Помню весну пятьдесят третьего года; «дело врачей» будоражат советскую паству, а у нас на квартире евреи города мацой отмечают еврейскую пасху. Посреди квартиры – русская печь с огнеупорным сводом и подом, на который пресным лепёшкам лечь, чтобы стать абсурдным дням антиподом. За столами в комнате три на пять женщины эти лепёшки катают. Какое величие! Какая стать! Как вдохновенно руки летают! И все поют! Подпевают мужчины. В весёлых песнях звучит подтекстом, что нынче, в часы еврейской кручины, маца и песни служат протестом против безумия антисемитов разных народностей, разных мастей. И мы не подпольщики: всё открыто у нас для сексотов любых властей. … Сейчас на дворе другое столетье, но мы продолжаем держаться на марше. Чем мы, тогдашние, наши дети стали уже намного старше. Лежат перед нами новые страны, а в нас наше прошлое горькою болью. И детям, и внукам, конечно, странно об этом слушать, понять – тем более.