волшебное повествование для очень взрослых. Герои и анти. Главная героиня – Елена Прекрасная, она же – Элеонора, она же – БОГИНЕЧКА. Папа богини – Аполлон Григорьевич. Мама – Элизабэт. Детки Прекрасной – Дарья, Нина, Вера, Соня, Элизабэт и Прасковья. Объект исследования – Леонид Соломонович Прохоров. Ленина мама – Прасковья. Ленин папа – Соломон. Ленины детки – Аркадий (Арье) от Цили, Леонида от Фаи, Дарья, Нина, Вера, Соня, Элизабэт, Прасковья от богинечки. Внучек – Соломончик (Шмулик) Любимые земные женщины Леонида Соломоновича Цецилия – супруга, Наташка, Фаина Бергер. и др. Жена сына Арье – Тамир. Друзья по несчастьям – Кристина Ставиская – балерина, Иван Павлович Никаноров – доктор политэкономических наук. Авшалом Альтшуллер – сводный брат Прохорова, миллиардер. Яна – секссотрудница Центра стратисследований. Гади – любимый мужчина Лениной жены – Цецилии, настоящий полковник ИСБ. Глава 1 Где-то, совсем рядом с моим ухом, надрываясь, кричал младенец… Орал так, как будто его разрывают на куски. - Кто?!!! …Детей режут! – метнулось в голове, но тут к первому воплю присоединился еще один, потом еще…, и еще… более самозабвенный. - Притворяются! – с облегчением подумал я. И тут…, я… в этом крике почувствовал не боль, а что-то иное…, страсть…, восторг…, ярость?! И очнулся. И понял, что не могу пошевелиться… Ну, никак не могу! - Где я?!!! – и вдруг в абсолютной темноте, окружавшей меня, открылись два, излучающих изумрудный свет, нечеловеческих глаза, а потом над ними – еще два, темно-зеленых… - Четырехглазый!!! – дернулось что-то кошмарное внутри меня. И я смог, наконец, перевернуться на правый бок… И увидел в образовавшейся полутьме, что я нахожусь в каком-то закрытом пространстве, а возле моего лица расположилась пара кошек, одна на другой, причем - что меня поразило, так это то, как плотно они сидели друг на друге, как бы слившись в одно. И те же четыре глаза, не отрываясь, пронзали меня своей нечеловеческой злостью. - Ага… Который сверху, наверное, – кот…, – догадался я, наконец. - УУррр-гравввх! – зашипело, зашуршало, разшебуршилось и зазмеилось все вокруг, и я увидел, как целая кошачья стая выпрыгивает прямо в небо из четырехугольного люка в том непонятном, где я зачем-то был… - Боже милостивый! Сколько же их было здесь… Это они… Это они кричали! – с облегчением подумал я, и тут, в этом самом люке я увидел такое, что меня поразило еще больше. Я увидел только что зародившийся месяц. Он был больше того, к которому я привык, но не это поразило меня. Этот месяц находился в каком-то неестественном положении. ОН ЛЕЖАЛ!!! -Где я?! …Я не в России, нет… Я где-то на юге! В Африке… Или в Панаме… Я попытался встать и обнаружил, что нахожусь в огромном целлофановом мешке, и... ЧТО ВНУТРИ ЭТОГО МЕШКА Я АБСОЛЮТНО ГОЛЫЙ. И тут, в моей пустой моей башке взвихрилось воспоминание о пионерлагере и о том, как я там бегал…, и тоже в мешке. А потом упал…, и как поднялся. И еще, зачем-то – бой подушками на бревне… Как меня сбили с этого самого бревна, и я трахнулся всем своим телом об асфальт и стал весь такой …мягкий внутри. Все это воодушевило меня, я, как гусеница высунулся из люка и, перевалившись через край, снова упал на что-то очень твердое и стал еще более мягким внутри. Снаружи плескалась звездами агатовоаспидная ночь. И еще фонари… Слишком много, и все они горели, ни одного сломанного… Нет, я точно не в России! Я оглянулся на сооружение, из которого исхитрился выпасть. Никогда такого в жизни не видел, оно напоминало нашу БМП, но без колес. Совсем без колес, закрывающиеся люки. Как бы муляж чего-то военного. Мешок, в котором я находился, напоминал пакет из американских блокбастеров, в который засовывают трупы. Я пригляделся внимательно…это он и был, только почему-то белого, а не черного цвета. - Чертовщина какая-то. – Я попробовал высвободиться из мешка, но змейка, на который он был закрыт, не поддавалась. Тогда я кое-как нырнул головой вниз и вытянул из мешка руку. Ничего у меня не вышло… Сломалась, зараза! Снаружи кто-то вдруг заговорил на совершенно непонятном языке. Я снова высунул голову из мешка и увидел круглого, как надутый шарик, старичка. В обеих его руках было по два пластиковых пакета, которые свисали из этих, его рук, как огромные кисеты. Старичок о чем-то говорил и говорил со мной срывающимся голосом, наверное, о чем-то важном, но я ничего не понимал. Ну, не знал я этого языка. Я сглотнул через силу и через страшную резь и сухость в горле, и промычал. - Пить! Я хочу пить! Мой собеседник среагировал мгновенно. Метнув в меня оба кисета, он с криком, который я расшифровал, как его имя и фамилию – Миха Белль, это потом я понял, что на иврит это слово переводится – террорист, помчался к стоявшему неподалеку трехэтажному дому, напомнившему мне мою хрущёбу на Леваде. Я пригляделся… Этот домик был еще страшнее, чем мой… Возле железнодорожной станции Левада в городе Харькове...И тут я увидел, что на краю сооружения, из которой я появился на этот непонятный для меня свет, висят почти новенькие джинсы. Это так воодушевило меня, что я, помогая себе плечами, вытащил из мешка обе руки, напрягся весь и выскользнул из него, как из материнского лона. И кинулся надевать это американское чудо! Но, не успел… Где-то надо мною и чуть-чуть левее вдруг зазвенел, то ли хрустальный колокольчик, то ли смех, хотя никого я там не увидел, как ни старался. И услыхал, нет, уловил нежнопротяженнный голос, который звенел, по-московски растягивая слова и акая … -Это, зачем тебе еще и штаны! А-ха-ха-ха-хааааа! Ты такой красивый… А-ха-ха-ха-хааааа! Без штанов! От этих слов я и застыл на месте, едва успев прикрыть срам рукой. - Левша! Левша… Лев - ша… – прозвенело, удаляясь, а я так и остался стоять, посредине улицы, как статуя бессменного нашего и ввек неувядаемого скульптора Церетели. Через какое-то время я услышал прерывистый вой приближающейся ко мне на огромной скорости машины. А когда увидел еще и проблески на ее крыше, то… - Колобок санитаров из психушки вызвал! – панически всплеснулось в сознании и я, освободившись от магических пут, кинулся надевать джинсы. И сразу же понял, почему их выбросили. Змейка на мотне была сломана, ни одной пуговицы не наблюдалось, к тому же, мои уже теперь, американские штоники были на три номера толще меня. Решение пришло мгновенно, и я нырнул в тот же самый люк, из которого выпал. И почувствовал то, чего не чувствовал в своей жизни никогда. Внутри моего убежища воняло, но не просто воняло, а чувство было такое, что это… Вот, оно что! – это сооружение было огромным мусорным ящиком, только какой-то придурочный разложил весь этот мусор по пластиковым пакетам… - Вот, вот… Я точно не в России.… Да еще месяц лежит, как будто я возле экватора. … Особенно долго рассуждать мне не дали. Приехали не санитары, приехали какие-то буйнопомешанные люди в непонятной форме голубого цвета. Они орали на своем тарабарском так, как будто их кто-то резал. Или они сами хотели кому-нибудь, а может быть, что и мне, поломать руки и ноги. К моему счастью, они меня не нашли, я сидел в своем убежище тихо, как крот, даже не чихнул ни разу. Хоть, и… очень хотелось. - Можете вылезать. Они уехали. – Это кто-то открыл соседний люк и сунулся туда головой. Я встал и увидел двоих. Тот, что предупредил меня – почти двухметровый, сухой как очерет, дядька, стоял, вытянув руки, и я сразу понял – он слепой. Рядом с ним, на самодельной инвалидной коляске, переделанной из супермаркетовской тележки, сидела дама в пенсне. Она курила огромную гаванскую сигару и с нескрываемым интересом рассматривала меня. А потом… - Какой уникальный экземпляр… Разрешите представиться, бывшая прима-балерина Мариинского театра – Кристина Ставиская. А это – профессор Никаноров… Иван Павлович. Профессор от счастливой жизни в этом грёбаном Израиле ослеп, а я обезножила, как видите.… Еще до приезда сюда. - Так я в Израиле?!!! - Не надо так кричать, иудеев разбудите, и снова приедет полиция… - А вы кто такие? - Мы? …Мы - ночные хищники. Под покровом непроницаемой средиземноморской… - Не слушайте ее, голубчик. – перебил даму профессор. – Её все время заносит. Что поделаешь, артистическая натура. Мы по ночам обследуем мусорные баки и выбираем из них всё, что имеет хоть какую-то материальную ценность. Я, как бы, водитель коляски, а Кристи командует всем этим… - По ночам?! - Видите ли, днем мы стесняемся… - Ой, ой! Стесняется он, - зашипела балерина, потом пыхнула сигарой и продолжила. – А сколько раз тебе бедуины морду чистили? Днем нас все гоняют, как сидоровых коз. Конкуренция, мать ее… за ногу. - Откуда в Израиле бедуины? – изумился я. - От верблюда! – откинулась в креслице Ставиская. – Слушай, ты долго будешь в мусорке париться, вылезай уже. А когда я вылез, спросила. - Ты чего за штаны держишься? Боишься – упадут? А, понятно! Ванечка, дай мне баул. Так, …что там у нас, - и меня снабдили почти новым кожаным ремнем, растоптанными туфлями без шнурков и неизвестно как оказавшейся в их бауле почти кожаной курткой. Хорошая такая куртка, но без пуговиц. Совсем. Не успел я прибарахлиться… Слева, со стороны дома, справа из кустов и, как мне показалось, сверху с деревьев на нас посыпались эти, припадочные в голубом. Кристина в мановение ока была пристегнута наручниками к коляске, Никаноров к любимой женщине, а меня повалили на землю и держали, за что только можно было, человек пятнадцать. Потом меня подняли, заковали руки и ноги в форменные кандалы с цепями и уже хотели волочь в микроавтобус с решетками на окнах, как… Иван Никанорович закатил вдруг речугу на ихнем, еврейском. Он кричал на представителей закона так, что в окнах близстоящих домов появился свет, на балконах появились люди и… Поразительно, но эти люди стали форменным образом выражать свое возмущение на русском языке. Откуда они все, как один, знают русский, подумал я, да еще такой профессиональный мат. Мне показалось, что я, как минимум, в Одессе. - Свободу гойской интеллигенции!!! – это на балконе второго этажа аж подпрыгивал, какой-то примятый чудик, в старинных советских трусах и при пузе. Я пригляделся… Ба, да это же мой автор, тот самый, который и создает этот волшебный романчик. А он то, как сюда, внутрь повествования, проник!!! И тут случилось что-то, уж совсем невероятное. Мои кандалы и наручники, которыми были прикреплены друг к другу Кристина и Иван сами собой раскрылись и упали на землю. Копы кинулись поднимать их, а они… исчезли. Напрочь. Люди с балконов, зевая и потягиваясь, разбрелись спать, даже мой пузатенький пропал куда-то. Эти, синие в огромных фуражках, собрались группками человек по десять и завели какую-то старинную песню с причитаниями и завываниями. А я услышал свистящий шепот балерины. - Молитесь, молитесь гады… Она уже близко. Глава 2 Я уже знал откуда-то - что будет дальше, вернее предо-щущал! Пространство вокруг нас взвихрилось звуками наиновейшего негритянского джаза, а хриплый голос певца заставил молящихся служак впасть с религиозный экстаз, наподобие того, американского, когда проповедник овладевает тысячами толстых, сентиментальных теток, и они плачут от надвигающегося на них обещания чуда. Кошки, сбежавшиеся со всего района, подхватили эту песнь любви в надежде, что и им что-нибудь обломится. В общем, на нас надвигалась обычная, тихая израильская ночь. Во всей своей красе. И тут появилась ОНА. Совершенно эфирное создание в развевающихся флюоресцирующих одеждах катило себе на миниатюрном дамском велосипедике, старательно выписывая кренделя и, казалось, что увлеченная этим своим занятием, она не замечает ничего и никого вокруг. Но, проезжая мимо поли-цейских, которые все, как один, стали по стойке смирно, и, отдавая ей, честь, запели хором и на один голос то ли марш, а, скорее всего гимн своей непобедимой страны, она небрежно плеснула на них ручкой, и они побежали к своим машинам, а внутри их машин что-то уже хрипело и пищало, зовя этих, самых неутомимых в мире, к свершению новых боевых подвигов во славу избранного народа Эрэц Исраэль. Кошки поскакали к волшебнице, окружили ЕЁ в ожидании чего-то необычайного. И ОНА зазвонила в свой велосипедный звоночек, и прямо с ближайшей звезды каждой кошке свалилось по куриной ножке, а котам по крылышку. - Привет вам, мои дорогие, – летела в объятья стариков и утешала и приголубливала, и к сердцу прижимала, а к черту не посылала, нет! …И потом, обернувшись… - А кто это у нас тут еще появился, что за подарочек мне ко дню ангела?! – и помолчавши, как бы изучая внутреннюю мою суть… - Ну, здравствуй, здравствуй, человечек!!! Ты теперь мой навсегда, на весь оставшийся тебе век, так что цвети и пахни, все страхолюдное твоё я сожгла, а пепел развеяла… Дым жизнь твоя была, сплошной дым-тоска-кручина, ты до сих пор на пороге жизни и смерти, миленький мой, так что терпи и надейся, надейся человечек…, что тебе ещё остается, только это. И тогда я решился. Я отодвигал от себя этот вопрос с того самого мгновенья, как очнулся. - Я…, я… не знаю – кто я. Ничего не помню. – к моему удивлению, ОНА этому даже обрадовалась. - Это ничего, сколько фильмов у вас, у человечков снято об амнезии, а у тебя этого нет, это даже хорошо, это блок, если ты сейчас все вспомнишь, будешь страдать, безмерно страдать будешь. – и слезы покатились из огромных голубых глаз ее… И я тоже заплакал, зарыдал, закрыв глаза ладонями, а когда отрыдал своё – ОНА исчезла. - Пойдемте к нам, приведете себя в порядок, отдышитесь, придете в себя. – профессор направил на меня левое ухо и ждал, что я отвечу. - А заодно и отмоешь грехи свои… - Кристина тяжело вздохнула. – Инкочка к себе праведников не берет, мы, ее дети – все, как один, раскаявшиеся грешники. Заметив мой недоуменный взгляд – объяснила, что это так она называет ЕЕ. И сравнила облик прекрасной незнакомки с изображениями древнеиндейских божеств. Странно, но мне так не показалось. Когда ОНА появилась, то в моем мозгу взвихрилась бессмертная строчка А.Б. – Дыша духами и туманами. Я еще подумал, что гениальный мой Александр тоже видел ее и описал, а я не смогу, не смогу… Не смогу! А Никаноров по дороге домой объяснял мне про другие измерения, и что он полагает, что ОНА – это реинкарнация богини инков и пытался подвести под свою теорию научную марксистско-ленинскую основу. И что он тоже видит ЕЁ каким-то внутренним зрением, и, в отличие от Кристины, ОНА представляется ему воплощением освободившейся от оков империализма феминистки. Он, как оказалось, был всю жизнь преподавателем политэкономии Мосгоруна. Балерина командовала ему, куда ехать, я тащился за ними и никак не мог понять, кто это меня, такого неестественного на свет произвел, и пытался вспомнить хоть что-то о себе. Через час, отпарившись в ванне и, напившись, чаю с невесть как оказавшимся в резко средиземноморской стране брусничным вареньем, я совсем осоловел. Парочка пошла сдавать свою ночную добычу, бутылки из-под пива и банки. А я сидел в продавленном донельзя кресле и с остервенением ощупывал и рассматривал себя, в надежде, хоть что-то вспомнить. Самое страшное, что своего лица в зеркале я тоже не узнавал. Из зеркала на меня смотрел какой-то, лысоватый вахлак лет пятидесяти, с мутными глазами, и я мог поспорить с кем угодно и на что угодно, что мы с ним не были знакомы никогда. Поэтому, когда дверь, заботливо закрытая хозяйкой на три замка, сама собой открылась, я совсем не удивился. Комната, где я занимался своим допотопным нарциссизмом, была мгновенно оккупирована подразделением марсиан в камуфляже и со штурмовыми ружьями, направленными почему-то не на меня, а по периметру в углы комнаты и в окно. Пришельцы по очереди, и очень четко произнесли одно и то же слово, а когда пятый, последний произнес его, то я с удивлением понял, что могу перевести его, и что это слово - чисто, наки, хотя я совершенно точно знал, что этот язык я никогда не учил, а в Израиль не поехал бы даже в кандалах, которые пытались сегодня надеть на меня еврейские менты. В квартиру неторопливо внедрился квадратноподобный господин в черных и явно американских очках, в пиджаке и при галстуке. Такого не спутаешь ни с чем. КГБ – оно и в Израиле КГБ, как бы там оно у них не называлось, к тому же, если бы я был суеверным, наподобие хозяина квартиры, то сказал бы, что этот, в очках был точной реинкарнацией Лазаря Кагановича. Этот, волкодав сказал своему отряду, что они свободны. И тоже на иврите. И я снова понял, что он сказал. А чудеса продолжались. Этот, чокнутый, вытащил из пиджака пачку стодолларовых банкнот и какую-то маленькую книжечку в синем пластиковом чехле. И все это – бутербродом протянул мне. А потом произнес с чудовищным акцентом. - Израэль – харашо! - Как и все израильтяне, пытающиеся говорить на русском, он произносил сложные для него слова по слогам, в два приема. Но он был не дурак, совсем даже…, не дурак. Я раскрыл книжечку и вспомнил, что она называется удостоверение личности, и что у меня такая уже была, и что она как-то даже довольно сильно подпортилась, когда я упал по неосторожности в Мертвое море. А упал я, потому что не пристегнулся ремнем безопасности к столбу, на который лез. И произошло это на работе, и что работал я не кочегаром и не плотником… Работал я на химзаводе возле этого самого, самого бесцветного в мире…, правильно, монтажником-высотником. Значит я все-таки жил в этой стране. И сейчас я узнаю, кто я такой… Фотография была та же, что и в зеркале. Правда, на несколько лет моложе. Написано на иврите, имя – Леонид, я последний раз удивился, что умею тоже и читать на этом, средиземноморском, не очень харашо, по складам, но все-таки умею. Значит я здесь жил, долго… я вспомнил, что долго. Так, идем дальше, фамилия – Прохоров, маму звали Прасковья. И тут я наткнулся на то, что в СССР называли пятой графой, и так же, как и в советском паспорте, она означала национальность. Записи там не было, стояли, как в той песне – «…в этой строчке – только точки …, после буквы – Л», но я то помнил, какая там раньше была запись, и что я … РУССКИЙ!!! …У меня отлегло от сердца. Так, что там дальше… Но дальше читать не дали. Вторым его действием была протянутая мне страница из газеты на русском языке. Читей – приказал он. Пришлось читеть. В газете сообщалось, что на диком пляже между городами Ашдодом и Ашкелоном, в районе песчаных дюн, было найдено тело неизвестного. Все внутренние органы, включая глазные яблоки, из тела были изъяты. Полиция подозревает, что преступление было совершено террористами из Газы на националистической почве. В конце репортажа сообщалось, что по проверенной информации вчера ночью тело из полицейского морга исчезло. А ниже была помещена фотография. Пляж, море и накрытый какой-то рогожкой человек на песке. - Ето быль ти! – мой гость нервно огляделся по сторонам. – А ти питриот. Слиха, патриёт, ти долджин подмегнуть нам. Как ти ета можиш обаснить мине?! – на этом нас и прервали. В комнату буквально внесли тезку великого физиолога. И он опять орал на всю ивановскую. - Да что за день сегодня!!! Сижу, пью чай, снимают штаны и несут куда-то!!! Кто-нибудь!!! Позвоните 911, скажите, что американская гражданка, Кристина Ставиская попала в лапы импресс-сионистских брюхоголовых глобалистов!!! – а потом грянуло совсем уж до боли знакомое и родное. - Это есть наш последний!!! – а когда этот недобитый коммуняка завёл о том, как он воспрянет с давно распущенным Интернационалом, не выдержал даже представитель спецслужб. - Миста Никаноров… Дальше разговор пошел на английском, а вот если говорят быстро и по-английски, то я такого не понимаю. По всему было видно, что служака уговорил Павловича не кричать и он сдулся, как шарик после именин. Но потом встрепенулся и произнес… - Подарок, ты здесь! – я ответил, что узнал свое имя, и что меня теперь зовут Лёней. - Лёнечка, не бойтесь ничего, - разволновался схва-ченный. – ОНА как Россия, как Родина… А Родина слышит, Родина знает, что в облаках ее сын пролетает! – снова завел он свою старую песню о вечном. - Вам нельзья пьет, у вас ньет шлюха. - хотел предостеречь солиста захватчик. - Сам ты, шлюха! – это в комнату въехала рассвирипевшая Кристина. – Тебе, что – не доложили. ОНА уже приходила сегодня. Реакция жандарма была мгновенной и непредсказуемой, во всяком случае, для меня. В обеих его руках, оказалось, по огромному пистолету. Он начал шарить этими пистолетами по углам комнаты, как змея выползая к выходу, и в мгновение ока скрылся, крикнув… - Доллар-с, тибье! Подарок хеврати! Я бросил пачку с деньгами на стол и хотел дочитать – что там еще было – в моем удостоверении личности. Но мне снова не дали. ОНА уже стояла возле меня, и синекожая моя паспортина сама собой переместилась в ее очаровательные ручки, а потом исчезла в кармане темно синего английского пиджачка, и тут я обратил внимание, что на этот раз ОНА была одета в строгий английский костюм королевского покроя. - Ой, не могу! – залилась смехом американская гражданка. – Как все остолбенели, когда моя коляска сама собой поехала по шоссе. Ой, не могу, мы даже Мерседес обогнали! Ты прелесть, Инкочка, просто прелесть. - У Вас еще, кажется, есть брусничное… Давайте пить чай. – прозвенело в ответ. Глава 3 За чаем, мои радушные хозяева никак не могли наговориться с НЕЙ, а ОНА, я это сразу заметил, была на этот раз совсем, совсем другой… ОНА разговаривала с ними, как английская аристократка из тех, классических английских кинофильмов сороковых годов, и потом я заметил, как ОНА пила чай. Для того чтобы так пить чай, нужно было его пить всю жизнь, что и делают некоторые англичане, получившие образование в Оксфорде, причём, делать это нужно каждый божий день и в одно и то же время. На меня никто никакого внимания не обращал, а мне так хотелось… - Ладно, читай! Читай…, теперь можно. – это я снова потонул в ее бездонном взгляде, от которого мурашки по коже и волосы, волосы зашевелились. ОНА протянула мне мой израильский волчий билет. Я вспомнил, что именно так я его называл. А ОНА еще и прибавила. – Читай, милый. Там всё – правда. Так, что там еще написано… Слева направо. Нет, наоборот. Имя отца – Соломон. Я прислушался к себе, но …ничего не услышал и не почувствовал. Леонид Соломонович, - я примерил это на себя… Дупель – пусто. Господи, мне уже шестьдесят. Так я еще неплохо выгляжу. В Израиле – десять лет… и из памяти тут же, как вжи-вую. - Я В Израиле уже десять лет... Десять лет с правом переписки. Насуй, насуй, как перевести слово насуй – вспомнил – женат я, как оказалось. Жену зовут… Боже мой, у меня же внук есть. Как будто сейчас – мы идем с ним по проспекту Рагера, а он молчит и молчит, а я спрашиваю – ты чего молчишь, а он мне – Дедушка, ты, что не понимаешь… Я хочу быть грустный такой. Видно я в лице изменился, потому что все мои возле меня засуетились, а читать дальше сил уже не было, хотелось прилечь, забыться и заснуть, а сквозь сон я услышал, как они заговорили обо мне. -Как ты его выбрала? – это был голос Кристины. - А очень просто, милая моя. Он оказался самым несча-стным в этой стране. Ты знаешь, как он умирал? Ему все это вырезали, когда он еще жив был. А начали с глазных яблок. Но не только это. Он поэт, самый неудавшийся поэт на этой вашей Земле. - Да, кто ж такое… - Кто, кто… Да ты что, Иван Павлович, причем здесь сионисты, это все деньги, всепоглощающая страсть человечков к наживе. Да, и потом - Циля подписала, что она не в претензии. Так, Циля – это моя супруга, вспомнил я. Так и вспомнил, именно этим словом – супруга. Что она могла такое подписать, чтобы меня принялись резать живьем? Дальше я уже ничего не слышал, потому что провалился в кошмар, где израильские полицейские ломали мне руки и ноги, а участковый наш Сидор Лукич, командовал ими, приговаривая. - Попался, который кусался! Подожди, это еще не все. – и, засунув в валенок старинный советский утюг, лупил меня этим валенком по почкам. Но мне было совсем не больно, потому что к тому времени почки то у меня уже вырезали. Глава 4 Очнулся я в зеленой, зеленой траве, причем не какой-то там, «траве забвения», а вполне реальной траве своего детства. И, ох ты, бог ты, вспомнил это…, детство свое. И папу вспомнил. Был у меня папа. Еврей, и к тому же еще убежденный коммунист. И еще инженер… Простой советский инженер. И я должен был пойти по проторенному им пути. Но дошел только до звания – советский еврей. А потом еще…, я прямо таки возненавидел коммунистов и антисемитов. Потому что в нашем дворе я был единственным жиденком, а все знакомые мне коммунисты, кроме папы, уж так мне в жизни повезло, были махровыми антисемитами… Да, они этого особенно и не скрывали. А папаша меня выродком называл. За то, что я не захотел на инженера учиться. И стал я по своей собственной воле – слесарюгой, изготавливал пресс-формы для лучших в мире советских авторучек. Это те, что со знаком качества, и которыми вся наша страна расписывалась раз в месяц в ведомостях на зарплату. Вот, до этой самой травы-муравы, в которую я сейчас уткнулся носом, и дышал запахом Родины своей чудесной – я всю свою безалаберную жизнь вспомнил. А дальше – как отрезало. Сами понимаете, что при таком раскладе, как у меня, жизнь моя в советской Украине была не очень светлой. Вот по этому, самому запущенному в мире парку, за мной гнались ребята из моего класса. Их всех на меня натравила наша классная, приказала проучить меня, за дерзкий язык и за то, что я не скрывал, как все, а открыто гордился, что я – еврей. Если бы догнали, то били бы… все вместе и ногами. А потом, в этом самом парке я и мой друг Давид, ловили их всех по одному, и я «стукался», так тогда называлась драка один на один, с каждым из них. По-отдельности. А Давид стоял на шухере и давал довольно дельные советы моим противникам. Вот тогда-то папочка в первый раз и назвал меня выродком. И мне пришлось перейти в ремеслуху. Так тогда называлось место, где должны были воспитывать рабочий класс, но получались почему-то какие-то дремучие люди, готовые на все. Первое, что я смастерил там – довольно увесистый кастет с шипами. Спас меня, как ни странно, технический прогресс и мои друзья-евреи. Тогда только, только появились бесконтрольные радиодетали в магазинах, и мы занялись первым в моей жизни бизнесом – сооружали радиоприемники - мыльницы. Какое-то время, пока в продаже не появились первые советские транзисторные говорилки, наши – в мыльницах, шли нарасхват. А я заработал первые в своей нелепой жизни живые деньги, и потом все пошло по стандартной дорожке, так что примерно с четырнадцати лет я стал совершенно самостоятельным человеком и, хотя бы в смысле денег, никогда и ни от кого не зависел. Я перевернулся на спину, и понял, что тут что-то не так. Когда в детстве меня донимали так, что уже дальше некуда, я скрывался в своем логове, это было мое тайное место в парке, возле теплоцентрали, идущей от ТЭЦ к знаменитому танковому заводу, на котором придумали. Т - 34. Нужно было пролезть под решетку, перепрыгнуть незамерзающий ручей, там текла всегда мутная и горячая вода с теплоцентрали, а после войны там жили цыгане, но как-то ночью их всех похватали и увезли в воронках, а потом, в небольшом таком овражке под старой ивой я и соорудил себе халабуду, и это был только мой мир, и зеленая, зеленая трава моего детства. Но все это снесли! Сорок лет тому назад все это снесли!!! Как же я, старый хрен, опять здесь оказался?! …Так, все понятно. Это со мной и раньше было. Это называется сон во сне. Я снова оказался… Где же я на этот раз оказался… Так, это уже наше время, вон, полусорванный плакат с Януковичем на ветру телепается. А я сейчас, аккурат, возле детского сада, куда ходил мой сын. И что это там, на калитке нарисовано? Акционэрнэ товарыство «Мрия». Все понятно, отобрали садик у малышей и отдали капиталюгам… Везде одно и то же. Люди гибнут за металл. А ноги сами несли меня во двор, к нашему столу, где мы так сладко забивали козла, не подозревая, что это старинная иудейская традиция… Я имею в виду – забивать козлов. Так, стол на месте, … и никого. Я сел так, чтобы видеть свой бывший балкон. Почти двадцать лет, каждый день я выходил на этот балкон и, потягиваясь, любовался видом на железнодорожную станцию и свой любимый завод. Жизнь казалась бесконечной, а непереносимая скука советского бытия, когда каждодневная суета высасывала из тебя самое твое святое – твою бессмертную душу… Меня вовремя прервали. Кто-то хлопнул меня по спине. - Ну, що, жидок, возвернувся?! У гости, чи назавжди?! - возле меня стоял мой лучший враг, Дмитро Панасюк, во всей своей красе, светился половиной зубов и двухнедельной щетиной. То, что вырвалось у меня в ответ, поразило меня самого. - Какой я тебе, жидок! Я теперь русский, я в Израиле русским стал, понял, ты!!! - Тю на тэбэ, так ты там, у своему Израили ще и москалём заделався. Кацапюра проклятый. Дмытро сделал вид, что засучивает рукава, но … годы, годы. Пролетело наше время, скукожилось под давлением об-стоятельств.… Да, что это такое со мной, совсем сдвинулся, еще чуть- чуть и заговорю стихами… И не выдержал таки, заговорил этими самыми… - В эту землю, вцепившись корнями, ветвями, колючками, злобами, стонами. Прошлой жизни «ужасной» не помня, не помня уже…, шелушащейся кожей, рубцами на сердце, узлами судьбы и излома-ми заплативши за «райскую» жизнь на запёкшейся кровью меже… Изуверское это светило, прожегшее кости сквозь тело – баю солнышком ласковым, сном… Райским сном… …А те брызги тумана, которые после хамсина хватаю иссохшимся ртом… Ну, конечно же, - кажется мне, что текут они в глотку, что медом текут… Молоком… Медом и молоком… Медом… И молоком… Дмытро даже прослезился. Это ж, надо, до чего довели человека, повторял и повторял он, а мы думали там рай земной, на святой земле, а там… Он бил и бил кулаками по столу, как будто это был большой барабан времен оранжевой революции. А в это время, к нам изо всех закутков и подвалов сбежались дворовые собаки, они начали кататься по земле и выть на меня, как будто я покойник. Я уже знал, что будет дальше. Панасюк замахал на меня руками и, выскочив из-за стола, испарился без следа, а ко мне подошла… Я ошибся - это была не ОНА. Ко мне подошла Наташка. Моя бывшая Наташка. По всему было видно, что она сбежала ко мне со своего седьмого этажа в спешке, только, только и успела, курточку на плечи накинуть… Халатик все тот же… Ах, Натали, ты моя, Натали… - Привет! - взволнованно дышала она. – А я смотрю, ты это или не ты… Слушай, тебе не холодно. В футболке. - Она хотела отдать мне курточку, я, конечно, отказался, но как-то сразу почувствовал, что продрог до последних жил. Собаки притихли и глядели на нас, не отрываясь. А я на свою ненаглядную… Эх, дурак я, дурак… Мы обнялись, как когда-то, укрылись одной курткой, как когда-то, и побрели в ее квартиру на седьмом этаже… Как когда-то… Глава 5 Но не дошли. Наташка, крикнув: - Газ забыла! - рванула вверх по лестнице, а я, когда открыл дверь в ее квартиру – оказался в совсем незнакомом месте, возле огромной кровати, застеленной чем-то кроваво красным. Рядом в таком же кресле восседала ОНА. Я открыл рот, но ее ладошка тут же коснулась моих губ. - Мы с тобой совсем одни – опередила ОНА мой вопрос. - А это самый модный салон мебели в Тель-Авиве. …А сейчас ночь. А как ты называешь меня про себя? …А ты все еще любишь ее?! …А! ОНА как будто бы задохнулась от своих вопросов. А потом произнесла, как бы преодолевая что-то. - Вы, человечки так забавно шуршите при спаривании… Так, что у тебя с любовью, миленький мой? И тут я сполз со своего лежбища и, обхватив ее колени, подвизгивая и захлебываясь от восторга, начал бессвязно рассказывать ЕЙ всю свою жизнь, потому что вспомнил всё и всех в моей жизни. И я точно знал, что ОНА слушает меня, что ЕЙ все это зачем-то нужно, а я впервые в жизни был нужен хоть кому-то. Как личность. Как я. А ОНА, так мне казалось, буквально проникалась моими переживаниями, внимала мне, рыдала вместе со мной и улыбалась в смешливых местах. В общем, манипулировала мной по полной программе и без какого либо насилия. - Ты необыкновенный! Ты догадался! …Нет, это не манипуляция, я просто дотронулась до твоей обожженной души и она раскрылась, как цветок. А туда, она показала на дверь, я тебя отправила, чтоб ты все, все вспомнил. И тут я оконфузился. То ли от всего пережитого, а вообще-то в магазинах мебельных у меня всегда так, аллергия и сенная лихорадка от запахов нападает. Я начал сначала кашлять, а потом чихать, чем, естественно, существенно подпортил торжественность момента. И моя несравненная переместила нас на крышу сооружения, повторив одну из бесчисленных сцен в соловьевских фильмах. У него тоже так – когда действие доходит до абсурда, то он – нет, чтобы расстрелять всех своих героев, по-шолоховски, из пулемета, он их отправляет, как кошек, гулять по крыше. На этой крыше я и пришел в себя. А ОНА, как водится, исчезла. А я стал вспоминать последние дни своей никчемной жизни. Я вспомнил, что доченьки у меня никогда не было, хотя я всю жизнь хотел именно дочку, и завидовал друзьям, у которых они появлялись. А был у меня сынуля, маменькин сын моей дражайшей супруги Цецилии, так это было записано в ее паспорте. Мы уже почти разошлись, когда буквально всё, что могло двигаться – решило ехать. А когда приехали в страну обетованных, мне, в отличие от окружающих меня людей, легче не стало. Вот, скажите, почему один человек к концу своей сознательной жизни становится вполне обеспеченным мэном, а другой, с такими же двумя ушами – полным банкротом. «Ах, зачем же, зачем в эту лунную ночь, ты позволяла себя …целовать». Эта строчка из неизвестной мне песни непонятного автора, услышанная мною в глубоком детстве и разрушила всю мою жизнь. Вот, сейчас… Сейчас, я, человек неграмотный, опять заговорю стихами. Зашкалил градусник за сорок, не видно ни фига, а радио бубнит – - Сын хама – черный мОрок… Пурга-а-а!!! Течет, течет песок с небес…, клубами, распространяется в пространстве, над землей испепеляющее пламя… И зной… уже проник вовнутрь через глаза и уши, сдавил, как обручем с шипами, череп… - Ха-а-а!!! Ударила, завыла, заканючила… песчаная… пурга-а-а! И пей, не пей – все застревает в горле, залита голова расплавленным свинцом, и…, кажется – мгновенье - хлынет кровь из горла… Из горла… кровь… Но…, потихоньку леденеет в сердце, - чтоб выжить и… перехитрить судьбу, я притворяюсь…, я впадаю в детство – там скарлатина, жар, и…, мамина ладонь на лбу… Песок в глазах и черный мОрок, не видно ни фига, зашкалил градусник за сорок – пурга-а-а!!! вдувает в фортку снег, несет меня и кружит, бросает из страны в страну, я чувствую – в сугробе из… песка и снега, вот-вот усну… - Не-е-ет!!! – возвращаюсь… Старость… Жизни сон… А что в России было? …Жизнь во сне?! И кто мне объяснит – вот ЭТО? …Песок в глазах, а на ресницах – снег!!! Вот это вот пристрастие и скрутило мою жизнь в клубок для кошки. У нас, порнографоманов, в отличие от их успешных и мгновенно приспосабливающихся к любым новым хозяевам, русскоязычных членов различных писательских организаций, фатально развито чувство социальной несправедливости. Из-за этого в любых литературных кругах мы тут же видны, этакие белые вОроны, вечно шикающие на идеалы царящих в этих обществах измов, отвергнутые всеми из-за полного отсутствия в наших писаниях пользы для господствующего класса – на этот раз – иудейских фундаменталистов. Все это можно было бы пережить, но и моя семья сразу, после переселения, отодвинула меня за горизонт. Мой мальчик отпустил пейсы, поменял свое такое славное имя – Аркадий, которое мы дали ему в честь погибшего на фронте деда, на ры-чащее – Арье, и ушел навсегда в литвякскую ешиву, преиспол-нившись божественного духа и порвав со мной навеки. А моя супруга, став в святой земле простой и понятной всем нашим соседям Цилечкой, она то попала как раз к своим, таким понятным для нее людям, что-то перепродавала, кого-то агитировала что-нибудь купить, в общем, крутилась, как белка в колесе. Ну да ей не привыкать, потому что и там, в городе Харькове, где мы дружной семьей прожили свою лучезарную молодость, ей недаром вручали несколько раз значок «Отличник советской торговли», и навечно преходящее красное знамя Облпищеторга. Работы для меня, после того, как я неудачно упал с крыши виллы, которую строил для местного олигарха, не было в принципе. Кто, скажите мне, возьмет хромого русского на работу в Израиле. А Цецилия моя вспомнила свою самую первую специ-альность в СССР, она там была трепальщицей нейлонового волокна на заводе. И превратилась в трепальщицу моих нервов. И мы опять почти разошлись, а тут…, нарисовались эти, медицинские Бармалеи. На свою, и так кривую судьбу – я, после неоднократных уговоров нашего семейного врача, сдал неделю тому назад кровь на анализ. Всего несколько граммов. И всего-то неделя прошла с тех пор… Как они влезли в компьютер и узнали, что я идеально подхожу по всем показателям для умирающего от лейкемии швейцарского миллиардера, никто никогда не узнает. А все, деньги, деньги, господа. Вот, эти пираньи и предложили за довольно сущест-венную сумму съездить на Кипр, и отдать их патрону пару литров моей крови. Сказали, что из нее будут пытаться выращивать какие-то чудодейственные стволовые клетки, чтобы их обожравшийся заводами и пароходами патрон, смог протянуть на этом свете еще немного времени. Что там подписала моя благоверная, чтобы больше не видеть меня никогда, я не знаю. И никогда не узнаю. А меня привезли на огромную яхту в Ашкелонском порту, привязали к пыточному столу и, …началось. Обожаемая не появлялась. Я обследовал все двери, ве-дущие на лестницы, чтобы спуститься вниз, выйти на свободу, но… Эх, хотя бы какой-нибудь листочек бумаги и карандашик. Я поймал себя на мысли, что с первого ее хрустального ха-аха-ха, еще до того, как ОНА появилась передо мною наяву, мне просто жизненно необходимо стало написать что-то необыкновенное для нее. Господи, крыша! Я схватил железный ломик, валявшийся неподалеку и переполненный пережитым начал писать самое большое, по формату и, как мне казалось, по напору чувств, стиховое творение в своей новой жизни. - Кто там чиркнул, как спичкой, звездою? На побледневшем небе луна… Над городом снова и снова хлопок и грохот сверхзвукового… Под стон электронных часов сосед просыпается, чтоб заработать детишкам на корнфлекс… Запах свежего хлеба… …И кофе. Где-то кот, как ребенок заплакал… Вздрогнув от грохота опорожняемых мусорных баков, мы прижались друг к другу… Мир… Тишина… Кто там чиркнул по небу звездою?! Конечно, лом не карандаш, буквы расплывались, но в порыве безумствующего вдохновения я шкрябал и шкрябал по крыше до тех пор, пока не добился своего – мое творение навсегда запечатлелось на громадной площади, обращенной к небу. И теперь любой, кто посмотрит на это с облаков, сможет прочесть мое бессмертное обращение к НЕЙ. Если только этот ОН знает русский язык. - Где ты, моя несравненная, и с кем?! На какой ты звезде сейчас?! – я сел на край крыши и заглянул вниз. После того, как мне популярно объяснили, что в Израиле никто никогда никаких пресс-форм не делает, а если кому они нужны, то заказать по Интернету стоит в два раза дешевле, а чинить эти самые изделия – так это курам насмех, мне пришлось спеть песенку про не кочегаров и не плотников, сделать вид, что я не такой уже и старый и стать этим самым монтажником-высотником, потому что единственной альтернативой этому было – менять подгузники, обмывать и кормить кашкой обитателей дома престарелых. Я это к тому, что высоты я теперь не боялся, даже после того, как сломал бедро, когда по своей же глупости упал с крыши. Леня, который упал с крыши – так называли меня немногочисленные и такие же безработные приятели, вместе с которыми я организовал клуб забивания козла в ближайшем скверике. А что, председателем клуба у нас был член-корреспондент Академии наук СССР, биохимик и по совместительству – водитель гигантского мусоровоза. До недавнего времени. Так, шутки в сторону… Если пройти этому карнизу, а потом зацепиться за конструкцию сбоку и перейти по трубе до того балкончика… Интересно, там открытая веранда или… - Или, мой маленький, или. – Я оглянулся и увидел ЕЕ. Она стояла неподалеку и протягивала мне огромную чашку. И я тотчас же почувствовал запах кофе. И чувство блаженства и примирения с миром охватило меня. ОНА рядом, чего еще мне нужно было от жизни. А тут произошло еще что-то, совсем уж необыкновенное. В моей левой руке сам собой оказался круг ржаного харьковского хлеба, только, только из пекарни. Надо Вам сказать, что и в Израиле тоже продают ржанушку на каждом уг-лу. Но разве можно ее сравнить с настоящей буханочкой. Запах украинского хлебушка сразил меня наповал, и я лег, в чем был прямо на крышу и разорвал его, и вдыхал парок, и макал в него губы и прижимал к лицу… И с тем забылся, как мне казалось, навсегда. Глава 6 Но не тут то было. Я вдруг попал в умелые ручки сразу трех филиппинских массажисток, которые обмазали все мое тело, включая наиинтимные места, каким-то цветочным маслом, и начали крутить и разминать все мои члены и оконечности, а потом, взгромоздившись на меня, сделали настоящий тайский массаж своими змееподобными телами, то есть терлись об меня, скользя и извиваясь. Я только пыхтел в ответ… Но не отбивался, отбиваться почему-то желания не было. Потом был русский душ Шарко, получасовая молочная ванна и на закуску маникюр и педикюр, сопровождаемый весенним щебетанием мани и педи – кюрщиц. Да, хорошо вот так, спасаться от тягот жизни в преклонном возрасте. Я даже и предположить не мог, насколько приятно проводить свою старость в развлечениях для богатеньких. Меня завернули в белоснежную простыню и повели в предбанник, так я это назвал, потому что видел такое последний раз в детстве, в кино, когда там показывали Сандуновские бани. От всех этих процедур я почувствовал себя на двадцать лет моложе, а в сорок, надо Вам сказать, я был еще о-го-го! Комнатка эта напоминала Эдем в миниатюре, цветы, рукотворные фонтанчики, напитки, экзотические фрукты, райская ненавязчивая музычка, и главное, ЕЁ улыбка навстречу мне. - Да, славный мой, вот так они и живут, олигархи ваши пресловутые, у них такое каждый божий день и до самой смерти… Нравится?! Я только сдвинул плечами в ответ. Как такое могло кому-нибудь не нравиться. -Тогда ложись на вот этот диванчик, и давай поговорим серьезно… Я даже не надеялась, что ты так быстро оправишься от всех потрясений, которые выплеснула на тебя судьба. Не учла, что ты галутный. Битый, перебитый, за которого двух не-битых дают. Ты думаешь, что мы встретились из-за того, что ты перенес невыносимые страдания, из-за того, что с тобой сотворили. Это не совсем так. Ты был моим человечком давно, давно, с того самого момента, как ты пересек границу святой земли. Ты тогда сделал для меня первое свое и очень важное, для таких как я, открытие. Ты хотя бы помнишь, что это было? Конечно, я помнил. Уже там, в самолете компании Эль-Аль, который нас совершенно безвозмездно перемещал на бескрайние просторы такой полезной для всего прогрессивного человечества святой земли, мы самым тривиальным образом перессорились, как и где будем жить на земле обетованной. И тут что-то такое важное сообщили по внутренней связи, и люди, находившиеся в этой таратайке двадцатого века, как бы разделились. Одни повскакали со своих мест и начали беситься, как будто они бычки, впервые в жизни, отвязавшиеся от привязи. А другая, меньшая часть, смотрели на этот спектакль так, как будто видят своих спутников в первый раз, испуганно как-то и очень, очень встревожено. Среди радующихся была и моя половина, она орала что-то на языке идиш, глаза у нее вытаращились, а лицо налилось сначала кроваво-красным, а потом еще и фиолетовым отливом. А уже потом, через несколько лет я даже по этому поводу написал маленькую такую литминиатюрку. Вот она. С точки зрения, навсегда закованных в испанский сапожок Пятикнижия, иудеев, и … тем более, так творчески и самозабвенно развивших ессейскую философию – самых теперь ортодоксальных в нашем подлунном мире православных, каким-то чудесным образом очутившихся в Израиле – я, действительно, атеист. К тому же, у меня всегда становится тошно в животе, когда апологеты любых религий начинают рассуждать об их, искусственным образом придуманных когда-то, чудесах. Но в последнее время мне кажется, что я и есть единственный верующий человек среди окруживших меня религиозусов. И этому есть свое объяснение. Я действительно живу среди чудес, причем некоторые из них происходили до недавнего времени и со мной, то есть при моем непосредственном участии. Хотите, пример? Помилуй бог, сколько угодно порций. Каждую неделю в нашу страну посредством компании Эль-Аль перемещается какое-то, хоть и небольшое почему-то, количество евреев из СНГ, которые сумели собрать нужные бумаги и доказать, что они истинные и избранные. Так вот, вместе с ними, в эту же страну зачем-то летят их нееврейские и. надеюсь, еще лучшие, чем эти авантюристы, их половинки. Мужья, жены, детишки.… И В ТОТ САМЫЙ МИГ, когда самолётик этот пересекает Великую Иудейскую Железобетонную Стену, со всеми находящимися там происходит реальное чудо, которое никто, кроме нас, гойских интеллигентов, почему-то, не замечает. Тот или та, кого в России всю их бессознательную жизнь называли словом из трёх букв, отнюдь не начинающемся на букву – ХУ, с ласковыми такими прилагательными к этому слову – пархатый, сами знаете, чем напхатый, превращается в это мгновенье в ПРЕДСТАВИТЕЛЯ ИЗБРАННОГО НАРОДА. А что же происходит в это время с их пока что, родными и близкими. Цвет кожи у них не меняется, нет, но все как один – они становятся белыми неграми, гоями, поджигателями синагог и свиноедами. Спустившись с трапа самолета, пережив мимолетные ощущения эйфории эти люди, попав в пространство средств массового оболванивания населения, тут же узнают, что их семья – самая большая ошибка в истории иудаизма, Закон о Возвращении – фуфло, а на могилы его изо-бретателей можно плевать и за это тебя даже покажут по русскоязычному телевизору и ласково так объяснят, что они должны как можно скорее прервать этот противоестественный союз, а вот гойской половине тут же, не стесняясь сраму своего, иудейские политологи популярно разъяснят, где в Израиле зимуют некошерные раки, и предложат убираться подобру, и пока еще сохранилось здоровье и не все зубы повыпадали, на свою «доисторическую» Родину к доисторическим ее жителям. А когда некоторые из этих семей, опомнившись, и с криком: «Мама, роди меня обратно!!!» покидают, уже исключительно за свой счет и на самом дешевом чартерном рейсе «страну этих – матьматьмать во тьму их», потеряв навсегда, совершивших алию в Канаду, детей и внуков, то с ними свершается еще одно волшебство. Добравшись до своего привычного двора, намыкавшийся хазарянин подходит к столу, где он почти всю свою жизнь с друзьями детства забивал козла, даже не подозревая, что это, в общем-то, чисто иудейская традиция, забивать козлов, и хочет поделиться воспоминаниями… А ему, даже не дав открыть рта, ехидно так заявляют. - Что, жидок, вернулся… Ну, и живучий же ты! И как объяснить этому мурлин мурлу, что ты уже пятна-дцать лет, как стал суперcтарым русским и удрал из своего нового галута в привычный, родненький, антисемитский? Все это хорошо, но я никому об этом, своем открытии, никогда не рассказывал, а миниатюрку никто в глаза не видел… - Видел, видел! Дмытро все видел и слышал, а теперь всем об этом рассказывает. Вы все прозрачны для нас, как капли росы, а думы ваши мы…, как это объяснить, мы их как бы видим. Нет не так, они регенерируются и налагаются друг на друга, а так как только один из миллиона человечков думает нестандартно, то он сразу и попадается нам. Вот ты тоже – мух почти не отмечаешь, а если летит шмель, то сразу же реагируешь. А что ты подумаешь, если увидишь шмеля с головой черепахи? - Так что, я для тебя крылатая черепаха, что ли? - Скорее, стрекозел! Я шучу, шучу, ты мой миленький, ты мой подарок ко дню ангела. Нет тебе больше места среди людей. Отвергли они тебя, не обижайся, но такие, как ты, среди этих хищников не выживают. Поэтому я появилась пред тобой, ужаснулась, возвратила тебе все твое, и буду теперь заботиться о тебе, пока смогу. А теперь ответь, как ты меня называешь, что ты думаешь – кто я? Почему не спрашиваешь, как другие, все сразу же спрашивали, а ты нет? Это у нас такое впервые. Я, как всегда в таких случаях делаю, сначала почесал свой затылок. Потом объяснил ЕЙ, что думают по этому поводу политэконом и его балерина. ОНА даже бровью не повела. И я решился… - Я об этом ничего не думаю. Я впервые в жизни, во что-то верю. ТЫ – МОЯ БОГИНЯ!!! Вы бы видели, как она хохотала. Ни один человек на земле не смог бы. Так зажигательно смеяться. А я – почему-то нет. Даже как-то грустно стало. И тут я увидел, что из полузакрытых глаз ее сверкнули агатовым отблеском зрачки, а лицо раскрылось мне, и я мог читать это лицо, как гениальное стихотворение о любви, о ней грешной и смешной, а руки ее обвили меня, и стал я, …легше перышка я стал, и мы понеслись, подгоняемые восходящим воздушным потоком прямо в облака, а там горела уже «свеча, свеча горела». Вот только… О том, чтобы овладеть ею не было и речи, тем более что речь моя родная от таких трансформаций отнялась напрочь. Эта она овладела мной, да так величаво и могуче, что я все время опасался, что растрескаюсь на несколько частей, сплошное – «сплетенье рук, сплетенье ног». Да что там, я вдруг почувствовал, что, и сердца наши каким-то чудесным образом стали единым целым, забились сообща и стали мы одним дыханьем на двоих, одной, до самой моей смерти, неразрывной уже судьбою. В общем, матриархатщина в чистом виде. Глава 7 Глаза мои открылись сами собою. Я, конечно, дал себе слово ничему не удивляться и воспринимать мое теперешнее существование, как какой-никакой райский сон, но то, что я увидел… Мы снова переместились, на этот раз в настоящую рубленную русскую избу, а я лежал на полу, как оказалось, на огромной медвежьей шкуре. И я опять был без ничего. А на ней, так, кое-что. Но не это меня поразило. Моя несравненная сидела перед огромным камином, в котором вовсю пылали громадные поленья. А руки она сунула прямо в пламя, и было видно, как они раскалились сизым цветом и все более и более светлели от невыносимого жара. - Потерпи немного! – не оборачиваясь, резко произнесла она и через полминуты, выхватив руки из пламени, как мне показалось, погрузила их в мою грудь, как в воду… Больно не было… А богиня моя что–то переобирала внутри меня, а потом переместилась к горлу, и там тоже что-то зашкворчало, а она в это время наложила остывшие уже руки свои мне на голову и я почувствовал облегчение во всех своих косточках, жилочках, нервочках, расслабился полностью, и не в силах сдерживаться, воскликнул. - Ну, как я шуршал? При спаривании. Она не ответила, и я понял, что шуткам на какое-то время пришел конец, и что сегодня ей зачем-то нужно было, чтобы я стал серьезным и ответственным за нее человечком. Наконец, любовь моя, оторвала руки от моей головы и принялась разгонять что-то невидимое в воздухе вокруг меня, а в конце взвихрила воздух вокруг тела, да так, что меня подняло в воздух метра на полтора, а потом я плавно так, снова опустился на все того же убитого медведя. - Ты не думай чего, это я тебя лечила по-своему, уж очень тебя твои сородичи изувечили, хорошо хоть до головушки твоей буйной не добрались, а после этого, …жить будешь. А потом, помолчав. - Ну, так как же мы будем меня называть, Лёнечка? – первый раз, наконец, любимая моя, произнесла мое имя. – Богиней, нет, не хочу, а ты иначе не хочешь. – Она прильнула ко мне, обхватила меня руками и прям-таки наехала на меня. – Разве это можно боготворить… Через четверть часа я уже был готов на все. - Я хотела бы получить имя – Аврора! – Пела она мне – Но ведь я непохожа на революционный крейсер, правда, а если Изольда, похожа я на Изольду, нет, ты посмотри… - парила в воздухе, вертелась и крутилась передо мною. Ну, прям, как девчонка. Я еще подумал, что ОНИ, наверное, от счастья молодеют и глупеют на глазах. И хоть что-то человеческое и ИМ не чуждо. Потом вдруг упала рядом со мной, потянулась рысью и предложила: - Давай одеваться, скоро папа придут, а я вам еще завтрак не заказала. Хочу Вас познакомить, его Аполлон Григорьевичем кличут, он у меня охотовед, кандидат наук, православный, большой оригинал и тоже безумно любит меня. Он меня будет называть Элеонорой, но я не хочу, не хочу, не хочу. Запела, бесподобная моя. – А называй меня своим Ленусиком, Лэлечкой, Роночкой, Нолочкой… Елена, вот, Елена прекрасная, я выбрала, сейчас вы будете пить шампанское в мою честь, я выбрала себе имя для тебя, только для тебя, мой миленочек, только для тебя! …Папочке моему только не проговорись, что я уже не Элеонора, а то я на тебя такую бочку покачу, до неба, нет, до звезд… На весь ваш Млечный Путь раскачу, не помилую! Послышался треск вертолетного двигателя. Я подумал, что это папа прилетел, но, оказалось – прибыло все для фуршета. А вот, когда я вышел на порог дома, чтобы помочь прекрасной моей перетащить продукты в дом, то так и застыл на месте. Такого раздолья я не видел в своей жизни никогда. Пространство вокруг дома было заполнено русским зеленым океаном. От порога дома, к рвущейся направо реке, шли по-русски сбитые деревянные мостки. На полянку, куда опустили груз, страшно было ступить – она представляла собой сплошной земляничный ковер. Что-то неестественное было в этом пейзаже, уж очень все было при-лизано и как бы раскрашено, словно это был русский лубок. Я наклонился к земле – травинка к травинке. Сорвал ягодку, сунул в рот, нет, не декорация – земляничка, настоящая лесная земляника. Папой оказался совсем нестрашный господин. Он напоминал земского деятеля начала прошлого века, казалось, что кровавый двадцатый обошел его стороной, как будто кто-то оберегал его от всех горестей жизни. И еще – он очень мне понравился. Следуя наставлениям пригожей моей, я не особенно приставал к нему с вопросами, но он, обрадовавшись, очевидно новому человеку, рассказывал и рассказывал, что любимый его писатель - Варлам Шаламов и что ОНИ, а это в основном была мама моей Леночки, вытащили его из братской могилы расстрелянных поблизости от того места, где мы сейчас находимся. И что с тех пор он так и живет здесь, вдали от цивилизованного мира, а если и выходит куда, так через вот эту дверь и прямо в ложу миланской Ла Скала или, если очень грустно – в партер Венской оперетты, так как он большой любитель классического пения, и его Элеонорочка балует своего престарелого родителя, клянусь, это его собственные слова, безмерно, и заботится о нем ежечасно. От этих его разговоров, голубики в сахаре и липового чая, меня совсем развезло, глаза слипались, так что, я еле, еле доплелся до своего любимого медведя. И рухнул на его останки, погрузившись в глубокий, и как мне казалось, прямо таки целительный сон. Я еще подумал, что это я, во всей этой странной истории – все время сплю и сплю, без конца. Обломовщина какая-то… Глава 8 И тогда я снова открыл глаза. Видимо судьба моя такая в этом повествовании, просыпаться в начале каждой главы. Так, на чём мы остановились? …Обломовщина это какая-то, а не романчик. А проснулся я от храпа. Этот храп не спутаешь ни с чем, потому что такие протяжные и волнительные звуки испускал один, единственный человек на планете Земля – моя супруга Цецилия Яновна. Я привстал и огляделся вокруг. Цилечка моя лежала как всегда, на спине, раскинув руки и раздвинув ноги. Я оказался справа от нее. А вот слева… Слева, уткнувшись в могучую подмышку моей законной супруги, посапывал какой-то лысый, лица я не видел, одна лысина торчала наружу, самец. Лежал поверх одеяла, и был ужас, как волосат… И жирён, до невероятности. Ну, вот, приехали, поду-мал я, трое в одной постели, не считая, собаки. А дело в том, что наша такса, по имени Джульетта, очень любила забираться по ночам к жене в постель. И всегда устраивалась у нее в но-гах. Но я оказался неправ, Джуля была там, просто она единственная из тех, кто находился в этот момент на семейном ложе, спала под одеялом. И почуяв меня, схватилась со своего места и, радостно урча и повизгивая, принялась облизывать мое лицо. После этого проснулись все. К моему изумлению в заспанной морде Цилиного сексуального партнера, я узнал строгое лицо того самого нквдэшника, который швырял народные деньги на стол и грозил кому-то сразу двумя огромными пистолетами во второй главе. Да, разведчик – в любой ситуации разведчик! Нисколько не удивившись, он зажал рукой рот взвывшей дурным криком изменщицы, и уволок ее в салон, крикнув мне,- ни с места, - и вылупив глаза пострашней. Что оставалось делать – я при-мостился на постельке поудобней и стал ждать, что же будет дальше, глядя в потолок. В тот самый потолок, по которому проходила еле заметная трещина, которую в свою очередь миллион раз меня просили затереть, чтоб этот самый потолок не рухнул нам на голову при следующем землетрясении. Сами понимаете, кто и каким тоном меня об этом просил. А это значило, что я в реальном мире и сейчас здесь появятся представители карательного отряда – спецназ, Альфа или израильская военно-морская разведка. Хорошо бы все вместе. …Только бы мой новый родственник не вызвал изра-ильскую полицию, потому что у меня и так, из-за всего пережитого, горят уши. Но я как всегда оказался неправ. Появилось что-то новенькое. Это была очень законспирированная, многократно перекрашенная блондинка в спецкофточке – смерть всем старичкам, кто внутрь заглянет. Израильские спецслужбы как всегда опаздывали, но в оправдание их усилий, я мог бы тут же сказать бедной сержантэссе, что ее начальство, ну, никак не могло знать, что события этого повествования будут развиваться так стремительно и к настоящему, без всяких экивоков, времени, я буду всецело и навеки принадлежать своей богоподобной гречаночке. А какого цвета глаза у любимой – это я уже стал грезить наяву о новой встрече с ней… И не смог ответить на этот вопрос. В первую очередь я наталкивался, а потом тут же проваливался в ее взгляд, а какого цвета глаза? Цвета тысячи радуг? Цвета предсмертной моей тоски? Цвета поэзии взрыва? Месяц луна бередила сердце, месяц она мне шептала стихи о… не…? разделённой…? любви?! А какая, мой милый дружочек, нужна нам была бы ещё – мы повязаны были, о, как мы повязаны были тогда… И…, конечно же… Тайное что-то, неясно-волшебное что-то, нужно нам было тогда – чтобы только в душе – чтоб нигде-никогда-никому, а тебе?! Даже под пытками я не признался бы в том, что… А в чем?! …Сердце урвалось – ведь я ощущал, всем существом своим я ощущал, что под той же луною и ты… Ты не хотела любовь разделять… НО ГЛАЗА… ВЫДАВАЛИ!!! Месяцем стала рогатым, бодливым, блудливым наша луна… Я нашел тела взаимность с другой – без былого я жил – так бестрепетно, так безмятежно… НО!!! ВЕСНОЙ… В ПОЛНОЛУНЬЕ!!! Выть не могу – засмеют, а запить – затолкают в кутузку… И я, маюся каждой весной, в полнолунье о… не… разделённой – единственной в жизни, ЕДИНСТВЕННОЙ В ЖИЗНИ, любви. Бедная девочка. Она тут же стала отрабатывать свою питу с шуармой. Наклонившись ко мне, и потрясая передо мною единственным своим оружием, она предложила поговорить, чтоб только между нами, никто, никогда не услышит… - Кроме её начальства? - …Нет, нет, никаких микрофонов, хочешь, обыщи меня, я тебе разрешаю. Смотри, и здесь микрофона нет… И здесь… Где ты еще хочешь поискать? Что, что? Поговорить с супругой? Но, пойми, она в глубоком шоке, она уже по дороге в больницу. И ее можно понять, ведь она опознавала твое тело в морге, в полиции. А потом еще и в нашей, хи, хи, хи, службе ее заставили еще и еще раз давать показания. И выдали справку, что ты мертвый… Это было еще до того, как ты исчез. Из морга. Ладно, пусик, скажи – откуда ты появился? - Господи, подумал я, наконец-то, эти бедолаги нашли кого-то, кто мала-мала, знает русский язык. Но одну фатальную ошибку они, все же, допустили. Девица обильно, по их средиземноморской традиции, надушилась, и я, вместо того, чтобы поддаваться чарам и раскалываться, начал задыхаться и чхнул как раз в то место, где у несчастной, очевидно, и находился этот проклятый микрофон. Судя по тому, как далеко она отскочила от меня. А потом вообще уже не смог сдерживаться, и махая, как мельница руками, ринулся открывать окно. Эту картину, за окном я видел в Израиле много, много раз. Такое происходит каждый раз, когда есть подозрение на теракт. Наш дом был оцеплен плотным кольцом полиции, возле дома стола спецмашина, и спец. сотрудник уже надевал облачение сапера и готовился идти обезвреживать… Неужели он будет обезвреживать меня? …Господи, я опять, в чем мать родила. Неудобно перед девчонкой. Я попросил ее отвернуться и открыл наш платяной шкаф. Так, ни одной моей вещи в шкафу не было. Ну да, ведь я мертвый. Что же мне теперь делать? Пришлось натянуть Циличкины брюки и подпоясаться ее ремнем, так майка, чья это майка, неужели эта волосатая обезьяна уже держит свои вещи в моем шкафу. Да, нет – это же моя майка. Мы ее сюда через всю Европу тащили с нэньки Украины. Вот оно, единственное напоминание о моем существовании на этой бренной земле. РУКОПИСИ!!! Я ринулся в свою комнату, к компьютеру. В салоне сидело, стояло и лежало на полу с какими-то приборами в руках человек двадцать. Мне тут же приказали вернуться в спальню. - Рукописи!!! – заверещал я. – Где мои рукописи?!!! Мне тут же объяснили, что все мое находится на изучении в научном отделе их института стратегических исследований, и что после всестороннего изучения материалов по этому делу, мне вернут то, что можно будет вернуть. После рассекречивания моего дела. Ну да, подумал я, как же, вернут. … Лет через сто, внуку моего Шмуэльчика. Это так сынуля назвал моего внучка. А кем он мне будет – внук моего внука. Как это сказать одним русским словом. Ага, праправнук, вот как это будет. А я в их памяти, если и останусь, то буду – прапрадед ста шестидесяти лет. В свою комнату я все же прорвался. Объяснил про нетерпимость к резким запахам и профурам из сексотделов спецподразделений. Но моя комнатка, та, которую мне моя неугомонная семья выделила для счастливой жизни в сионистском раю, уже была как бы и не моя. Из всей обстановки, которую я натащил с улицы и отремонтировал собственноручно, остался мною же отреставрированный персидский ковер. Все остальное было новое и непривычное. Рукописи исчезли вместе со старинным советским шкапом, который я обнаружил на краю города, сам разобрал, перетащил на себе по частям и недели три собирал, матерясь и склеивая рассыпающиеся части. Вместо старинной кровати конца девятнадцатого века, доставшейся нам от прежних хозяев, стоял стандартный раздвигающийся диванчик, только, только из магазина. Даже письменный стол заменили компьютерным, и на нем громоздилось что-то суперсовременное с плоским экраном и прибамбасами, о которых я мог только мечтать. Мой старенький Панасоник уничтожили, как класс. Даже книги вынесли, шкуродеры. Интересно, а Блока и Мандельштама эти придурки тоже будут изучать. Моя, и так полуразвалившаяся крепость, была сметена с лица земли, мой дом подвергся разграблению варваров, а я снова, в который уже раз, был унижен и оскорблен. В квартире стало непривычно тихо. Я выглянул в салон. Никого… Прошелся по квартире. Впечатление было такое, что вся эта толпа, начиненная суперсовременными приборами, мне привиделась. Ни пылиночки. И тут случилось еще более невероятное. Дверь в мою комнату захлопнулась с треском, что-то прошуршало чуть слышно за стеной. … И дверь, как будто сама собою осторожно приоткрылась. Я обрадовался, подумал, что это моя судьба, наконец-то, кинулся навстречу, но кроме открытого окна ничего не обна-ружил. А, вот оно что, эти ушлые эвакуировали компьютер. Хорошо хоть столик оставили. А что, хороший столик, с колёсиками, я такого никогда бы не купил. Господи, родная моя, где же ты есть! И как же ты была права – прочувствовав тебя, невозможно было снова привыкнуть и находиться среди этих, …обезьян с копчиками вместо хвостов. Глава 9 Возможно, или невозможно – это не шекспировский вопрос, пришлось жить дальше, куда денешься. Через неделю, по почте, мне пришел пакет с бумагами для доживания и настоятельной просьбой, зайти в отделение социального страхования. Там мне объявили, что я априори признан психически неполноценным инвалидом на все сто процентов и мне за это положена до конца моей жизни не очень большая, но хорошая пенсия. Супруга позвонила через неделю, и хотя по ее голосу я явственно слышал, что даже по телефону она панически боится общаться со мной, торжественно объявила, что я сам во всем виноват, что ее Гадика, так, оказывается, звали ту волосатую обезьяну, которая доразрушила мою сорокалетнюю счастливую семейную жизнь, из-за меня выгнали с позором с работы. Но пусть я не радуюсь, лучше и надежнее человека, чем ее защитник нет, не было и уже больше никогда не… На каком-то этапе ее повествования я отключился от разговора, и только машинально, как автомат, напоминал время от времени о своем участии в разговоре словами, да, я слушаю, да, я очень рад за тебя, что ты, можете жить спокойно, да, я обещаю, нет, я не буду мстить. А в конце разговора случилось еще одно чудо, Цецилечка расплакалась. Последний раз моя железная ледя плакала лет в пять. Вот и не верь после этого в бога. После этого трубку взял ее новый гражданский мужчина и предложил развод за его счет. Причем, он тут же подарил мне нашу трущобную квартиру вместе с ипотечной ссудой, и надо вам сказать, это был очень узкий жест с его стороны, потому что выплаты по ссуде съедали бы половину моей пенсии, а платить их мне пришлось бы, лет десять после моей собственной смерти. Или жить до ста двадцати. И я тут же отказался, о чем впоследствии очень даже пожалел. А через несколько месяцев я уже почти забыл обо всех этих чрезвычайных происшествиях в моей жизни, нужно было снова выживать, крутиться, платить по счетам. И только иногда, и это происходило всегда неожиданно, я вдруг как бы вспоминал все, и сердце щемило, и снова хотелось попасть в невидимый остальным человечеством лесной домик в сердце Сибири, съесть хотя бы еще одну земляничку с волшебной полянки. И самое странное, мои соседи вели себя так, как будто и они тоже забыли обо всем. И все, как один, были уверены, что моя супруга поехала в Америку, ухаживать за своей двоюродной тетей. А я не разубеж-дал. Много раз я пытался найти улицу, где жили профессор и балерина. Много раз казалось, вот оно – это место, но всякий раз оказывалось, что хоть и, похоже, но не то, совсем не то. Листал подшивки газет, пытаясь найти какие-нибудь концы там, но когда нашел репортаж о том, как меня нашли тогда, то оказалось, что это была короткая заметка о том, что какого-то бомжа нашли мертвым около мусорного бака. Причем, без леденящих душу читателей подробностей. Нашли и нашли, и всё. А когда через полгода вдруг заявилась моя супруга, и начала рассказывать всем окружающим и, что самое странное, мне, о том, как она скрашивала последние дни своей, как оказалось, не двоюродной, а даже троюродной тети из Бронкса, я понял, кто прикладывает ко всем этим изменениям свою прелестную ручку. И все-таки, всякому притворству иногда, я не утверждаю, что всегда, но очень часто, приходит конец. Как-то от тоски по моей ладушке, мне стало совсем худо, и меня направили на обследование в больничный городок. Надо Вам сказать, что в Беэр-Шеве, кроме того, что сам город – одно, единое, руками арабов и бедуинов израильских, которые его и строили – сотворённое чудо посреди пустыни, так еще и внутри города был построен суперсовременный больничный городок. Строить это, очередное иудейское рукотворное чудо, довелось уже иностранным рабочим из Филиппин и Китая. Их, так сказать, заслуга. Да и русские люди тоже там изрядно потрудились… Но я отвлекся от своего повествования, извините. Так вот, когда меня засунули внутрь какого-то суперсовременного прибора, который просвечивает буквально всего человека целиком, то выяснилось, что на снимках, которые этот гигант человеческих раздумин сделал, напрочь отсутствуют все внутренние органы и, естественно, глаза. Как всегда в таких случаях, возле меня и прибора сгрудилась целая стая медицинских светил, аж все в лаборатории этой, номографической, загремело от их, чисто иудейской научной дискуссии. Меня тут же, не спрашивая даже моего согласия, привязали снова к лотку и засунули в прибор во второй раз. И оказалось, что все путём, все на месте. После этого некоторые, самые разочарованные, тут же разошлись, а остальные, рангом поменьше, набросились на одного, самого разнесчастного, который, что удивительно для подобных израильских дискуссий, не орал на всех разом, выпучив глаза, а смущенно разводил руками и пожимал тощенькими своими плечиками. А потом все присутствовавшие, и я в том числе, услышали хрустальный колокольчик и небесный смех, донесшийся до нас откуда-то сверху и чуть-чуть сбоку, после чего этот средиземноморский базар тут же был закрыт, а мне объявили, что у меня со здоровьем все в порядке, и что я должен идти домой. Пешком. Я так и сделал. Шел себе и шел, задумавшись ни о чем. - Вот так вот, человечество и проскочило мимо своего счастья! Я оглянулся на ближайшую скамейку и задохнулся от невообразимого. Она стала еще прекрасней. Сверкала изумрудным светом, пылала неугасающим огнем, казалась всем, чем мне так и не довелось насладиться в этой жизни. - Стой, где стоишь. Не подходи ближе. Но, как можно было удержаться. Я кинулся к ней, и… Как бы поскользнувшись, грохнулся на асфальт, на мгновенье потеряв сознание. А когда пришел в себя, то понял, что напрасно не послушался, свет померк, пламя угасло, а волшебное видение исчезло, и я оказался в привычном моем мире перерасплодившихся хомов. Но даже это, мгновенночудное свидание вдохновило меня и ночью… От того, что душа износилась до дыр и, как загнанный зверь, притворяется мертвой…, а сердце… не рифмуется с жизнью. …А из зеркала тупо глядит на меня старичок – бес словесный… И я принимаю всё это, чтоб жизнь дотерпеть до конца… ЭКА НЕВИДАЛЬ! Есть мне за что уцепиться – живого гуся изловив на планете Земля, выдираю пару перьев получше, из картриджей старых готовлю чернила… И ночью над листом белопенным свои воркования-сны начинаю расчерчивать… Сад… Вот, дорожка, пыреем заросшая скользким, к обрыву, тень твоя над обрывом, луной освещенная – голос - отчетливо – - Всё, мой любимый, прощай! Ни тебя, ни Парижа я уже никогда на увижу-у-у… Лечу за тобой – боже – ребра! …Опомнившись, лед, приложив к голове просветленной, повторяю за эхом твоим – - Ни тебя, … ни Парижу … я уже… никогда, никогда, никогда… Был бы волком, завыл бы, так хотелось ее увидеть. А вместо этого приходилось ходить каждый день в магазин, пылесосить, выносить мусор, и слушать нотации супруги о своей полной неприспособленности к обстоятельствам нашего существования на ее исторической Родине. Единственным светлым пятном в моей беспросветности была совершенно черная Джулька, с которой мы под предлогом, что собаку нужно выгуливать, сбегали из дому, прихватив бутерброд и кофе для меня и мясной супчик для нее. И оба были довольны, как дети малые, улизнув из-под опеки главы нашей семьи, которая на меня давно уже, лет двадцать тому махнула рукой, отчаявшись сделать из меня человека, а из собаки нет, не отчаялась. И воспитывала ее так, что бедная такса только подвизгивала, стараясь изо всех сил выполнять невыполнимое. А тут свобода, парк, хоть и беспородные, но отчаянно темпераментные кавалеры… - Милый, подари собачку! Я застыл, боясь оглянуться. …А вдруг исчезнет снова. Но она, захватив меня сзади, за шею, зашептала прямо на ухо, как она истосковалась, ночей не спит, не ест, не пьет, и вот мы уже в объятьях друг друга… Вот оно невообразимое моё, просто дышать вместе, что-то отвечать ей, касаться щеки, а …что это?!!! - Это, …это, там твои дочки. Представляешь, шесть дочурочек, и всё, тебе. Ты что, во время нашего прошлого свидания не заметил, что я …в положении. - Ты, …ты присядь, тебе, наверное, трудно стоять. – А сам, не в силах больше сдерживаться хотел закричать дурным голосом, но голоса уже и не хватило… Пришлось дышать с шумом и присвистом, чтоб хоть как-то успокоиться. - Я! Я не знаю… За что ты бросила меня, я бы… я бы дрова колол, печь топил, на руках тебя бы носил! Я бы… Я бы!!! - Папа сказали – не разбивать семью. Я присел рядом с ней на парковую скамейку и принялся соображать, что же делать, как не испортить все снова, я так отчетливо понял насколько у НИХ тонкая душевная организация. И еще я понял, что люди, которых ОНИ по каким-то причинам допустили к себе, все равно, что слоны в посудной лавке. А я, так даже, мастодонт. А она всматривалась внутрь меня, переживала все это вместе со мной, так что оказалось, что слов уже никаких не нужно, что мы понимаем, друг друга без слов… И я сдался. - Все равно будет, как ты скажешь. Но, мне совсем плохо без тебя. Днем еще ничего, а по ночам совсем невмоготу. - И мне… - положила голову на плечо, и взяла под руку. – И мне… Глава 10 После судьбоносного для меня свидания, домой идти не хотелось, и я решил пойти пройтись. Тем более, что с Еленой мы договорились встречаться тайно. И только тогда, когда ей станет совсем невмоготу. И что бог терпел, и мне велел. И о том, что никаких претензий к моей законной половине, пусть тайно встречается со своим облысевшим шпионским змеем, пусть даже ездит с ним в свой любимый Эйлат, и пусть себе думает, что этого никто не замечает. И еще моя судьба предупредила меня, что мои новые соседи сверху, не просто соседи, а работники того самого, сверхзасекреченного института, которые следят за всеми моими перемещениями по квартире, а сейчас они записывают наш разговор из, вон того, серого микроавтобуса. Так что никакого бога у них нет, а у нас ни покоя, ни воли. Я шел по улице и впервые за много, много дней хохотал, вспоминая, как она вдруг озорно подмигнула мне и попросила моего согласия тут же, на месте кастрировать всех, кто за нами в настоящий момент следит, причем пообещала, что операцию проведет по самой современной медицинской технологии, совершенно бескровно и почти безболезненно. После этого, буквально за несколько минут, половина гулящих, мимо нас, по парку и почти все машины, стоявшие неподалеку, на бешеной скорости стали удаляться от места нашего происшествия. Но самое главное, моя собака меня предала. Когда мы расстались, она как привязанная последовала за своей новой хозяйкой, ни разу даже не оглянувшись на того, кто выкармливал ее молоком из ближайшего к нашему дому магазина с полумесячного возраста, кто на руках волок ее через весь город к ветеринару, когда мой любимый внучок засунул ей в пасть… Не видать мне теперь моего Шмулика, как своих ушей. После того, как сын отдал его в религиозную школу при своей же ешиве, ни разу не привозили… Ни разу. И уже никогда не привезут. Да, ни там, в России, ни здесь – ни покоя, ни воли. А умереть… Меня вдруг схватили под руки, и я понял, что если бы не схватили, то я был бы сбит грузовиком, потому что глубоко задумался и попер на красный. Мои спасители тут же отскочили от меня на пару метров, и я понял, кто меня уберег от смерти на этот раз. Я принялся благодарить, они ответили что-то вроде того, чтоб я был осторожнее при переходе улиц, а потом, как по команде, разбежались в разные стороны. Как я раньше их не замечал! И прислонившись к фонарному столбу, боясь потерять стиховую волну, я стал лихорадочно записывать то, что не смог закончить там, на необъятных заснеженных просторах, и что пришло вот только сейчас, после внезапной встречи с моей последней любо-вью. В напряженьи пространства распластана, задыхаясь от снежного свиста, как слепая, бежала на красный меж ладоней виски свои стиснув… В ускорителе горя – частица, подгоняемая судьбою, ну, куда, ну, куда ты так мчишься, дымный след, волоча за собою?! И столкнувшись с гру- зо- ви- ком, статистической став единицей подтвердив непреложный закон вероятности… Сбитою птицей, замерев, застываешь в снегу… В напряженьи пространства распластан, задыхаясь от снежного свиста, как слепой, я газую на красный, руль, ладонями потными стиснув. И, слава богу, очнулся, вернулся, так сказать из поэтических наваждений, причем на этот раз, даже кости не переломав. Можно было идти домой, но тут… Надо Вам объяснить, что мы с моей заправдишной, договорились не доводить меня каждый раз до инфаркта, и не дай бог, до инсульта, что гораздо страшнее. А чтобы этого не происходило, она согласилась каждое свое появление предварять хрустальным звоном. Так вот, когда возле меня появился спортивный Ягуар, это машина такая красного или, как в нашем случае, темно- зеленого цвета, самая прибабамбашенная из тех, которые гоняют с бешеной скоростью по нашей стране, и дверца этого зверя открылась передо мною, то никакого другого сигнала, кроме направленного на меня дула огромного старинного револьвера, я не услыхал, но все равно сел, потому что всю жизнь хотел покататься на такой вот машине. Это был класс! Мы как будто бы стояли на месте, а на самом деле неслись по шоссе, обгоняя всех и вся. Пригласивший меня в очередную неизвестность, судя по его искристому костюму и брезгливому выражению на все в этой жизни испытавшей морде, был или тем самым империалистом-глобализатором, которых никто и никогда в глаза не видит, либо, ну, очень коррумпированным госчиновником, что подтверждали два маленьких зелененьких растерзанных крокодиленка, на его кривых ступнях. Но оказалось и то, и не то. Это был тот самый, умирающий от рака швейцарский господин, судя по его шнобелю и по-бандитски, набекрень, надвинутой на лоб агатовой кипе, явно и горячо поддерживающий, к тому же, еврейский характер нашей страны. Он тут же вручил мне одну, очень памятную фотографию, спросил на приличном, почти без акцента иврите, помню ли я, связанный с этой фотографией эпизод, а после того, как получил требуемое – утвердительный мой кивок в его сторону, как в рот воды набрал. И мы ехали и ехали молча, а я думал и думал о том, что моя судьба снова играет с человеком, это я имел в виду себя, а человек так и не научился играть на трубе. И что я все равно, в общем-то, живу лишнее, что если бы не чудо, если бы я не оказался любимым стрекозлом моей дорогой, то давно бы уже был мертвее мертвого. Ну, убьют еще раз. Мне не привыкать. Я поежился. Неужели переживать такое во второй раз. А что! Одного из декабристов, не помню уж которого из тех пятерых, тоже несколько раз вешали. А он, после каждой такой попытки, язвил и издевался над своими палачами. Да, были люди, а время, время какое было. И еще я так отчетливо вспомнил, что перед тем как начать меня препарировать, - самый главный из экзекуторов сказал, чтоб я заткнулся навсегда, а не то… И дал мне перед смертью моею, на долгую память эту вот фотку, где я поднимаю Самюэльчика моего прямо к небу. Снимала все это, к вашему сведению, моя супружница. Мы в мановение ока прошили пространство государства до самого севера и въехали в Акко. А в Акко, надо вам сказать, жил и учился, учился и учился на бессрочных религиозных курсах мой сын Арье. И где-то здесь он и проживал со всей своей дружной и ультрарелигиозной семьей. Я хотел сказать моему палачу, что я снова согласен на все, что не надо трогать детей моих, что они здесь ни при чем, но понял – бесполезно. Я полагал, что из всех передвигающихся в этой машине, русский язык знал только я один. И как всегда, впоследствии, оказалось, что и здесь я был неправ. В гробовом молчании мы въехали в район недавно постро-енных вилл. Надо Вам также сказать, что такие районы имеются в каждом израильском городе и состоят они из, почти что, одинаковых по архитектуре, красный черепичный верх, белый оштукатуренный низ, но разных по величине домиков, и живут в этих домиках представители чуть выше среднего класса. Мы плавно подкатили к одному из таких домиков. Он был средней величины, но не в пример другим, перед этим был разбит идеальный английский садик, даже роскошная чайная роза присутствовала, что является неотъемлемым, так сказать, атрибутом. Странно, но именно о таком садике всегда мечтала Циля, моя супруга, если помните. Швейцарец ткнул шофера своей золоченой тростью в спину, тот дал сигнал и… На крыльцо дома тут же высыпалась вся сыновья семья, включая и ее главу. Они все улыбались и махали Ягуару руками, а мой любимый так еще и подпрыгивал. Меня попросили выходить, и я попал в объятия!!! своей невестки. Той самой гюрзы, которая после последнего горячего объяснения с Цилей по поводу кошерности русских раков, купленных ко дню рождения сына в свинском магазине, сказала, что лучше б нам скорее перемещаться в мир иной и напомнила, что нас там, в этом мире сварят, как тех самых раков. А когда Тамир, так назвали мою свойственницу после того, как ее несколько раз окунули в святую воду миквы, оторвавшись от меня, спросила, почему не приехала бабуля, я понял, что она не притворяется, и уж меня она, по каким-то непонятным причинам, точно рада видеть. А мой Арье никогда не умел притворяться. На его лице застыла кривая улыбка и он, то и дело подталкивая упирающе-гося внука ко мне, пытался объяснить, как он рад меня видеть, и что теперь, в любой момент, когда я только захочу, они будут навещать нас. А Шмулик, внучок мой единственный, тот даже и не притворялся. Смотрел на меня исподлобья. Совсем за-был, что ли? Уже в доме, куда меня тут же пригласили, я сделал несколько невероятных открытий. Оказалось, что домик этот куплен на деньги, которые дала бабусечка после того, как я заключил выгодный контракт и уехал работать в Швейцарию, и что, не позднее как позавчера, моя Цецилия самолично развешивала на всем нижнем этаже этого самого дома шторы, которые недавно сшила для них, я подтверждаю, всю ночь тарахтела на своем Зингере, и что мои дети убеждены, что я только сегодня приехал из Европы в отпуск, и тут же к ним. А Шмулик объяснил, что все дедушки, которые приезжают к своим внукам из Европы, а тем более из Швайца, всегда привозят своим внукам подарки, радиоуправляемую спортивную машину, например. Конечно, подумал я тут же, я бы тоже в похожей ситуации смотрел на деда исподлобья. Приехать из Швейцарии, в отпуск – и с пустыми руками. А Тамир так и вилась вокруг меня, и все время требовала, чтоб ее муженек показал мне водительские права, которые он получил недавно. А я, как будто бы не понимал, о чем этот толстый намек, поедал, напополам с внуком, совсем неплохо приготовленного специально для меня, фаршированного карпа, и растекаясь мыслью по глубинам памяти своей, как по древу Интернета, мучительно больно соображал – как я после всего этого доберусь домой. Ведь в моих карманах не было даже самой мелкой израильской монетки – десяти агорот… Глава 11 Но все устроилось. Мне даже не пришлось уплывать в конце предыдущей главы в глубокий сон и просыпаться в начале этой. Когда я, отяжелевший от непривычно сытной еды и явно повеселевших оттого, что я их покидаю, родственников, вышел в их англицкий садик, всё тот же темно-зеленый зверь уже ждал меня на шоссе. Правда, на этот раз обошлось без легкого стрелкового оружия. И на том спасибо… Шофер и мастодонт, оказавшийся на заднем сиденье, возле меня, не проронили ни звука за то время, пока мы мчались еще дальше, на север страны, хотя казалось, ну, куда еще дальше, в Ливан, что ли. В почти полной темноте, мы въехали, судя по запаху, в настоящий вишневый сад, причем аккуратные, одинаково обрезанные и потому казавшиеся близнецами деревья никак не походили ни на один вишневый садочек на Украине. И вилла внутри тоже никак не напоминала декорации к одноименной пьесе Антон Палыча. Нас уже встречали. Наяву такое я видел первый раз в жизни, а до этого только в кино. Вся прислуга вышеупомянутого сооружения выстроилась возле входа, из холла звучал Турецкий марш господина Моцарта, а когда я вышел из машины, все, как по команде поклонились, а один, очевидно, самый главный прямо таки подлетел ко мне и, подхватив за талию, поволок внутрь. На ходу он сообщил мне, что этот деревенский домик, ничего себе домик, в моем полном распоряжении до конца моей жизни, неужели всё повторится сегодня ночью, подумал я, а герр Альтшуллер, если я не возражаю, навестит меня после шабата. В первый же день еврейской недели, то есть в воскресенье её европейского аналога, и что если я, вдруг, захочу встретиться в какой-нибудь другой день, то это в моей полной власти, но я сам должен понимать, что их самый добрый в мире хозяин очень, очень страдает, прямо-таки безмерно, страшные боли, и счет его жизни идет уже не на месяцы, а на дни. И все-таки, хреново жить не своей жизнью, да еще не в своем доме. Так что, забылся я под утро, а заснуть так и не удалось, несмотря на пуховую постель и самый свежий воздух в государстве. Все-таки, человек произошел от обезьяны, я все время прислушивался, не идут ли за мной, чтобы снова привязывать к операционному столу. А утром, когда со страшной головной болью выполз наружу, так как меня пригласили завтракать на лужайке перед домом, я понял, что нахожусь в знаменитых вишневых садах под Метулой. Но окончательно меня добила моя новая обслуга. Подавальщик пищи все время маячил столбом за моей спиной и, стоило мне потянуться за чем-нибудь, как его рука появлялась над столом, и мне наливалось, а моя тарелка наполнялась именно тем, куда падал нечаянно мой взгляд. Две девицы подносили все новые и новые блюда и напитки, а самый главный – тот, что меня встречал вчера вечером, рассказывал о каждом блюде, и ждал. Если я кивал головой утвердительно – блюдо устанавливалось на столе на некоторое время. После кофе, если это было не за два дня перед получением пособия по безработице, и куска хлеба с маслом, если в доме было масло, чем я обычно и завтракал, это великолепие угнетало. К тому же мне объяснили, что это, в сущности, второй завтрак, а во время первого, более легкого я еще почивал, и поэтому мне его не подавали. А обед, если я не возражаю в шесть по-израильскому и в пять по общеевропейскому. А ужин в постель. Личный врач, массажистка и садовник ждут указаний, что и как им делать в течение дня. К моим услугам две машины и шофер. И еще попросили, сразу же, после завтрака составить меню на будущее, так как уже пора готовить обед. А если не будет никаких указаний, то все пойдет по ранее заведенному обычаю. Шесть смен, тридцать два блюда, я только должен указать направление – какую кухню я предпочитаю, причем, можно не церемониться, так как предыдущий постоялец заказывал китайскую кухню с французским акцентом, и все исполнялось самым тщательным образом. После этой речи, прогуливаясь по окрестностям, я понял, что пора рвать когти, иначе эта жизнь так меня засосет, что обратно «я вже нэ выбэруся нияк». И еще! Каким-то, невероятным, почти поэтическим предчувствием, я понял, что сюда – моя чудесная не прибудет ни за какие деньги, потому что здесь воняет рабством и лизоблюдием… И тут, я подумал, что хорошо бы позвать распорядителя, это того, кто уговаривал меня утром, побольше лопать, а он тут как тут. Мистика какая-то. Я ему объяснил, что мне некогда ждать, что мне нужно срочно в мою трущобную Беер-Шеву по срочным делам, …или так погулять, поэтому я хочу встретиться с хозяином этого домика, как можно скорее, можно даже сейчас. Или никогда, - тем боле, если конец его жизни так близок, то нечего ему терять время на религиозные ухищрения, - тем более что самую главную из десяти заповедей Моше Рабейну он все равно нарушил, и придется ему вариться в плавильном котле, сам пусть догадается какого отделения и какой небесной абсорбции. Лицо мажара этого дома омертвело, и он без звука повалился на колени, а потом вотще бросился мне в ноги, с криком: - Я никак не смогу ему все это сказать! Он меня растерзает, забьет своей палкой, пощадите, детки, жена на шестом месяце беременности, мать-старушка, пропадут они без меня-я-я!!! А хозяин сейчас в Иордании, поехал к своему свату, дяде короля, попрощаться со своей единственной дочкой. И в последний раз обнять любимого внука Хафиза. … А не соблаговолите, господин мой, связаться с мистером Авшаломом сами, тем более что на втором этаже, в Вашем кабинете есть постоянно действующая спутниковая линия видеосвязи, я провожу, только пощадите, не скажите ему, что чем-то недовольны, а мы уж постараемся, и я, и врач, и массажи-и-истка! - Ты можешь принести эту штуку? - Ка…, кую штуку? - Ну, эту связь… Чтоб я по ней поговорил с твоим боссом. - Можно, но видеть Вы ничего не будете, а там кресло с вибромассажем, кондиционер, экран плазменный во всю стену… И массажистка… Я нехотя поднялся, вытянулся, так, что все мои старые кости хрястнули, и поплелся за катившимся впереди меня колобком к дому. Изображение моего палача появилось почти сразу. Он глядел куда-то вниз, видно в телетрубку, потом, явно увидев меня, встрепенулся и произнес на иврите одно единственное слово: - Кен! - что вообще-то переводилось на русский, как – Да! – но в данном, конкретном случае ничего не обозначало, кроме приглашения, хоть что-нибудь, сказать в ответ. - Шалом, Авшалом! – произнес я, наконец, пересилив себя. Дальше разговор шел на иврите, пополам с английским, поэтому мне придется передать его своими, русскими словами. Я объяснил, как мог, что жить в таком домике мне не под силу, а ждать, пока наступит конец святой субботы, чтобы встретиться, я не хочу, пусть хоть убивают меня на месте, так что, я, наверное, поеду к себе домой, в Беэр-Шеву. То, что я услышал в ответ, поразило меня не меньше, чем предыдущая операция по удалению из меня так жизненно необходимого Авшалому – моего разбитого сердца. Мне было сказано, что со вчерашнего дня моя квартира в городе Беэр-Шеве, согласно договору купли – продажи, который подписала моя безутешная вдова, принадлежит новому владельцу, тому самому центру стратегических исследований, который так досаждал мне весь последний месяц. А если проще – израильской армии. А мне, в качестве компенсации, передано это скромное жилище в полную мою собственность, но без права наследования. Причем, после моего магического выздоровления после продолжительной болезни, консорциум спонсоров оплачивает мне пожизненное содержание, включающее всё, даже массажистку… Которая к моим услугам двадцать четыре часа в сутки. Очень квалифицированный специалист. Рекомендую самым решительным образом. - Далась им всем эта массажистка! – подумал я после того, как акула империализма, ощерившись во все свои тридцать два великолепных искусственных зуба, исчезла с экрана. Нет, так дальше жить было невозможно! И я поднялся и пошел в народ. Искать долго не пришлось, я шел на звук, на разговор, который к тому же велся на повышенных тонах – это колобок, так я назвал своего распорядителя, …а может, эконома, не знаю, как их теперь называют, вычитывал кому-то за проявленную нерасторопность. Дверь в людскую оказалась закрыта, и мне пришлось тарабанить в неё до тех пор, пока я своим стуком не перекрыл шум футбола из телевизора и перебранку челяди. За дверью все затихло, а потом откуда-то сбоку, выкатился мой домоправитель. Он объяснил мне, что эта дверь никогда не открывалась, а обслуга, чтобы попасть на кухню выходит наружу и заходит в подсобные помещения со двора. - Открыть! – впервые в жизни, приказал я. И сам себе ужаснулся. Как все-таки мгновенно, бытие стало определять сознанием в моей непутевой башке. Замок никак не хотел открываться, и пришлось его сломать, после чего дверь со скрипом отворилась, а моему взору предстало святое место по приготовлению еды для меня, родимого. И как я понял, увидев общий стол для прислуги – то, что я недоедал, не пропадало втуне, а поедалось остальными. Я взял стул, подсел к общему столу и спросил, почему выключили телевизор. И какой счет. И кто с кем играет. А когда все же эту чертову коробку включили, приказал тут же выключить ее навсегда, и отвести в ближайший сохнутовский магазин, а сюда немедленно притащить плазменный телик из гостиной и повесить на стену, так как кухня для русского человека – самое его любимое место, и я буду часто бывать здесь, а когда приедет их бывший хозяин, то принимать его я буду именно на кухне. Как в добрые старые перестроечные времена. После чего, почувствовав, наконец, что хочу, есть, оглядел стол, придвинул к себе рыбный салат и стал поедать его ложкой прямо из общей чаши, чем привел всех в неописуемый восторг. Лакей попробовал угнездиться за моей спиной, но я приказал ему раз и навсегда оставить это занятие, сесть рядом со мной налить себе и мне водки и рассказать все, что он знает о здешней массажистке. Оказалось, что Шуки, так звали столба, почти ничего о ней не знает, что эта особа обитает в отдельном массажном домике, там же находится сауна, джакузи и вся домашняя физиотерапия. И тут я понял к стыду своему, что так и не запомнил, кого и как зовут, и принялся знакомиться со всеми по второму разу. Колобок оказался Зиновием, и я тут же переименовал его в Зяму, тем более что он рассказал, что я угадал, и что родители назвали его в честь их любимого артиста. Подавальщицами оказались Наташа и Авиталь. На кухне работал шеф из Люксембурга – Анри, ему помогали Нахум и Ясер, а остальных я опять, уже со второго раза так и не запомнил. Я заказал на обед борщ и пирожки с грибами и строго глядя на кругленького, напомнил ему, что обедать буду здесь, вместе со всеми, и пусть каждый тоже закажет себе то, что он любит, и что так будет теперь всё то короткое время, пока меня не выставят из этого дома.