. Вернулась я домой и обратилась в Гомельскую онкобольницу. Записали меня на очередь на облучение на 1 ноября. Боли периодически, то появлялись, то исчезали. Ко дню рождения Леночки приехали сёстры, Оля и Надя, и после дня рождения забрали детей в Киев, что бы я могла лечь на облучение. Поехала я в больницу «сдаваться». Положили в палату на три койки. На одной койке – женщина после удаления груди, на другой – женщина после удаления яичников, это у неё вторая операция за год, первая тоже была по удалению груди. На тумбочку я поставила фотографию, где я с моими девочками – Миша сделал, когда мы у них Новый год встречали. Взяли у меня анализы, больше ничего не делают. Пролежала я так целую неделю. Кормят там замечательно, лежу, книги читаю, ем, сплю, толстею и… плачу. Мысли дурные в голову лезут, почему же никаких процедур не делают? Я брала с тумбочки фотографию, обцеловывала своих девочек, а потом прижимала к груди, и подолгу так лежала, свернувшись калачиком. Витя приезжал каждый день. В один из приездов застал меня в слезах, и я ему выпалила: «Мне, наверное – конец. Неделю лежу, даже не облучают, на меня даже радиацию жалко тратить, видимо всё уже бесполезно. Иди к лечащему врачу, узнай, родственникам они всё говорят, а от пациентов скрывают». Витя ушёл, и вернулся через полчаса с улыбающимся лечащим врачом Иваном Ивановичем. Доктор взял фотографию с тумбочки, ещё больше заулыбался, а потом сказал: «Значит ситуация такая. Облучение вам сделать можно, но это будет не эффективно. Опухоль у вас под лопаткой. Облучим вам лёгкие, а до опухоли не доберёмся. На следующей неделе будет консилиум, приедут лучшие врачи-онкологи из Минска, я с ними посоветуюсь по поводу вас. Я думаю, это не злокачественная опухоль, но раз она вас так беспокоит, надо что-то делать. Подождите до вторника, и больше не придумывайте ничего, вы ещё у внуков на свадьбе танцевать будете» Вторника я ждала с замиранием сердца. Думала, меня пригласят на осмотр. Но до обеда меня так никто и не позвал. Я в расстроенных чувствах лежала на кровати, и не знала что думать. Зашла медсестра и пригласила пройти в ординаторскую. Я шла с замиранием сердца. В ординаторской сидел Иван Иванович – один. Пригласил меня присесть и начал разговор: «Я посоветовался с минскими врачами, они посмотрели ваши снимки и подтвердили моё решение по поводу вашей опухоли. От неё необходимо избавиться, каждая доброкачественная опухоль рано или поздно может переродиться в злокачественную. Надо удалять ребро. У нас в больнице операции на костях не делают. У меня есть друг, заведующий торакальным отделением в тубдиспансере, у них делают подобные операции. Я уже ему позвонил и договорился об операции для вас. Требуется только ваше согласие». Я согласилась. Уже на следующий день я ехала через весь Гомель из онкобольницы в тубдиспансер. В ординаторской я застала друга Ивана Ивановича, имя не припомню, а фамилию не забыла – Голубев. Он посмотрел мои снимки и велел медсестре проводить меня в палату. Палата очень маленькая, в ней очень тесно стояло 8 коек. Меня положили у стенки, а рядом лежала молодая женщина, выпавшая с пятого этажа. Потом я узнала, что она выжила, только потому, что была сильно пьяна. Других соседок по палате я не припоминаю, а эту запомнила хорошо. В этот же день у меня взяли все анализы, и на следующий день сказали, что анализы указывают на проблемы с печенью. Я сразу вспомнила, что у меня в детстве находили в печени лямблии, и после лечения сказали что печень уже нездорова, так как этот гельминт испещряет стенки печени. Об этом я и сказала лечащему врачу Сан Санычу. Он выдал мне упаковку трихопола и велел принимать его в течении 2 недель, и сказал что я могу ехать в Киев, повидаться с детьми, а по окончании курса лечения вернуться на операцию. Я уехала в Киев, пробыла 2 недели с детьми и родителями. Отец проводил меня до электрички, украдкой вытирал слёзы, и махал вслед рукой. Я всё думаю, сколько лет жизни я у него отняла этой операцией? Вернулась в больницу. Снова взяли анализы, результат был прежний – проблемы с печенью. Но решили операцию не откладывать, назначили её на 4 декабря. Вечером перед операцией пришёл врач анестезиолог, стал расспрашивать как я сплю, и нет ли у меня аллергии на лекарства. Я ответила что про аллергию мне ничего не известно, я не замечала, а сплю плохо, всё про операцию думаю, да про детей. Он что-то записал в блокнот и сказал, что мне принесут успокоительное, что бы я перед операцией отдохнула. Следом пришла медсестра-практикантка и положила 4 маленьких таблетки, сказала, чтобы я выпила их на ночь. Я выпила. Всю ночь у меня была сильная дрожь, я не спала, а находилась в какой-то полудрёме. Я дрожала и думала что не помогли мне успокоительные таблетки, и дрожу я от страха перед операцией. Под утро я провалилась в липкий сон. Проснулась от того что меня расталкивает медсестра: «Полищук, да вставайте же, идите в процедурный, нам надо у вас кровь перед операцией взять». Я посмотрела на часы – было 6.00. Встала, а ноги у меня подкашиваются. Я пошла держась за стенку к процедурному , голова кружилась, была какое-то непонятное состояние, раньше со мной такого не бывало. У процедурного я присела у стенки, вышла медсестра, завела меня, усадила на стул, стала вводить шприц в вену, а я обмякла, хотя была в сознании. Она стала нервничать: «Вы что уколов боитесь, или вида крови?», я с трудом ответила, что ни то, ни другое. Кое-как взяли кровь и я снова по стеночке пошла в палату. Операция была назначена на 10.00, и я решила что надо постараться заснуть. В палате на тумбочке снова лежало 4 таблетки, соседки по палате сказали, что постовая медсестра, всё та же практикантка, велела их выпить. Я выпила и провалилась в поверхностный беспокойный и такой же липкий сон. Такое впечатление, что меня снова сильно трясло. Вновь я проснулась от того что меня будили, но уже какая-то другая медсестра. Я снова чувствовала сильную слабость, лёгкую тошноту и сильное головокружение. Кое-как с помощью медсестры я добралась до рентгенкабинета. Меня поставили в аппарат, в котором, как в аппарате флюорографии ездит ступенька. Это аппарат, который просвечивал спину, что даёт возможность сделать на спине отметки, в каком месте делать разрез, чтобы получше добраться до опухоли. Как только ступенька начинала ехать, я начинала съезжать вниз. Очень долго врачи пытались сделать отметку. В конце концов, я почти упала, хорошо что рядом стоял врач, он меня подхватил. Подкатили каталку, схватили нашатырь, разлили его по всей каталке, положили на каталку, на разлитый нашатырь, а потом стали приводить меня в чувство. Сквозь туман я слышала разговор анастезилога с Сан Санычем: «Медсестра не опытная. Я в листе назначения написал – вечером в 9.00 и утром в 6.00 - 2 таблетки реланиума, или элениума». А она дала и те и те. Это передозировка, да и скорее всего у неё ещё и аллергическая реакция» Чувствую, как мне жжёт поясницу, то самое место, что было сожжено в роддоме, думаю, что, наверное, от долгого лежания. Затем чувствую, как покатили меня в операционную, вижу лица в масках, кто-то привязывает мои руки, а я думаю – как же они будут делать на спине операцию, если привязывают лицом вверх, затем слышу голос: «Сейчас я вам введу в вену наркоз, вы увидите чёрную точку, смотрите на неё, когда она исчезнет, вы ничего не будете чувствовать». Я почувствовала как по вене побежала горячая волна. Медленно она охватывала каждую клеточку моего организма, казалось, что она жжёт меня изнутри. Появилась чёрная точка, а вокруг неё яркое жёлтое свечение, так, словно ярко солнце светит. Затем точка начала как бы втягивать в себя этот свет, постепенно свет исчез, и меня всю втянуло в эту чёрную точку. Одновременно я почувствовала горячую волну на кончиках пальцев ног, и увидела, что ничего кроме темноты вокруг нет. Всё, я провалилась. Что-то мне даже снилось, последнее сновидение – у меня что-то застряло в горле, и я поднимаю тяжёлую, налитую свинцом руку ко рту, пытаюсь достать со рта то, что мешает. Но всё происходит как в замедленном кино, и дышать всё труднее, и рука всё не дотягивается до рта. Вдруг я ощущаю, что меня переворачивают с живота на спину, и одновременно резким рывком выдёргивают со рта то, что мне так мешало, и я понимаю, что это трубка, которую вставляли мне, видимо в лёгкие. Слышу голос: «Молодец, сама проснулась, всё хорошо, были небольшие осложнения, но мы справились». Какой был голос? Женский, или мужской? Помню только слова, ни интонацию, ни тембр. Снова долгий и туманно-липкий сон. Открываю глаза – вокруг совсем незнакомое место, суетится две женщины в халатах и марлевых повязках. Понимаю, что лежу на какой-то очень неудобной кровати, рука привязана, в вену из капельницы капает какое-то лекарство. На соседней кровати лежит абсолютно голый мужчина, обмотанный различными проводами, меня это удивляет, но абсолютно не смущает. Мне вообще всё «фиолетово», всё в дымке, предметы и люди, и чувства. Только нестерпимо жгло в области поясницы, да странное ощущение в области правой лопатки, что-то ноюще-тянущее. Догадываюсь, это реанимация. До самого вечера я находилась в состоянии этой полуяви, полудрёмы, мне кололи какие-то лекарства, влажной салфеткой протирали тело, меняли капельницы. Ночью спала, но тоже просыпалась несколько раз от проводимых процедур. Утром обнаружила что я в реанимации одна, куда подевался мужчина, я не имею представления. Теперь я уже видела всё отчётливее, хотя по-прежнему сильно кружилась голова и клонило в сон. Принесли воду, дали попить. Приходила врач лечебной физкультуры, но я притворилась что сплю – очень не хотелось делать движения и без того болящей правой рукой. Она побеседовала с медсёстрами и ушла. К обеду я стала ощущать своё тело. Увидела поверх шторки через стекло в двери Витины глаза, но даже махнуть рукой не смогла. После обеда пришёл врач, посмотрел меня и сказал: «Можно переводить в палату», вот лист назначений, отдайте постовой медсестре. Мне принесли мой халат, тапки, помогли одеться. Молоденькая медсестра довела меня до лифта, нажала на кнопку, но лифт всё не ехал. Она о чём-то вспомнила, дала мне в руки лист назначения , велев мне ждать, и куда-то убежала. Лифт не приехал, стоять не хватало сил, и я решила идти в палату самостоятельно, тем более, что это всего лишь этажом ниже. Я уже подходила к палате, когда меня догнала медсестра, она взяла меня под руку и стала ворчать, что я её не подождала. В палате мне уже определили другую кровать – послеоперационную, стояла она у самой двери. Было велено лежать только на спине, а я так надеялась, что разрешат лечь на бок, или на живот. Жгло поясницу, кололо в области операционного шва. Совершенно невозможно было спать. Выяснилось, что у меня лекарственный ожёг на пояснице – разлитый нашатырный спирт на каталке сделал своё дело, пока меня приводили в чувство. Первые три дня привозили еду в палату. Мне совершенно не хотелось есть, я пила чай и съедала хлеб с маслом. Все соседки по палате оставляли мне хлеб с маслом, что бы я в обед что-нибудь съедала. На следующий день приехал Витя, привёз мне колбасу и фрукты. Колбаса называлась «таллиннская». Мне она очень понравилась. Я ела бутерброд с колбасой, Витя кипятил в чашке кипятильником чай, и рассказывал, кто и что мне передавал на словах. Затем доставал гостинцы от друзей, пытался меня накормить. Потом перестали возить еду, и я начала ходить в столовую. За это время в палате появилась новая пациентка, оказалось - она директор школы, мы подружились. В столовой она садилась рядом, и всячески старалась меня накормить, но я по-прежнему ела только колбасу, хлеб с маслом, оладушки и пончики, которые передавали Таня и Света, да килограммами яблоки. Валентина Семёновна, так звали мою новую приятельницу, была много старше меня, мне 24. а ей за 50. Разговоры у нас всё на около педагогические темы, да о болячках. Я поинтересовалась, почему она в больнице, оказалось, что год назад ей сделали операцию на почках, но после операции ей стало только хуже, была сильная слабость, и головокружения. Долго не могли определить причину такого плохого самочувствия, и, наконец, добрались до истины. Во время операции ей занесли стрептококк в кровь, и вот теперь она лежит в больнице, и ей «вымывают» инфекцию. Был поставлен катетер в вену, чуть ниже шеи, два раза в день по два-три часа ей вливали кровь и различные препараты. Она шутила: «Когда будут выписывать из больницы попрошу что бы катетер не вынимали. На педсовете начну закипать, открою катетер, пар выпущу, и стану спокойной». А в другой раз сказала: «Не так меня угнетает эта ситуация с болезнью, как то, что эти жуки (имеются ввиду - стрептококки) у меня в мозгу копошатся». Я чувствовала себя всё лучше, но возникла странная проблема. Я стала спать ещё хуже. По ночам у меня трусились руки, я не знала куда их положить, когда позволили спать на животе я подсовывала их под подушку и сверху клала голову. В голове, словно что-то шевелится, какое-то странное состояние, сродни тому, что было перед операцией, после приёма реланиума и элениума, добавилась сильная тошнота. Однажды ночью дошло до рвотных позывов, хорошо что я почти не ела, не было чем рвать. Вызвали дежурного врача, я его видела впервые. Он зашёл в палату, стал у кровати, выслушал мои жалобы, а потом стал задавать вопросы: «Что вы сегодня ели?», все, кто был в палате стали возмущаться, объяснять доктору, что я кроме чая и хлеба с маслом вообще ничего не ем, он продолжил: «может вы беременны?» теперь все хихикали, крутили за его спиной пальцем у виска. На этом и закончилась его миссия. Утром на обходе я пожаловалась лечащему доктору, тогда он сказал: «..у Вас реакция на обезболивающее - промидол. Это полу наркотическое вещество и ваш организм начал к нему привыкать, а как только заканчивается его действие, организм требует следующую порцию, отсюда дрожание, плохой сон, тошнота». Я, не долго думая, попросила не делать мне больше этих уколов. Доктор согласился, но предупредил, что могут начаться сильные боли, так как операции на костях самые болезненные, и если будет невмоготу, то обращаться к постовой медсестре, что бы сделала укол анальгина, и предупредил, что надо это делать как можно реже, ведь анальгин «садит» сердце. За анальгином я обратилась только один раз, когда до трёх ночи не могла уснуть от боли в удалённом ребре. На перевязке доктор сказал, что через пару дней снимут швы. а ещё через пару дней можно будет выписываться. Я спросила у доктора: «А как я теперь без ребра буду?». Он засмеялся: «мы Вам только часть ребра сзади удалили». Я снова спросила: «А вы на место отрезанного фрагмента вставили что-нибудь?», он снова засмеялся: «Нет, ничего не вставили». Тут я уже возмутилась: «А как же я теперь, они теперь будут там болтаться!?». Доктор совсем развеселился: «Да не бойтесь, не будут ваши рёбра болтаться, их же мышцы держат, только вы должны помнить, что поднимать больше двух килограмм, особенно первые два года, нельзя». За неделю до нового года меня выписали из больницы и велели приехать в средине января за результатами гистологии удалённой опухоли. Витя отпросился с работы и уехал за детьми. Из больницы мне пришлось добираться домой самостоятельно. Через несколько дней приезжал Витя с детьми, я обошла всех знакомых, у кого была машина, с просьбой встретить их, но все отказывались, по разным причинам. Я взяла санки и на первом автобусе поехала в Гомель. На перрон вышел Витя, следом проводник подал детей и сумки. Женечка кинулась обниматься, а Алёнка смотрела непонимающим взглядом, равнодушно уселась на санки, и мы пошли на автобус. Только дома она разглядела меня, ручками взяла за щёки и сказала: «мамиська». В комнатке был порядок, Витя сделал уборку, всё постирал, погладил, разложил по местам. Пока меня не было наши соседи закончили службу и уехали в Смоленск. В нашей квартире устроили перевалочную базу - постоянно кого-то подселяли, отселяли, и так до апреля месяца. Витя меня всячески оберегал, всё дома делал сам. Алёнка приучилась ездить в прогулочной коляске, или ходить пешком, а Женя с самого раннего возраста была слишком свободолюбивой, всегда ходила пешком, и даже руку не желала давать. В январе я поехала за результатами гистологии, анализ показал что опухоль была доброкачественной, и врач сказал: «Мы Вас даже на учёт ставить не будем. Повторных опухолей не может быть, судя по анализам. Постепенно возвращайтесь к привычной жизни, только не торопитесь. И ещё, у вас могут быть боли, особенно к перемене погоды, не пугайтесь, у вас удалена часть ребра, это вполне может быть». Теперь я не бегала, как «угорелая» по военному городку, не делала резких движений. Но чувствовала облегчение от того, что больше нет во мне опухоли. *капониры – огромные ямы, оттуда берут землю, для оградительных насыпей на аэродроме. Конец девятнадцатой части