Стоял летний, солнечный день. Посетителей в кафе было очень мало, да и те не задерживались. Мы сидели за крайним столиком и больше молчали, чем говорили. Глаза у нее были тусклые, лицо мрачное, задумчивое, не располагавшее к беседе. Поэтому и я с трудом находила сло¬ва. Но это продолжалось недолго. Правда, сначала она кинула в рот какие-то таблетки, достав их из сумочки, и запила глотком вина из бокала. Затем вытряхнула из пачки сигарету, закурила и, выпустив вверх дым, с какой-то неотвратимой тоской и даже злом проговорила: - Ты знаешь, я больше не могу! Все так осточертело, ты себе не представляешь. Все эти денежные проходимцы, насквозь пропахшие потом, смешанным с дорогими духами, коньяком, коктейлями, эти лощенные, за¬жиревшие, извращенные самцы со своими приторно слащавыми интеллигентскими комплиментами! - Она замолчала, сверкнула своими большими с продолговатым разрезом карими глазами, затянулась сигаретой, опустила припухшие веки с наклеенными длинными, черными ресницами, затем подняла их и посмотрела на меня каким-то потеплевшим, вопросительным взглядом и с задумчивой мечтательностью продолжила: - Единственный мужчина в моей жизни был, которого я всегда буду помнить с нежностью. Ну и, конечно, с сожалением... Хочешь, я расскажу тебе о нем, исповедуюсь, так сказать? - С удовольствием послушаю, - ответила я с искренним интересом. Она раздавила в пепельнице длинными пальцами с острыми, покрытыми темным лаком ногтями окурок и, помолчав, начала: - Познакомились мы с ним в ресторане. На душе у меня тогда тоже было ужасно муторно. Все кругом казалось, как и сейчас, выкрашено какой-то черной краской. Все было противно, даже вызывало тошноту... Мы сидели вдвоем с Зойкой, да ты ее знаешь. - Круглова что ли, которая окрутила богатого итальянца и уехала с ним в Италию? - Ну - да... В общем, сидим, молчим, слушаем музыку, тянем из бокалов вино и пялимся на танцующих. И, тут, он подходит к нам и приглашает меня на танец. Я резко отказала. Но он не спешит уходить. Ну, Зойка толкает меня ногой под столом и со злом шепчет: “Иди давай, не будь идиоткой !” Я нехотя поднялась. Он нежно взял меня за руку, и мы закружили в вальсе. Он очень хорошо танцевал: вел меня легко, свободно и при этом не проронил ни одного слова. А когда танец закончился, он проводил меня на место и как-то не навязчиво, просто сказал: "Поверьте моей искренности - от вашей красоты в этом зале намного светлей и уютней". Я презрительно глянула на него и сказала про себя: "Да пошел ты к черту!" Потом он снова пригласил. И я почему-то не стала отказывать. Мне вдруг показалось, что от него исходит какое-то душевное тепло, которого как раз мне и не хватало. Зойка тоже танцевала. К ней прилип какой-то пожилой хлюст и не оставлял ее ни на один танец... Потом он проводил меня. Всю дорогу молчали. И это его молчание почему-то не было мне в тягость. Наоборот, я чувствовала какое-то облегчение. При расставании он сказал: "Мне кажется у вас, какие-то неприятности? Может я смогу вам чем-то помочь?" Я ответила безразлично: "Да нет. Я не нуждаюсь ни в чьей помощи". Он говорит: "Тогда позвольте мне еще раз с вами встретиться?" Я не ответила, но как бы в знак согласия кивнула головой. А сама подумала: "Ага, жди с моря погоды!" На другой день, поколебавшись, я все-таки отправилась на свидание. Так, мы начали встречаться. Он мне все больше казался не по¬хожим на всех тех прохвостов, которые мне встречались до него. Он был очень внимателен, неподдельно вежлив и ласков, весь светился какой-то глубокой, бесконечной добротой. Да к тому же еще, далеко не глупый. Больше говорил об искусстве, литературе, поэзии и, представляешь, никакого намека даже на поцелуй. Но я по-прежнему была к нему безразличной и даже относилась с некоторой иронией. Он в ответ толь¬ко улыбался. И я все больше считала его каким-то старомодным. - А потом решила: - «А, наплевать»! - Мне было с ним хорошо, легко, свободно; я отдыхала душой и телом после ночных трудов и изнеможения. И вот, однажды он предложил мне позировать для портрета. Да, я забыла сказать, - он был художником.- Я, конечно, взбрындила. Мне ведь уже приходилось иметь дело с художником, который раздел меня наголо и сначала уло¬жил в постель. Но не в этом дело. А де¬ло в том, что заставил меня принять позу какой-то уродины. Через час он закончил свою работу. Ты бы видела, что он нарисовал! Какой-то голый череп между волосатых кривых, толстых ног и с одним кровавым глазом, а под ними руки, завязанные узлом. Впереди узла - огромный зубастый рот с толстой нижней губой. Я спросила: "Что - это?" А он даже вроде, как и удивился, говорит: "Ты что, не понимаешь? Это же твой портрет. Он изображен методом сюрреализма". Я разозлилась, плюнула на его мазню и сказала: "Чтоб ты повесился у этого портрета вместе со своим сюрреализмом!" И хлопнула дверью. А ты знаешь, он действительно повесился. Ну ладно. Чёрт с ним. Ну вот... в общем, обо всем этом я рассказала своему новому знакомому художнику. Он засмеялся и сказал: "Это одно из течений модернизма. - Потом пояснил, что это такое и говорит: - Был такой испанец Сальвадор Дали, ведущий художник этого направления..." Ну, и вот, вроде этот Дали говорил, что их идеал, ну этих художников сюр¬реалистов, - достичь искусства так же отчетливо, как искусство су¬масшедших. Вроде их галлюцинаций, сновидений и, в общем, прочей чепухи в этом плане. У него и картины называются "Параноидальная голова", "Пылающая жирафа" и другие. Говорил о других направлениях, которые вместе называются авангардизмом. Одним словом, говорит, подражание сумасшедшим. А особенно мне понравилось, когда он сказал, что чем больше эти течения имеют право на существование в обществе, тем больше это общество зависит от фрейдизма и страдает глубоким психическим заболеванием. Ведь всякое искусство есть зеркало своей эпохи... Конечно, для меня все это было в новинку, хотя я и раньше слышала об этих абстракционизмах, авангардизмах и прочих измах. Потом перемолола все это в своей башке и подумала: "Нужно оно мне все это искусство, авангардизмы, как зайцу стоп-сигнал. Однако он все-таки убедил меня позировать. Он сказал, что хочет написать мой портрет не просто похожий, а психологический: выразить характер, внутреннее духовное содержание; и только - по пояс, но с руками. Он сказал, что у меня очень выразительные узкие кисти и длинные эстетичные пальцы. Все это меня заинтриговало, и я согласилась. Сначала он сделал несколько рисунков на бумаге, потом усадил меня метрах в трех от своего... мольберта, взял в руки эту... свою палитру с кистями и приступил к работе, все время, поглядывая на меня. Так повторялось несколько сеансов , с небольшими перерывами на отдых. Часто соскребал краску с полотна и при этом недовольно морщился. Потом он это делал все реже, и лицо его как-то преображалось, становилось каким-то светлым, одухотворенным. Мне, конечно, было интересно, что там получается. Но он прикрывал холст, и никак не хотел показывать, говорил: "У художников есть пословица: "Никогда, никому не показывай не законченную работу, если не хочешь выглядеть идиотом”. Ну, а чтобы, - продолжал он, - вам было лучше понятно, скажу так: - всякая незаконченная работа находится в стадии поиска, поэтому даже профессионалу нельзя показывать. - Потом засмеялся и говорит: - А знаете, все художники очень суеверны, поэтому до полного окончания работы в нем, как заноза, сидит этакое сомнение, неуверенность и даже страх, - а вдруг он не достигнет того совершен¬ства, той гармонии, колорита, к которым стремился всем своим сущест¬вом. Вот и выходит, что даже родной матери нельзя показывать незакон¬ченную работу". - Тут, она перебила себя и посмотрела на меня недоверчиво в упор.- - Слушай, подружка, а может все это лишнее, не надо ничего этого рассказывать? -Ну что ты! Рассказывай. Очень даже интересно. Я слушаю с огромным удовольствием, - сказала я вполне серьёзно. Она снова пристально посмотрела на меня, как бы хотела убедиться в моей искренности и, помолчав, продолжила: - В общем, первое время позирования, чтобы не скучать, я стала наблюдать за его движениями, сосредоточенным, серьезным лицом и каким-то пронизывающим взглядом, и сама не заметила, как стала любоваться им. Так все больше и больше мной завладевало это желание. Будто из его глаз, вдохновенного выражения лица исходила какая-то завораживающая энергия, которая, казалось, завладевала своей властной страстью всем моим существом и разливалась по всему телу каким-то сладостно-волнующим ощущением. Сердце вдруг запылало огнем и чуть не выскочило из груди, словно в предчувствии чего-то огромного, нежно-тревожного и бесконечно яркого, как солнечные весенние лучи. Никогда в жизни я еще ничего подобного не испытывала. И тут, я откровенно почувствовала - как не хватает его моей одинокой измученной тоской, душе, как он дорог мне! - Она резко обор¬вала свой взволнованный голос, тряхнула головой, сбрасывая с обна¬женного плеча прядь крашенных под блондинку волос, и скользнула блуждающим взглядом по полупустому кафе. Затем уперлась локтем в столик, подперев ладонью щеку, другой рукой размяла сигарету и потянулась за зажигалкой, но я опередила ее - чиркнула и дала ей прикурить, и сама закурила. Помолчав секунду, я спросила: - А что он - из себя представлял ,красивый? Она склонила на бок голову и, подумав, пожала плечом. - Да-а... я бы не сказала. Но был симпатичным. Понимаешь... в об¬щем, шатен, длинные волосы слегка волнистые, зачесанные назад и чуть наискось. Лицо овальное, глаза зеленовато-серые и очень живые, я бы сказала, проникновенные. Нос прямой с чуть заметной горбинкой и сочные, налитые губы, я бы сказала, темпераментные. Ростом выше среднего, подтянутый, стройный. Я рассмеялась. - Но это же настоящий красавец! - И спросила: - А сколько ему было лет? - Тридцать два, когда познакомились. - А тебе? - Девятнадцать... ну я же всегда выглядела старше своих лет. А в детстве вообще выглядела гадким утенком, из-за этого мать меня так не любила. А потом с годами, как видишь, изменилась. -Да. И неплохо. Я помню, у тебя была какая-то не по годам развитая, расцветшая женская красота: грудь высокая, глаза горели каким-то соблазнительным внутренним огнем; статная фигура, длинные, точеные ноги и гордая осанка. Мы все тебе безумно завидовали. Она горько усмехнулась. - Ты преувеличиваешь. Я уже тогда была, можно сказать, как старая, вытертая простыня, и нечему было завидовать. - Ладно, ладно, не прибедняйся. Ты и сейчас красивая, как никто. Правда, иногда в твоих глазах просвечивает некоторая усталость вместо того яркого отблеска. Но я тебе скажу, они стали еще более выразительными. В них теперь светится какая-то завораживающая томность, неотвратимое магнетическое притяжение. - Насчет усталости - ты права. Иногда приходится пропускать за ночь... а, да ладно. Жить-то нужно! - Ну, а портрет он закончил? Похож на тебя? - Даже больше, чем похож. Понимаешь... в общем, в нем не было той фотографической, банальной схожести, которую я всегда видела в зеркале. В ней было что-то такое, особенно в глазах и складке губ. Вроде мое и не мое, и в то же время что-то глубоко родное, что спрятано где-то в тайниках души, о чем я никогда не догадывалась. Я дол¬го смотрела на портрет, как заколдованная и чувствовала, будто я воскрешаю, выхожу из какого-то темного небытия и все вокруг, что раньше было черным, теперь становилось светлым и прекрасным. Будто от него исходила какая-то прекрасная мелодичная, жизнерадостная музыка. Он стоял чуть сзади и молча наблюдал за мной. Потом я повернулась, глянула в его лицо и меня, вдруг будто молнией, поразило – я люблю его! Страстно, безумно, бесконечно люблю! Никогда ничего подобного не испытывала. Мне хотелось кинуться к нему, обнять и целовать, целовать, целовать! И горячо, нежно шептать: "Любимый мой, славный мой, дорогой мой! Никогда я тебя никому не отдам, ты - мое счастье, ты - вся моя жизнь!" Но у меня хватило сил сдержаться. Я не знала, как он поведет себя, и боялась глубокого разочарования. Ведь его душа, сердце по-прежнему оставались закрытыми для меня. Да, он был очень внимателен, нежен, но как друг, как истинный, преданный друг и не больше. - Она замолчала, сделала небольшую паузу, затем продолжила! - Ну, а портрет он потом выставил в выставочном зале среди портретов и картин других художников. И знаешь, я была удивлена - основное столпотворение было у моего портрета. Мы стояли чуть в сторонке и наблюдали за реакцией зрителей. И вдруг кто-то из мужиков громко произнес: “Я не знаю, почему "Джоконда" Леонарда да Винчи так знаменита. Но вот эта, наша, русская "Джоконда”, я понимаю, заслуживает действительно особого внимания!" Среди остальных зрителей, окружавших его, послышался говор восхищения в поддержку сказанного им. Потом мы быстро вышли. На улице он весело рассмеялся: "Знаете, - сказал он, - публика всегда на пер¬вый взгляд воспринимает любой предмет эмоционально. Сознание приходит после. Вот и теперь, это сравнение... право, мне даже стыдно. Во-первых, никакой настоящий художник не хотел бы, чтобы его вещь была повторением или хотя бы приблизительна в сравнении с вещью Великого. А вот, рядом с Великим хотел бы быть каждый художник. И скажу без всякой скромности: я - тоже". - Ну, а дальше как сложились ваши отношения? - Дальше? Дальше, я все больше его любила, и все больше боялась этой любви, боялась испугать его, и жить без него не могла. И когда я не видела его день - другой, сердце мое разрывалось пополам, будто в него вколачивали острый клин. А когда я направлялась к нему, я не шла, я летела, как птица, вырвавшаяся из клетки, только бы скорей увидеть его, его строгое лицо и мягкую улыбку, прикоснуться к его милым, теплым, нежным рукам. - Ну, а как же твоя работа, клиенты? - Ты не поверишь. Я завязала. Я уже не могла переносить морально других мужиков. Даже при мысли об этом в присутствии него меня захватывал омерзительный стыд. По ночам он мне только один и снился. И вот, однажды мое терпение лопнуло. Вломилась к нему в мастерскую - он как раз стоял со своей палитрой и кистями у мольберта с большим холстом, - и я сходу все выпалила ему о своей любви, страсти, тоске, переживаниях. О! если бы ты знала, какое я тогда испытала счастье! Оказывается, он сам и также безумно, страстно любил меня, но сдерживал свои чувства, прятал их, мучился, дурак. Потом выяснилось, что он тоже боялся отпугнуть меня. Но еще больше я испытала счастье с ним в постели. Никогда раньше, сколько я мужиков перебрала, ничего похожего не было. Все ночи напролет мы буквально пьянели, сгорали дотла, и все было мало. Он отложил свою работу, потому что уже и ночей не хватало. А потом... потом мы поженились по всем правилам – шикарной свадьбой, загсом и штам¬пом в паспорте. И я была счастлива бесконечно. И что характерно, чувствовала, что с каждым днем с меня сваливалась какая-то омерзительная тяжесть. Я даже стала замечать за собой как грубо-примитивная красота моей внешности, которую посторонние, да и ты считали необыкновенной, стала преображаться, расцветать какими-то нежными, одухотворенными красками. Даже движения мои, походка, жесты, язык, речь становились какими-то облагороженными, изящными. Откровенно говоря, чем одарила меня природа, но огрубила жизнь, он воскресил, вдохнул в мою сущность целебные свойства своей чистой, прекрасной любви и человеческого благородства. Прошлое на фоне этого мне казалось каким-то узеньким, маленьким, темным оконцем, вытертым грязной половой тряпкой... ну, в общем... - Она вздохнула, помолчала и продолжила: - Так и шло это счастливое время. Но... оказалось недолго. А потом и вовсе стало как-то не по себе, не уютно, будто внутри у меня сидела какая - то больная заноза, и все чаще стала навещать скука, а потом и тоска. Как будто мне чего-то не хватало. Хотя и не было никаких причин. С его стороны ничего не изменилось. Наоборот, он все больше и горячей меня любил, в то время, когда мою душу все больше подтачивал изнутри какой-то жгучий червь: выедал, опустошал ее с каждым днем все больше. Жизнь становилась какой-то серой, гадкой, не¬уютной. А иногда казалось, что я закована невидимыми цепями, в каком-то мрачном, заколдованном замке с тяжелыми решетками на темных окнах. И мне страшно захотелось вырваться и улететь простой синицей на необъятный простор, где хороводили, веселились, сверкали яркие солнечные лучи. И тогда я поняла, что тоскую по своей необъятной свободе, и что никогда не привыкну к этой постоянной домашней жизни даже с его искренней, человеческой любовью. Я поняла, что мне нужно меньше искренних чувств и больше разнообразия, ибо искренние чувства мне были в тягость. И я решила оставить его. Но так, чтобы не вызвать у него сразу никаких подозрений и не сделать ему больно. Я придумала предлог, - будто мне здесь не климат, я задыхаюсь, нужно поменять его - так советует врач, и что мы должны уехать вместе, к моей мамочке в Новосибирск, которая все время звала нас в своих письмах. Он долго не соглашался. У него неплохо складывалось с работой, были заказы, и впереди маячила неплохая перспектива. Договорились, что он приедет после. Это как раз мне было на руку. Я уеду одна. А потом у меня будет время подумать и вытравить его из своей памяти. Расставание, конечно, было по всем правилам - со слезами и го¬рячими поцелуями. Ну, а потом... - Она вздохнула. – Потом, как только приехала к своей мамочке, сразу окунулась в водоворот своей прежней жизни со свободными страстями. Я горела, и все вокруг меня горело! Я с жадностью наверстывала упущенное. На его письма не отвечала, которые он часто присылал мне. Я их не читала и даже не распечатыва¬ла, складывала на полке. Однажды я осталась одна дома - не хотелось никуда идти. Мне казалось, нужен отдых, так как чувствовала некоторую усталость, недомогание, пустоту в душе, грусть и знакомую тоску. Я стала метаться по комнате, как дикая кошка в клетке, и тогда я вспомнила о его письмах. Устроилась на диване и стала читать их в той последовательности, как они приходили, а когда закончила последнее письмо, то все мое лицо было залито слезами. Боже мой, ты бы знала, что я пережила, пока читала их! Я так остро почувствовала, что мне не хватает именно его, его добрых, ласковых, теплых слов, его нежных и горячих страстных поцелуев! Всю ночь я проревела, как корова, со страхом думая, что вдруг он забыл уже меня, нашел другую, а для этого у меня были основания - давно не было от него писем. Кое-как дождалась утра и помчалась на почту. Содержание телеграммы помню и сейчас: "Солнышко мое приезжай скорей жить без тебя не могу горячо целую родной жду большим нетерпением люблю люблю люблю твоя Лапочка". Он меня лапочкой называл, а я его Солнышком... ну, и вот, значит, он бросил там все: и работу, и заказы, и все, что его крепко связывало там. Прилетел ко мне на крыльях любви прямо в мои объятия. О-о... ты себе представить не можешь, какие это были ночи! Сколько было огня, жару у нас обоих после этой разлуки. Сгорая от счастья и нежной, горячей сладости в его объятиях, я думала, что больше никогда с ним не расстанусь. Только он, только он может так страстно любить, больше никто! И я любила тоже, любила его, как никогда. И мы опять уехали в Москву. И вдруг, представляешь, я забеременела. Первый раз в жизни. Раньше я думала, что не способна на это, а тут - на тебе! И ты думаешь, меня это обрадовало? Дудки! Наоборот, это был страшный удар для меня. Зато он был без ума от счастья. И представляешь, приш¬лось рожать. Родилась девочка. Эдакий хорошенький бутузик на три с половиной килограмма. Ну, прямо, сущий ангелочек. Крылышек только и не хватало. Причем никогда не капризничала. Всегда бодренькая, веселенькая, жизнерадостная. Бывало, проснется и потихонечку что-то сама с собой агукает. Подойдешь к ее кроватке, она так заходит вся от радости: брыкает ножками, ручками и улыбается, как утренний цветочек на солнышке. Вот он и проводил с ней все свое свободное время, бывало - и не¬свободное. Нянчился, возился с ней, не спускал с рук, обмывал, купал и даже стирал пеленки. И, между прочим, ему это и самому очень нравилось. Дите называл Наивысшим произведением любви, шедевром. А вот я почему-то не испытывала к ней абсолютно никакой привязанности. Даже больше - я чувствовала ее в своей жизни какой-то лишней, томительной обузой. А самой нестерпимой мукой было для меня - кормить малютку грудью. Говорят, кормящая грудью мать при кормлении младенца должна испытывать нежные чувства. Но я, например, такого не испытывала и не знаю - что это такое. Наоборот, как только возьму малютку на руки, суну ей в ротик сосок и она начинает тянуть из него, как сразу на меня находит какая-то черная меланхолия, да еще с кошмарными видениями: в темном углу комнаты появляется такой страшный чертенок с рожками и горящими, как угли, глазами, и корчит мне рожи. Я цепенела от страха. Говорила ему об этом, а он смотрит на меня и посмеивается. Однажды услышал, как я закричала, и кинулся ко мне, и я ему опять рассказала об этой страшной своей галлюцинации. И тогда он запретил дальше кормить малютку грудью. Это уже было на девятом месяце. А он хотел, чтобы я кормила ее не меньше трех лет, так как в материнском молоке, говорил он, заложено здоровье всей будущей жизни человека. Для меня это стало большим облегчением и даже радостью. Я думала, с прекращением кормления ребенка грудью кончится и моя депрессия. Но оказалось - нет. Особенно, все чаще она стала угнетать меня после ночных страстей с ним в постели. Он настолько горячо и страстно горел, что я не могла отдаваться наполовину, а сгорала дотла вместе с ним, после чего во всем теле, а особенно в душе наступала какая-то мучительная опустошенность. Казалось, что внутри у меня ничего нет, только одно огромное пространство, будто выжженная пус¬тыня, по которой ползает холодная, ядовитая змеевидная тоска. Я не знала, куда мне деваться от всего этого и тут же после окончания я начинала плакать какими-то больными горькими слезами. О! Если бы ты знала, какие это страдания. Не дай Бог. Понимаешь? Даже жить не хотелось. И тогда он послал меня к психотерапевту. Тот выс¬просил у меня обо всем - семейной жизни, а также и сексуальной, и я, идиотка, взяла и выложила ему о том, с каких пор я начала заниматься сексуальной любовью. И представь, что он говорит, этот псих, что у меня истощение нервной системы на почве сексуального злоупотребления. Это бывает, говорит он, со всеми, кто очень рано, с детского возраста начал вести активный половой образ жизни. Выписал мне какие-то таб¬летки, от которых мне еще хуже стало. Я не находила себе места. Эта чёртова тоска разлагала меня из нутрии, как гнилое дерево. Его внимание ко мне казалось через чур назойливым, ласки всё больше раздражали меня. А иногда и вовсе не хотелось видеть его. А то, что до этого было между нами, казалось, каким-то туманным сном. И с каждым днём меня всё настойчивей преследовало желание – сорваться и бежать! Бежать куда угодно, только бы найти душе покой! И наконец, решила. На этот раз уехать от него навсегда. Написала матери письмо о моём решении. Она тут же ответила. Но с условием, чтобы я не оставляла ему малютку. Иначе без неё она не пустит. меня на порог. Потом я уже поняла, что под предлогом содержания ребёнка,, она сможет качать из него деньги, на которые он не будет скупиться ради своей любимой дочурки. На этот раз я придумала другую байку – бабушка не может приехать, но очень хочет познакомиться со своей внучкой. Он понял, что это очередная ложь. И, вообще, он давно был готов к нашей разлуке. Навсегда. Считал меня неисправимой. Однажды даже сказал: «У тебя внутри сидит какой-то дьявол, который властвует над твоими чувствами и сознанием, Разжигает их, превращает в буйные страсти, а после посыпает их горьким перцем, что сказывается, образно говоря, и на моей печени. Тебе серьёзно нужно лечиться». Короче, при расставании он был сдержан, суховат, не смотрел в глаза, и даже не обнял, а только слегка прикоснулся губами к моей щеке. Но я-то отлично знала, что он по-прежнему горячо и нежно любит меня. Поэтому ему стоило огромных сил, чтобы сдержать свои чувства .Зато дочурку до самого отхода поезда не спускал с рук. Крепко прижимал её к груди и бесконца целовал её мордашку, шейку, а в глазах стояли слёзы. Он бы мне её ни за что не отдал. Но по закону в нашей стране – дети принадлежат матери. А лишить меня материнства у него не было достаточных оснований. В общем, мы уехали. На вокзале встретила моя мамаша. Но не кинулась к внучке, как подобает бабушке, впервые увидевшей её, даже не взяла на руки, А осмотрела её каким-то оценивающим взглядом. Только потом, когда начала получать от Стаса переводы, в ней появилась этакая незыблемая, горячая любовь к внучке. Жила она одна. Сестра моя с мужем уехали на Дальний Восток. Мы поселились в их комнате. Вскоре в моей душе как будто Васе улеглось, просветлело, и меня опять потянуло в водоворот моей прежней жизни. Сутками крутилась, развлекалась. Мать работала до поздна и тоже не могла заглянуть к малышке. Бедное дитя оставалось некормленой, непоеной, некупанной. Чуть на небо не улетел. Несчастный ангелочек. А потом… ты не поверишь. Отвалялась и знаешь где? В психушке. Но, правда, ничего особенного. Просто – нервы. Те самые проклятые нервы. Депрессия. - Ну, а как дочка теперь, жива? – спросила я Она вяло улыбнулась. -Да. Уже большая. Ходит в школу и отлично рисует. Наверно, наследственное. Дай бог, чтобы ей достались отцовские гены. Она замолчала, снова достала из сумочки таблетку, бросила в рот и, запив глотком вина из бокала, закурила. Наблюдая за ней, я всё думала и наконец решилась, несколько помедлив, я осторожно спросила: - Слушай подружка, ты, конечно, меня извини за этот вопрос, но скажи честно – с каких лет ты поддалась этим, будем говорить прямо, блудным забавам? Она выпустила изо рта дым и усмехнулась на один бок. -Хороший вопрос. Но ты не спросила – почему? -Ладно,- засмеялась я – Так почему? Она облокотилась одной рукой на столик, сдвинула на переносье узкие с изгибом чёрные брови, подумала и как-то отрешенно произнесла -Знаешь, я никогда раньше об этом не задумывалась. Но последнее время меня всё чаще стал мучить этот вопрос. Так что тебе придется ещё потерпеть. - Ничего. Я терпеливая. Продолжай, засмеялась я. Она вздохнула, откинулась на спинку стула, поправила с боку рукой волосы и продолжила: -Ну, в общем, так…У матери нас было двое = обе девочки, и от разных отцов. Жили мы тогда в Иркутской области, в небольшом городке, Мамаше очень хотелось иметь шкурку черно-бурой лисицы. Ну и сторговалась с одним охотником, монголом, легла под него, в результате чего родилась я! – усмехнулась она.- Копия того Чингиз-хана Её муж – блондин ,- который по идее должен был быть моим отцом, как увидел мою образину, тут же собрал свои манатки и скрылся в неизвестном направлении. Обо всём этом я узнала от её младшей сестры, тёти Тони. С тех пор она буквально возненавидела меня. Все свои материнские чувства отдавала старшей сестре. И с раннего детства возложила на меня все домашние работы. Мыла полы, посуду и даже стирала. Не было у меня и подружек. А когда пошла в школу, мальчишки дразнили меня, называли обезьяной. А девчонки, вообще, сторонились меня. Ты не представляешь, как мне было больно и обидно! И я нашла выход. Окунулась в книги! И так пристрастилась к ним, что иногда даже забывала поесть. В третьем классе я уже прочитала всю школьную библиотеку, записалась в городскую. И вот, однажды мне попался Ги де Мопассан. Его – «Милый друг».Эта вещь меня так захватила, произвела такое впечатление, что даже некоторые эпизоды из него мне приснились во сне. С тех пор Мопассан стал моим неизменным спутником, лучшим другом! Мне не хватало дня, и я читала по ночам. Зато потом мне приходилось отсыпаться на уроках. В школу вызвали мать, после чего она запретила мне даже днём всякое чтиво, кроме учебников. Но я и тут нашла выход – вставала ночью, заползала под койку, опускала до пола одеяло, зажигала свечу и наслаждалась своим милым Мопассаном. Я перечитала его всего, многое перечитывала по несколько раз. И вот… я училась уже в шестом классе, в стране уже шла эта чёртова «горбостройка». На нашем этаже жил сосед лет тридцати двух, Жена с ребёнком ушла от него. Почему?- не знаю. В общем, жил один. Однажды встретил меня на лестнице. Я была с книгой. Остановил меня и говорит: « Растешь? А что читаешь? Ну-ка, покажи.- Взял у меня из рук книгу и с каким-то радостным удивлением произнёс:- О, «Декамерон»! А что ты ещё читала?- Я ответила, что люблю Мопассана. Он вернул мне книгу и говорит: «А хочешь, я тебе покажу такое. Что твоим Боккаччо и Мопассану и во сне не снилось? Но с условием, что всё останется между нами. Если ты готова к этому, то пошли.» Я вошла к нему в квартиру, он усадил меня на диван и включил видик.И то, что я увидела, это было – что-то… на грани помутнения моего рассудка! Такую порнуху! Такую порнуху, какая мне даже в кошмарном сне не могла присниться! Но вскоре это ощущение пропало. За ним пришло какое-то азартное любопытство. Так, я начала бегать к нему и постигать мир сексуального разврата, который всё больше овладевал мной, возбуждая мои ещё не развитые детские половые инстинкты, Он- его звали Виктором,- наблюдал за мной, до некоторого времени не трогал меня. И когда понял, что я уже созрела, овладел мной. Причём я сама его спровоцировала. Теперь меня больше интересовал не видик ,а его тренированные нежные объятия. Но однажды я застала у него на шее двух полуголых, таких, как я девчонок. Я бросилась к нему, исцарапала всю его морду и со слезами убежала. Вскоре его арестовали за растление малолетних. Вызывали и меня в ментовку, но я ничего не сказала. В общем, ему намотали, как говорят, на всю катушку. Но как я плакала, как страдала – мне его так не хватало! Но вот, Однажды я опоздала на урок, и в общем школьном гардеробе столкнулась с одним мальчишкой из десятого класса. Он ущепнул меня, я рассмеялась, ущепнула его. Тогда он схватил меня в свои объятия и стал целовать Я неотстранилась, а ещё больше прижалась к нему и обвила его шею руками, трепеща всем своим телом. Он это почувствовал и тут же повалил меня на пол. После мы с ним ещё раза три встречались на чердаке школы. Потом я послала его к чёрту! Мне казалось, что я не получаю того, что давал мне Виктор, сосед. Короче, этот сопляк меня больше раздражал своими грубыми руками, движениями и всем прочим. И вот, однажды я не на шутку разругалась с матерью и ушла из дома. . Ну, в общем, оказалась на вокзале. Делать было нечего и я стала разглядывать молодых мужиков. Присмотрелась к одному и, откровенно говоря, пошла на его провокацию. Он тут же сообразил, и без всяких объяснений мы оказались в дальнем углу на скамейке привокзального сквера. Так и начала бегать на вокзал. Выработала свою систему завлечения подходящих мужиков. А потом поняла, что таким образом я могу зарабатывать ещё и деньги. Кое-как дотянула до девятого класса и совсем ушла из дома, так сказать, на собственные хлеба. – Она вздохнула и добавила:- Вот так я и покатилась. Наступила длинная пауза. Потом я спросила: - А что – со Стасом? Тебе о нём что-небудь известно? Может он тебя ещё любит, и ты могла бы к нему вернуться, Я уверена, он бы простил тебя. Дочка у вас, всё-таки. Она покачала головой и печально промолвила: - Стас спился. Продал всё своё имущество: картины, мастерскую, дачу,, машину и даже квартиру со всей своей прекрасной библиотекой. Теперь бомжует. Собирает бутылки.- Она помолчала, потом как-то болезненно сморщилась и задумчиво, с тоской промолвила: -Солнце всходит и заходит, а в моём окне всегда темно!- Затем резко тряхнула головой. Выпрямилась и требовательно выдохнула:- А! Наливай. Полный._ снова достала из сумочки таблетки, бросила в рот и, осушив бокал до дна, как-то тихо в сторону произнесла:- Может это- последний. На этом наше общение закончилось. Привели себя в порядок, как подобает молодым женщинам, вышли из кафе и распрощались. А спустя неделю, до меня дошли слухи, что она покончила с собой и именно в день своего рождения. Порезала вены, лежа в ванне Г.Донецк 2001