Когда попадаешь в больницу, в стационар, в отделение неотложной хирургии всегда кажется, что именно здесь находится то место, где и живет национальная идея. Тихо так себе существует, все мимо нее ходят и никто не замечает. То ли больница у меня вызывает ассоциации с Чеховым, то ли Чехов получился хорошим пиарщиком, сейчас не поймешь, но при слове "врач" почему-то вспоминается Чехов и на душе становится спокойней. Вот поступает новый больной (это я) с острой болью и "национальная идея" начинает свою работу. Дежурный врач - типичный Чехов, потому что в очках. Проводит первичный осмотр и опрос, быстро и по-деловому. Диагноз обозначен - острый аппендицит. Для подтверждения "Чехов" выписывает направления на анализы. Все происходит без заминки, появляются медсестры, которые указывают нужные кабинеты и говорят, что нужно делать. Сразу возникает сравнение с работой других госуслуг. При снятии электрокардиограммы невольно ждешь: "Сертификат на мотор, пожалуйста" (обычно без пожалуйста). Но, на удивление, каждый знает свое дело, ничего не объясняет, не умничает, а просто выполняет свои обязанности. Вот с объяснениями тут туговато. Вообще политики и врачи похожи. Хочешь получить полный развернутый ответ, связанный с их деятельностью и ничего не понять - задай любому простой вопрос. Замечаешь, что все-таки чисто там, где не только не сорят, но и добросовестно убирают. Видавшие виды диваны, стулья, потертые кресла не удивляют, но на фоне общего порядка воспринимаются без отторжения. Для нашего неизбалованного нравами парадных человека - это орднунг, неметчина. Хирурги. Непременно высокие широкоплечие, сильные дяди, живущие на своей волне. На волне латиницы. Для меня они - римляне, в юности оперировавшие воинов на полях сражений, снискавшие славу, почет и опыт, а сейчас продолжающие свое дело уже непосредственно в Риме с простыми смертными. Даже халаты скорее напоминают римские туники. Точно туники.Снова осмотр, только теперь более детальный. "Римляне" смотрят результаты анализов, совещаются на своем русском языке, все походит на военный совет. Все выражает уверенность: скрещенные на груди руки, осанка, неторопливые движения, а фраза "отростком больше, отростком меньше" для меня прозвучала словно "будешь со щитом, но без отростка". Блин, тут перевод времени на летнее навсегда, а я в такой момент и без отростка. А вдруг это антенна на самом деле? Ну для чего-то нужна. Никто не знает. В науке, я понял, сейчас два главных вопроса: гравитационное взаимодействие и аппендикс. Анестезиолог. Мэри Поппинс. Манерная до стройности. Сидит напротив лежащего меня и инструктирует: заснешь вот так, будешь отходить от наркоза вот эдак, трубки не выдергивать. Под ее строгим взглядом я уже почувствовал, что "отъезжаю", какие тут трубки. "Мэри Поппинс" я пообещал, что буду вести себя прилично, хотя подумал, как можно обещать того, чего не испытывал. "По времени сколько?" На этот вопрос мне было указано, как нерадивому ученику в школе: "Молодой человек, старайтесь тут такие вопросы не задавать". В общем "Мэри Поппинс" верит в приметы, но я поверил ей, а я в приметы не верю. Наверное, все же правда, что небольшая незапланированная хирургическая операция порой добавляет адреналина более, чем большое запланированное экстремальное путешествие. И родным тоже. Когда записывают номер телефона близких родственников и расписываешься, что в случае смерти претензий к качеству услуг иметь не будешь, понимаешь, что все серьезно. Национальная идея она такая, серьезная. Когда меня везли в операционную, думалось только об американских горках. Во первых, положение "не плюй голый в потолок", пикантно; а во-вторых, там для адреналина столько затрат, а тут и едешь небыстро, и без музыки, а торжественно, и сердце стучит. Еще стучит! Я просыпаюсь. Холодно так, так, так... Это меня трясет, глаза не открыть, и я забыл, как дышать. Я весь в бинтах, меня лихорадит, вокруг яркий свет, во рту трубка, я не умею дышать. Урр-а, я - "пятый элемент"! "Мэри Поппинс" рядом. Она просит пожать ей руку, я жму и снова засыпаю. Так происходит несколько раз, "римлян" в операционной я так и не увидел. Наконец, наступает момент, когда я просыпаюсь по-настоящему, "Мэри Поппинс" удаляет трубку изо рта. Я дышу. Но восторга нет, потому что нет никаких эмоций, ни страха, ни боли, только горло отекло. Перемещаясь с хирургического стола, замечаю, что был укрыт двумя одеялами. Вообще лучший стол для философских размышлений - хирургический. В малом разрезе можно увидеть новое течение. К моему удивлению, все неприятное и болючее происходит уже после операции. Медицинские сестры делятся на две категории: "Не кряхти, ты в больнице" и сестер милосердия. В период моего нахождения в стационаре второй категории обнаружено не было. Началась мужская римская работа. Перевязки и зашивание. По мне так хирурги похожи на небожителей: истязают, заставляют терпеть боль и страдания, но простые смертные за это их боготворят. Через два дня вернулся из отпуска начальник отделения: крепкий, седой, короткостриженый мужчина с громким голосом. Брутальный "центурион". Не менее. Из всех врачей "центурион" был самым сильным, когда он давил мне на живот, от боли я успевал увидеть не только Рим, но и посчитать гусей, которые его спасли. Бесцеремонно осматривая мои еще даже незашитые раны сильными пальцами, он дал мне понять, что я почти здоров. Когда боль, которую он мне причинил, надавливая куда-ни-попадя, отпустила, я уже и в самом деле, чуть не поверил ему. Если на выходе из перевязочной "центурион" сунул бы мне меч и щит, и крикнул: "вперед, мой боевой орк!", я бы стремглав понесся без лифта на врага. Не каждый садист может стать хорошим хирургом. И все же, куда я клоню. И "центурион", и "римляне", и "Мэри Поппинс", и медсестры, да мало кого я еще просто не видел в стационаре, все они связаны одной идеей. И работают так, что мне не пришлось совершать лишних движений. Выпрашивать и подмазывать. Обычные люди необыкновенной профессии. Сам приятно удивлен. Жаль, что не везде и не всегда. Все же чудеса случаются: пришел человек в больницу: раз - и нет аппендицита, раз - и нет геморроя, раз - и нет... человека.