Снег... снег... снег... Мягкий, тихий, ласковый. Неспешно и заботливо укрывает он скромную деревушку Яблоньку, что затерялась в лесах под Смоленском. Вот уже почти не видно старого сломанного штакетника вокруг сгорбившейся хатки на окраине, нет ничьих следов от покосившегося крыльца, большой сугороб высится на месте собачьей будки, уже сравнялась с чистым белым полем старая соломенная крыша убогой сараюшки, еще немного, еще день-два и обернется старое подворье чередой больших и малых снежных холмов среди немого белого безмолвия. Тишь, покой, умиротворение... День-два. А пока в накрест перечеркнутом полусгнившей рамой крохотном оконце дрожит тусклый огонек ржавой керосиновой лампы, на деревянном столике с выцветшей рваной клеенкой - немытая посуда, корки черствого хлеба и полупустой стакан с зазеленевшим чаем. Запыленные стены увешаны репродукциями картин художника Шишкина и старыми фотографиями. Нетопленная изба душит низким прокопченым потолком и тяжелым смрадом затлого подвала и горящего керосина. В углу на старинной кованой кровати с провалившимся грязным матрацем на куче сбитого тряпья недвижимо лежит бледный сухой старик. Редкие седые волосенки спутанными клочками окружают обтянутый смуглой кожей череп. Впалая грудь приподнимается с хрипами, тяжело и редко, сморщенная плеть руки устало повисла у самого пола, пальцы страно подергиваются, перебирая невидимую нить. Мутный взгляд его ввалившихся белесых глаз застыл на отпечатке молодого красавца-военного с погонами лейтенанта, весело улыбающегося со стены. Сухой впалый рот старика беззвучно шевелится, по тонким губам, складывающимся в предпосылки звуков, смутно угадывается: "Санечка... сынок...Санечка... помираю..." Ржавая лампа, испуская дым и потрескивая фитилем, медленно доедает остатки керосина и вот-вот погаснет. А с ней погаснет и жизнь этого тихого дома, сойдя на нет так же незаметно, как и протекала. Снег... снег.. снег... Спокойный, безжалостный, неотвратимый...