Лишь потому, что узколоб я, но с должным чувством самомненья, во мне различной масти снобы рождают чувство отторженья. Когда я был бы поумнее и чуть-чуть-чуть дипломатичней, я им прощал бы ахинею в их страсти выглядеть приличней, чуть-чуть значительнее что ли, казаться, пусть и став на лапы, как правоверный он католик, на унцию, но больше папы. Я – ровня всей шпане богемной, всем гениям дворов и улиц. Но схвачен в юности дилеммой, решил на творчество я плюнуть, отсечь себя от публикаций, забыть, что есть читатель в мире, не погружаться в мир простраций, не быть шутом на чьём-то пире, и «негром» не быть для кого-то, тем более не быть альфонсом. Себя я выдрал из когорты. Но Муза с дьявольским прононсом всю жизнь вбивала рифмы в ухо и на заводе, и на шахте. Хоть вёл себя я с нею сухо, была со мною, как на вахте. Презрев литературных снобов и обходя их стороною, меня одаривая словом, она довольствовалась мною, как сексуальным геркулесом. Тому ей не давал я повод, и не был вовсе я повесой ещё тогда, когда был молод. Не говоря о том, что в старость вошёл гнилою развалюхой. Не понимая эту странность, не назову я Музу шлюхой. Не оскорблю единым словом, а выражаю благодарность за то, что снова я и снова, забыв недуги, боли, старость, держу себя я над строкою в каком-то озорном веселье и пью заквашенное мною, как наркотическое зелье. И потому что узколоб я, потенциально несусветен, мне побоку любые снобы и мир мне их не интересен.