«…и тут кончается искусство, и дышат почва и судьба» Борис Пастернак Лет 40 назад среди летней гуляющей публики (женщины в пёстром, а мужчины в серо-коричневом) можно было встретить одинокого молодого человека, на котором невольно спотыкался взгляд. Снежно-белый костюм безукоризненно облегал фигуру, сабо на толстой платформе ещё больше подчёркивали её необыкновенную, почти миниатюрную стройность. Изящные кисти рук и, наконец, лицо – смуглое, непривычной для россиянина арабской красоты с карими миндалевидными глазами. Остаётся добавить иссиня-чёрный блеск густых волос – и перед вами молодой Карпецкий шестидесятых. Весь его облик чем-то напоминал натянутую тетиву лука или мерцающую во тьме свечу… Тогда я не знала его имени; кто-то сказал, что он музыкант и по вечерам играет на гитаре и поёт в ресторане, однако самой мне слышать его не довелось, поскольку ресторанов не посещала. * * * А весной 1972 года случай свёл меня с художником краеведческого музея Юрием Каретниковым. Ясным днём я шла по Набережной. Лимонно-зелёные почки разворачивались в листики, влажные извилистые тени свивались на звонком асфальте в затейливые сети, каблучки весело стучали – жизнь звучала солнечным гимном радости, и тут… Кто-то окликнул меня, а я уж и забыла о мимолётной встрече в музее. Оборачиваюсь и вижу Юрия, русого широкоплечего, с золотыми искорками в серых глазах, и рядом с ним того самого молодого человека. Оказалось, что они дружат с детских лет, с художественной студии дома пионеров, а сейчас идут к Николаю и приглашают меня. Я с радостью согласилась, тем более что дом оказался рядом, у реки. Кухонное оконце выглядывало в тесный двор, за которым тихо плескалась Цна, а две небольшие комнаты буквально врезались в крутой берег, и малюсенькая полоска окна мутно белела под самым потолком. Мать Николая встретила нас с такой приветливостью, словно мы были сто лет знакомы, и я почувствовала себя как дома. Тут явились на столе горячая картошка, лук и солёные огурцы; кто-то сбегал за хлебом и вином, и началась немудрёная трапеза. Хозяйка дома показала старую афишу, на которой значилось, что Тамара Степная – исполнительница цыганского романса. И сама она – молодая стройная красавица в чёрном платье до пят. Впрочем, она и оставалась красавицей, несмотря на возраст. А я тем временем разглядывала две попавшиеся на глаза картины Николая – автопортрет и «мимы». Вторая особенно поразила меня. Монохромная жёлто-коричневая гамма. На холсте – вечные странники Арлекин и Пьеро. Их тонкие руки изломанным жестом как будто ограждаются от чего-то, в переплетении длинных пальцев – неизъяснимая тоска. Отрешённые восковые лица смотрят мимо зрителя, словно боясь узнать в нём себя… * * * Сразу скажу, что картина не сохранилась – была записана за неимением нового холста, за что я впоследствии ему неоднократно пеняла. Давно миновало то время, всего не перепомнишь, да и многое из того, что сохранила память – не для публикаций. И, не потворствуя жёлтой моде, минуя соблазны ненужных откровений, расскажу лишь то, что имело отношение к творчеству Николая. Да, да, да. И этот праздник тоже… * * * Тамара Степная праздновала юбилей. Кроме меня и Юрия все остальные гости принадлежали к артистическому цыганскому клану. Вот там я и узнала, что такое настоящий цыганский хор. То есть, не на сцене по ту сторону рампы, а рядом, здесь, и ты находишься в одном с ними кругу. Их было человек пятнадцать, две сестры Николая и сам он с гитарой. Кажется, стол был полон щедрых блюд и красивого вина, кажется, было весело и просто, звучали тосты, и песни. Но всё померкло в памяти кроме этого… Тамара Александровна поднялась с места и провозгласила: – А теперь нашу! Все замолкли. И она, властным жестом указывая поочерёдно на каждого, стала задавать голосом тон, каждому свой. Вот она подняла руку – и зазвучала «Не вечерняя»! … не грянула, но тихо-тихо задышала, как дышит единый океан тысячью волн. Она набирала мощь постепенно, но неотступно и обречённо, и когда нарастающим шквалом раздалось: «спотухала», то будто стены раздвинулись, и потолок раскрылся, расплавился багровой зарёй. Неизбывная русская тоска слилась с цыганской пылающей страстностью так явственно, мощно и гордо, что на миг показалось: у всех нас душа едина и едина кровь. Незнакомое счастье полёта захлестнуло душу, словно крылья обняли её и подняли над землёй… * * * Дом на набережной давно снесён, берег отутюжен и засеян газонной травой, бетонные дорожки, украшенные фонарями, скамейками и гламурной южной зеленью, пролегли вдоль реки… Но именно здесь был тот дом, и звучала та песня!. * * * В то далёкое время бывали мы и у Каретникова. Подолгу пили чай и говорили о многом, в основном об импрессионистах, а картины Юрия оставили светло-ультрамариновый след на душе. Но это – отдельная песня с внезапным финальным аккордом, и пусть её мелодия останется беззвучной для всех, кроме Николая и меня. На полотне синяя лунная ночь… Буйно цветущий яблоневый сад… Между тёмных стволов – белая лошадь с печальными очами … А потом Юрия не стало. Иногда я навещала Николая, но общая горечь тяготила обоих, и мои посещения стали настолько редкими, что я не заметила ни его женитьбы, ни рождения двух сыновей. Всё это было, но между нами существовала только одна ниточка. Творчество и память. Остальные нити свивались клубком. Как-то заскочила к нему – принесла краплак и кобальт (туго тогда приходилось с красками). А на мольберте – натюрморт: серо-белая газета, серая селёдка, бутылка и стакан, белая тарелочка, а на ней лимон, открытым цветом, ну прямо из тюбика. Я остановилась, как вкопанная. Натюрморт сиял серебром! А Коля улыбается смущённо, мол, остались только белила да сиена, и показывает выжатый до основания тюбик из-под стронцианки. Писал он тогда неудержимо-постоянно, невзирая на отсутствие холста и красок, на чём попало – фанера ли, картонка или старый холст, а то и недавний записывал новым сюжетом. Разговоры об искусстве не вязались, память хранила молчание, а говорить о прочем не имело смысла. * * * Однажды, а было это в 1989 году, я застала всю семью за сборами. Оказалось, что театр «Ромэн» предлагает устроить нашему Николаю выставку его картин в Москве! Но этому предшествовали неизвестные мне дотоле события. Лет с тринадцати мать брала его с собой на гастроли. Мика Степной танцевал, пел эстрадные песни, играл на гитаре. Но и на гастролях не расставался со своим этюдником, писал этюды и композиции. На мальчика обратил внимание виртуозный скрипач-аккомпаниатор Алик Якулов, племянник Жоржа Якулова, известного художника серебряного века России и коллекционера живописи. Именно Алик тогда предсказал необыкновенный дар Николая. Когда Тамара Степная сошла со сцены, Алик Якулов при каждом приезде в Тамбов навещал её и всегда радовался росту таланта Николая. Однажды, в конце 80-х, он сказал: «Такой маленький, худенький – и какой огромный талант! Надо ему организовать выставку в Москве, в театре «Ромэн». Директор театра Николай Сличенко очень доверял художественному вкусу Алика, и выставка состоялась. Конечно же Алик стал первым покупателем, да и сам Сличенко был покорён сюжетами, особенно «лошадиной» темой и стал обладателем десятка его полотен. Заинтересовались художником и зарубежные гости Москвы – четыре картины прямо на выставке были куплены французами. А когда Николай вынес картины на Арбат, там его и заметил уроженец Одессы Александр Шихман, врач и потомственный коллекционер. Он не только заинтересовался творчеством Николая и приобрёл несколько картин для своей галереи в Оклахома Сити, но записал его адрес. Некоторые работы ушли в Германию, ещё какие-то были куплены нашими соотечественниками, а новая эмиграционная волна разнесла их по разным странам… А в 1991 году неожиданно пришёл из-за океана контракт, обеспечивающий Николаю с семьёй место жительства и работу в США. Думал Коля недолго. Выпил сто грамм водочки, пропел знаменитую строку из послевоенной песни: «Хороша страна Болгария, а Россия – лучше всех», да и порвал контракт в самом буквальном смысле. Так и закончилась предполагаемая Шихманом «американская мечта» российского художника. Он остался в Тамбове. Жители города знают и любят творчество Николая. Многие из них являются обладателями его полотен. Несколько лет присматривался к художнику Сергей Денисов, а в 90-х начал покупать его картины для своей личной коллекции, называя произведения Карпецкого гротеском нового века. Сейчас Денисов – владелец частного музея, в котором картины Николая занимают значительное место. А года три назад его работы появились и в частной галерее Юрия Носкова. В мире тамбовских художников Николай держится особняком. В творческом союзе не состоит, да он туда и не рвался, а Тамбовская областная картинная галерея не удосужилась купить у Николая ни одной картины. Однако художники ценят его творчество, и в 2004 году Художественный фонд организовал персональную выставку его картин. * * * Мы с подругой Элеонорой Журавлёвой пришли до открытия. Решили заодно посмотреть в нижнем зале экспозицию картин местных художников. Все работы отвечали самым высоким требованиям, и я подумала, что Элеонора, переполненная впечатлениями, не воспримет Карпецкого, как мне того хотелось. Но вот мы поднялись в верхний зал… И сразу всё, увиденное до этого, стало одинаковым, стёрлось, потерялось и забылось. Не разрозненные холсты, но вихрь цвета и света захватил нас в свой водоворот, как рондо. От полотна к полотну мелодия разворачивается, разрастается, набирает силу, и вот грянула всей торжественной глубиной, как страстное и мощное крещендо: «Аз есьм! Я – цыган! Это мой путь!..» Пронзительный гимн бесприютности и одинокости, неприкаянной, но непокорной, гимн красоте, приторно-терпкой и непостижимо таинственной в своей высокой простоте. Магнетической силой духа вечности повеяло от холстов. И, как тогда, много лет назад, «Не вечерняя» в полуподвале Тамары Степной, многоголосие цвета, омытое слезами катарсиса, захлестнуло душу. * * * В молодые годы Карпецкий был монохромен. Но с годами его кисть стала яростной – прорвались и почти заполнили пространство холста багровые и алые тона. И, как память из прошлого, неумолимой тоской полилась синева. Не Каретников ли, вечный собрат, посылает ему свой привет?.. Откуда эта необузданная творческая мощь? Из судьбы? Из почвы? Из самых недр земных или сфер небесных? А дар художника – лишь проводник, нерв вселенной, вечный странник? Тайны творчества непостижимы, и разгадать их не дано никому. Можно только приблизиться, прикоснуться, почувствовав в себе отзыв на пароль, который посылает в пространство художник. Он настежь распахивает своё сердце, но всякий ли готов принять в себя этот огромный бушующий мир?