Часть 8. Родители. Папа мой родился в 1926 году, это и его спасал дедушка, когда выменял Георгиевский Крест на мешок зерна. Жили они тогда в Харьковской области, имели крепкое хозяйство. Пришлось отдать в колхоз лошадь. Папин дедушка был высокий, коренастый, очень здоровый человек. Семью кормил со своего сапожного дела. А в те времена сапожник очень уважаемый в селе человек, это не как сейчас, чего-то там приклеил, пришил, а через день отвалилось. Главной работой было изготовление обуви. Во время коллективизации пришлось отдать лошадь в колхоз. Очень скучал по ней, всё думал, что она там голодная, брал дома горбушку хлеба, посыпал солью, шёл в колхозную конюшню, подкармливал свою любимицу. Но так случилось, что лошадь отомстила ему. В один из его приходов ударила его копытом в грудь, после чего он стал чахнуть и вскорости умер. На фронт отца призвали в 1943 году, как только ему исполнилось семнадцать. Служить попал в артиллерийскую разведку. В самом конце войны был ранен в польском городе Сопот. Из его редких и разрозненных рассказов помню только несколько фраз. Когда по соседству стали строить двухэтажные дома с большими открытыми верандами на втором этаже, он сказал: «Ненавижу такие дома, в Польше в нас стреляли с таких балконов». А второй эпизод, это то, как получил ранение. В ночь перед разведкой ему приснился сон, словно он с разведгруппой вошёл в брошенный блиндаж, а в это время началась бомбёжка, командир разведгруппы погиб, а он и второй разведчик получили ранения. Утром он рассказал свой сон командиру, просил изменить маршрут, на что тот ответил: «Молодой ещё, выполнять приказание». Сон оказался в руку. Медаль за взятие Берлина отец получил в госпитале, после Дня Победы. Правая нога была в плачевном состоянии, врачи уговаривали его ампутировать ногу, но отец твёрдо стоял на своём, отрезать не позволил. К счастью всё обошлось, раны затянулись, но в ноге осталось три «бродячих» осколка, голень отца была вся изуродована. Осколки эти вели себя нахально, иногда даже ночью отец громко вскрикивал. Не редки были случаи, когда его просто бросало в сторону. Он как-то отпрыгивал на левой ноге в сторону, словно наступил на что-то очень горячее, или острое, было впечатление, что его толкнули. После госпиталя отцу выдали инвалидную книжку и пенсионное удостоверение инвалида. Но молодой, красивый человек стыдился этого, и не стал пользоваться своими привилегиями. Инвалидная книжка и вовсе утерялась. Когда отцу стало совсем невмоготу, он решил восстановить инвалидность, но чиновники от медицины намекнули на энную сумму, даже сохранившаяся пенсионная книжка инвалида и госпитальная карточка не помогли. Денег не было, а если бы и были, отец на это не пошёл бы. Он так и сказал, вернувшись с комиссии, на которой получил отказ: «И было бы, не дал бы этим хапугам, отрезать ногу, значит можно, а как дать инвалидность, так денег дай» До конца жизни это было как заноза в его сердце. С войны отец пришёл не курящим и не пьющим, но на гражданке закурил, да и выпить любил. Сам объяснял так: «На войне мне и не хотелось, свои сто грамм боевых и табак отдавал товарищам, а на работу вышел, девчонки кругом, стал форсить, закурил, а в компании, как отстать от других, перед дамочками фасон держал». В Харькове отец работал на швейной фабрике кладовщиком. Любую ткань мог с закрытыми глазами определить. Там они познакомились с мамой, но эту истории расскажу позже. По приезду в Киев он стал работать на одном из военных заводов по специальности фрезеровщик. Предприятие было серьёзное, работали на космос. У отца было звание «Лучший фрезеровщик объёдинения», приезжал космонавт Леонов, жал руку, благодарил за хорошую работу. Доверяли отцу самую ответственную работу по индивидуальному заказу. После посещения Леонова отцу пришёл из Москвы именной фрезерный станок. Весь инструмент у отца был в идеальном порядке. На работу отец уходил рано, шёл на первую электричку, домой возвращался в шесть, немного отдыхал, ужинал, и ложился спать, особенно зимой, и если никаких срочных дел по хозяйству не было. Ночью вставал курить. В компании любил выпить. Иногда приходил с работы выпивши, но своих денег не пропил ни одной копейки, а если угощали, не отказывался. Был добродушным и очень гостеприимным. Любого зашедшего в дом человека надо было накормить, напоить. Отец залезал в погреб, доставал компоты, соления, наливал борщ, приговаривал: «Ешьте, ешьте, вы такого никогда не пробовали». Любил гостей, помогал маме, всё время заходил на кухню, спрашивал: «Люба, что ещё делать?». Ругались с мамой редко, и всегда тихо, не было слышно ни криков, ни шума. Самыми ругательными словами в папином словаре были – "скотына" и "свынюка". Причём употреблял он их в отношении третьих лиц, отсутствующих в этот момент рядом. О ссоре мамы и папы мы узнавали по нахмуренному лицу отца. Он сразу замыкался в себе. Молчал по несколько дней, а иногда и недель, на вопросы отвечала кратко, односложно, без особой необходимости ни к кому не обращался. Распространялось это и на соседей. Мама родилась в 1930 году, была старшей в семье. Мамин папа, дедушка Вася, был потомственным кузнецом. На фронт его не взяли. В детстве он упал с печи и у него вырос горб. Маминых родителей я помню и знаю меньше, бывали у них редко, а они у нас ещё реже. Бабушка, её тоже звали Ульяна, родом из большой семьи, братьев и сестёр было 13 человек. Соответственно и земли было больше. Когда начали раскулачивать село, их предупредили, что семья Хмель в списках. Тогда бабушку спешно выдали замуж за первого, кто посватался, им оказался мой дедушка Василий. Семья бабушки уехала, о судьбе её братьев и сестёр мне ничего неизвестно, кроме сестры Полины. Жили молодые у родителей дедушки. Бабушка рассказывала, что свёкор был очень хороший человек, жалел её, помогал по хозяйству. Дедушка, сколько его помню, сидел на крыльце, курил, а бабушка копала картошку, сушила, насыпала в мешки и сама заносила её в погреб. Он же командовал, что и как делать, в комнату заходил, не снимая сапог, в них же ложился на кровать, бабушка всегда подстилала там хозяйственную клеёнку. Первые мамины воспоминания, о которых я помню, это 33-ий год, голодовка. Маму садили в деревянную люльку, подвешенную в центре комнаты, давали веник, запирали в доме одну, и все уходили на работу. А она говорила: «Кыш-кыш», махала веником, чтобы мыши и крысы не напали на неё. Окна были заколочены толстыми досками, чтобы никто не выбил стекло и не съел ребёнка. Однажды мама увидела мужчину, который пытался оторвать доски, но видимо от голода ослабел и не смог этого сделать. Вернувшиеся с работы, родители застали его мёртвым, он висел, вцепившись руками в доски. Мужчину этого в селе не знали. Похоронили его на сельском кладбище, вернее сказать, закопали. С самого начала войны в дом на постой стали немцы, бабушка всегда хорошо о них отзывалась. Когда начинались облавы, они предупреждали: «Матка, яйка, млеко, хавай», бабушка собирала всю провизию и прятала в траве на «береге», так называли место в конце огромного огорода, где протекала маленькая речушка. Однажды немцы не предупредили об облаве, один из них был дома, когда пришли отнимать продукты. Во дворе бегали куры, они стали их ловить, немец вышел, о чём-то долго говорил по-немецки. Потом выяснилось, что он сказал, чтобы не брали продукты, так как они предназначены ему и другому постояльцу. Затем эти немцы съехали, началась бомбёжка, в дом попала бомба. Чудом никто не погиб. Остались почти ни с чем, хорошо хоть летняя кухня почти не пострадала, кое-что из вещей, утварь, немного еды уцелели. С тех пор стали жить в погребе. Очень было голодно, ходили на поля, вырывали мёрзлую сахарную свёклу, сушили лебеду, перетирали, делали из этого лепёшки. В 1943 году родилась мамина сестра Валя. Бабушка ходила на работу, а за ребёнком смотрела мама. Валя очень плакала, наверное, от голода. Голодной маме оставляли кусочек хлеба, который она жевала, затем заворачивала в тряпочку, называлось это - «куколка», и давала сестричке, чтобы она не плакала. Мама часто вспоминала это и говорила, что самым тяжёлым было, не проглотить этот хлеб. После окончания войны мама сразу уехала в Харьков, там поступила в вечернюю школу и устроилась на Швейную фабрику имени Тенякова. После окончания школы пошла учиться в швейное училище. Жила в общежитии на Холодной горе. На выходные покупала буханку хлеба, садилась на рабочий поезд и ехала в село к родителям. По словам мамы, всё время хотелось есть, за три часа езды от буханки хлеба оставалась только корка, мякиш весь выедался. После получки скидывались всей комнатой, покупали солёную хамсу, халву, хлеб и устраивали пир. Выходной одежды не было, поэтому на танцы и на свидания все ходили в платьях друг друга. Из обуви были только парусиновые туфельки, в них бегали до самого снега, потом обували валенки. Когда в селе стало лучше, вырос урожай, завели хозяйство, мама стала привозить подруг, чтобы они немного отъелись. А те, в свою очередь, помогали в огороде. И это общежитие и эти подруги сыграли немалую роль в жизни моих родителей, да и моей тоже, но об этом позже. По приезду в Киев, мама работала на Швейной фабрике им. Смирнова-Ласточкина, пока не родилась Надя, наша младшая сестра.. О душевности мамы можно написать отдельную книгу, её любили и уважали в семье отца, соседи и знакомые, до её последних дней не смолкал телефон. Просили совета, делились секретами. Но всё это вплетётся в канву дальнейших моих воспоминаний. Конец восьмой части