МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 17. ШКОЛА. ИВАН МАЛЮТА. ВОПРОС О ПЕРЕВОПЛОЩЕНИИ. Уже в который раз я, еще далекая от Бога, сталкивалась с Великим Божественным откровением, которому и цены не было, но, будучи религиозно невежественной, в упор не видела, что жизнь удивительно разумна и более меня знает, во что меня втягивать и что из этого придется извлечь. Никогда, ставя перед собой ту или иную цель, ни на какой стадии своего духовного развития я не устремляла мысль к работе школьного учителя. Эта сфера деятельности никогда прежде не была лелеяна мыслью в этом направлении. Мой дух, мой беспокойный и неуемный разум был скорее устремлен к вещам глубоко идейным, патриотическим или уходил вглубь меня, там ища основание для великого внутреннего труда и отдачи… Но и это не искало себе применения во вне в тех условиях, достаточно плачевных, в которых я находила свой внутренний мир и внешнюю невостребованность, как и навязчивость в том, что никогда не виделось моим вожделением. Потребность самовыражения все еще буйствовала во мне и болела, пленила и мутила, а ум вынужден был констатировать, что, не смотря на все свои мытарства и осознанные поиски ума, понимания, мудрости, я все же абсолютно пуста в себе, и не пошли мне на пользу никакие мои страдания, никакие мои искусственные бичевания через материальный мир на добровольной и не совсем основе. Я должна была признать, что к своим тридцати двум годам я ни в чем не преуспела, ничего не достигла, ни в чем себя не проявила и ни к чему себя не подвела. Ну и что из того, что я исколесила ряд городов, намучилась в них, познала и голод, и холод, и бездомную жизнь, и насилия, и недобрую славу, и изгнания, и избиения, и почти предательства, и любовь и измену, и ненависть к себе, и плевали в лицо, и становилась на колени, посыпая голову пеплом только потому, что так хотел другой и долго упивался этим моим унижением, на которое я шла без вины… Мой бедный внутренний стержень накалялся неустанно докрасна от страданий, но все еще присутствовал во мне, удивительно сочетая в себе жесткость и мягкость, слабость и твердость, сомнения и решительность… Жизнь взялась за меня основательно с самого начала, не давая передохнуть, или не дай Бог что-то предпринять самостоятельно, но вынуждала, вталкивая в такой узкий коридор событий, где места ни выбору, ни внутреннему творчеству в своей судьбе решительно не оставалось. Но внутреннюю силу невозможно было унять никак. Через глубочайшую повседневность и ощущение непроходящей забитости, она тащила мою мысль столь далеко от реальности с такой уверенностью, что невозможно было внутренне притормозить, как бы все вокруг не казалось великими оковами навечно. Ну что делать с собой при таких обстоятельствах? Как изничтожить великое в себе устремление, которое реально не имеет основы. Мысль – не видит ее. Но качества. Откуда они, столь требовательные, упрямые, уверенные, выходящие за пределы посредственности? Нет, я мыслила ни так, как другие, ни так говорила, ни так видела вещи, ни так отстаивала. С этой внутренней неприкаянной силой можно было только в огонь. Но нигде мир материальный не предлагал гореть, не давал и знаний, в которых видела себя всю, не давал успеха, перекрывал все двери, заставлял ломиться туда, где не ждали и жили своей жизнью. Из меня в одиночестве буквально рвались патриотические речи. Но ум, оглядывая материальный мир, закрывал рот. Я чувствовала себя великим недоделком, ошибкой, глупейшей бушевавшей страстью ни против кого, ни за кого, а потому бессмысленным существом, которому нет места в этом мире, которое здесь крайне случайно, которое ни на кого не похоже, которое так и умрет в своей любви ко всем и нравственности, которое никогда не будет понято и принято, ибо и не за что. Школа… Ну, какая мне нужна была школа по большому счету? Мне бы писать и писать... Только писать. В этом была неиссякаемая внутренняя потребность, ибо Муза меня забадывала своими нескончаемыми визитами. Ей было все равно, через что я зарабатываю на хлеб, но приходила и днем и ночью, и - сами по себе готовы были тянуться из меня строчки, этим наслаждая, таинственно, из какой-то моей глубины, обещая и обещая. Но о чем? Я сникала. Все – незначимо, все – много раз и разными словами сказано другими. Острота ума была пресной, мудрость – примитивной… Ну, почему так пусто в уме? Так сложно и противоречиво, из-за какой-то легкой подаваемости изнутри, вести своих героев, наполняя их путь смыслом, хотя именно они могли в своей жизни моими амбициями гореть и сгореть для мира, во благо, для человечества. Но то, что вело мою руку, мыслило иначе, требуя постоянного анализа своих героев, превращая роман в психологическую и нравственную повесть с элементом драматичности, объясняющую с материального видения причины, которые управляют человеком и оправдывают его, что бы то ни было. Но… ничто во мне не цеплялось за патриотический шедевр, никак не находило того основания, той отправной точки, мысли не слушали меня, не давали угар страстей, но вели, как по расписанию, все теми же простыми материальными путями и ни ниоткуда, а именно из жизни; из постоянной и непростой практики они, мои герои, черпали свой ум, свое понимание, проявляли свои качества, и невозможно было, следуя логике причинно-следственных связей, их втащить в инородную среду, проявить, как и мне, нечто особое, иными, неизвестными мне путями повести, вывести и восторжествовать, ибо и их, как и меня, окружала невостребующая действительность. Как автор, я была, не смотря ни на что, в тисках мне неизвестных, и приходилось моей героине страдать и плакать и постигать в земных потрясениях, где тоже, как и мне, никак не оставалось места подвигу. И снова я, одолеваемая внутренним брожением, пыталась осознать этот мир, желая вывести для себя некую его формулу на все времена, некую закономерность, ответившую бы на вопрос, куда мы идем. Я вновь обратилась к трудам Ленина. Я скупала их постоянно, я вооружилась тетрадями и ручками, цветными фломастерами для конспектов, как в далекую бытность в школе, чтобы, наконец, с позиции взрослого ума и все же не детского опыта понять, вывести, узаконить в себе, как базовую основу, какую-то суть бытия, что-то и в это что-то направить своих героев, которые бы и не отставали от времени, и постигали бы истину жизни, и выводили вместе со мной эту формулу бытия из своего опыта и страданий, поисков и преодолений. Я разбивала лоб, я мучительно входила в труды вождя, в этот признанный гигант мысли, но ничего, решительно ничего не могла позаимствовать, ибо мой ум, оказывается, был далеко не послушен и не устремлялся за умами авторитетными, но не только сомневался, но отвергал с позиции своих наработанных и природных принципов и установок. Ленин – не выручил меня, как и Карл Маркс, как и труды многих философов. Ни чьи крылатые высказывания, мысли, опыт не могли прижиться, усвоиться, взяться за основу. Мир никак не собирался упрощаться до уровня моего ума и подавать свою истину через умы другие. Я никуда не могла сдвинуться с трех незыблемых китов, которые, отметя все остальное, так и остались единственной моей мерой – это нравственность, любовь к людям и добросовестный труд. На этом я стояла сама и через это и к этому устремляла своих героев. Такова была моя суть, Богом данная. На самом деле, -достаточно бедный мой скарб, на котором далеко в понимании жизни и своего места в ней не уедешь. Но все же, эта основа была обещающая, умиротворяющая, радостная и окрыляющая, дающая правильное направление мысли и деяний. Человеческое общение могло привнести в меня очень большую радость и неизмеримое страдание, ибо пустота слов часто перевешивалась многими видами человеческой нечистоплотности. И все же, много раз битая людьми, я доброе слово ценила и в великом внутреннем блаженстве и с благодарностью принимала его. Стоило человеку сделать милость и заговорить со мной – и все мое сердце принадлежало ему. Я теряла гнев, раздражительность, я была просто благодарна. Но вопросы нравственности здесь свое никак не теряли, ибо с этой любовью уживалась и строгость, и принципиальность, а ум почему-то всегда давал мне хорошую речь, защищающую мои основы. По сути, я была несобранным целым, неразвитым, посшибавшим жизненные верхушки едва, от чего можно было бы много раз сокрушаться, бичевать себя и паниковать, если бы я могла хоть на миг осознать это свое истинное положение. Пожалуй, при такой великой недоработке себя, в таком неутешительном полуфабрикате я предстала пред вратами школы, буквально была прижата к этим вратам судьбой так, что и сделать шаг в сторону решительно не могла, ибо разум рисовал свои нескончаемые плюсы, суть моя рвалась хоть в чем-то выразиться, нравственность – получать деньги за труд немалый, а на ясный ум мне там точно нечего было делать в своей раздробленности и полнейшей неготовности во всех направлениях. В школу надо идти с миром в себе, осознавая себя, пусть даже в иллюзии, цельной натурой, без лишних устремлений и особых философий, дабы не ломать другие слабые и зависимые от тебя умы, твердо стоя на материальной платформе и никак не держать в уме высоты запредельные, не имеющие к школе никакого отношения. Нужно быть, по крайней мере, земным человеком, чтобы отдавать земное. И все же Бог привел меня всего лишь к подножию того, что было моей долгой и неисчерпаемой мечтой, к всего лишь подножию наук, к началу всех начал... Вообще, странно. Я мечтала, изнутри получала великие посылы к великому научному труду, ибо насладилась этим нектаром уже со школьной скамьи, изобретая формулы собственного производства и не зная альтернативы великой внутренней работы поиска, буквально счастья от внутреннего напряжения и логики, и торжества удач и неудач… Но и, с другой стороны, потерпев великое фиаско, когда неведомая сила буквально оттащила меня от этого рая точных наук и заставила познавать жизнь, колеся по стране и постигая другие истины через свое собственное тело, ум и разум, где этим формулам или самозабвенному интеллектуальному труду не оставалось места никак, я оказалась снова там, с чего начинала… Но и Бог не все отбирал. Писала же в итоге книгу… Но школа. Мельчайшие из высочайших знаний… Никакого тебе внутреннего особого самоуглубления, никакого наслаждения от сосредоточенности и поисков, от высокого процесса творения, изумительно красивого, тончайшего, где гамма чувств непередаваема в своей силе, внутренних эмоциональных всплесках, но, напротив, абсолютный выход из себя во вне, постижение себя… через такой труд. Достаточно многогранные возможности себя проявить. Но никак не хотелось выходить из себя, пусть все во вне дергает постоянно, но выволочь себя из себя… Да ни в жизнь. Если бы сама. Но насилие судьбы благословенно. В этом пути порою события получают ускорение, а идущий лишается возможности выбора и буквально утыкается в то, что видно и к чему подвели ноги. Ум должен увидеть в этом благоприятное на обозримый отрезок и не особо зацикливаться на таком раскладе дел, ибо еще остается надежда на перемены, которые неотступно рисует ум, поддерживая энергиями такой силы, и такой уникальной мягкости, имеющей свойство убаюкивать самые отчаянные устремления, что поневоле вовлекаешься в этот поток событий и начинаешь выходить из себя в том направлении, которое на тебя и запланировано судьбой. Пребывание в РНИИРСе било достаточно отчаянно по моей нравственности, не решая вопрос моей занятости никак, тупя меня, не давая ни интереса, ни цели. Измотанная постоянным неудовлетворением, не зная, куда приложить свой диплом математика, к тому же в условиях достаточно жестких, когда дочь только должна была пойти в школу и оставалась неприсмотренной полностью целыми днями, ибо работа в институте имела хоть и гибкий график, но свои девять часов необходимо было как угодно отсидеть без скидок, а Саша не брал на себя никакие обязанности в семье, ибо не был к этому приучен, так что я буквально оказалась в безвыходном положении, ибо при таком развороте и дочь была предоставлена сама себе на целый день, и магазины, приготовление еды, уборка и все, что требовалось делать постоянно, ложилось на мои плечи, включая Сашины повседневные запои, придирки, скандалы… Жизнь подвела меня к ситуации, когда что-то надо было решать. Мама была занята тем, что зарабатывала себе пенсию, да и ехать ко мне было теперь не ближний свет, а потому строгая реальность указала мыслью на рядом построенную школу, куда подбирался коллектив, и я, не думая более ни о чем, пошла на прием к директору. Никак не могу сказать, что такое переключение было для меня совсем чужеродным. Напротив, уже мыслью я испытывала немалое наслаждение от того, что могу передавать свои знания детям. Строгое математическое мышление, речь, умение донести – мне казалось это у меня есть, это, пусть и в пределах слабой математики, но тоже брало на себя функцию радостную, ибо затрагивало для меня сферу, к которой я боялась прикоснуться – материальное общение. Общение такого уровня никогда не привлекало меня. Ибо… ну что в нем было особенного. Мысль, мой характер тяготел к общению сложному, глубокому, на равных. Но с позиции учителя, классного руководителя… Эта сфера была чуть чужда, чуть слаба, чуть не по уровню. А то, что по уровню, … где оно? В РНИИРСе – мой уровень тоже свелся к материальным советам, к общению семейного порядка, к организационным моментам, не требующим много ума или особого ума, хотя и речь есть речь, характер есть характер, качества есть качества и на любом уровне это работает, и на любом уровне через это можно передать. Но школа… У Бога были на меня Свои Планы. Я должна была идти, хотела того или нет, но через человеческие отношения, через материальную практику, не уединяясь, не наслаждаясь сама в себе научными изысканиями, не погружаясь и только в литературную деятельность с тем, чтобы отсюда сорвать свои эполеты, ибо на уровне глубокого подсознания любой автор хочет признание, как отражение результата. Литература сама по себе без сложнейших аскез (какой была и школа)непременно вывела бы меня в сие русло и в нем непременно бы утопила, не имея подпитки из самого горнила жизни, тем более без опыта и общения всех уровней. И правильно бы сделала, ибо какой прок с того, кто варится в своем собственном соку неустанно и мечтает собою потрясти мир, не имея за душой страданий и Бога. Но каково было вырывать меня из себя… и Богу не пожелаешь такого труда надо мной. Поэтому – только в школу. Только теперь я знаю, находясь на постоянной связи с Богом, что это был также непременный Божественный на меня План. И что тут было поделать. Это и по уму, это и по положению, это и по семейным обстоятельствам, которые Бог никак не желал скрашивать, но усложнял по всем параметрам до такой степени, что мне казалось, что я в необъятной трясине, и всасывает она неумолимо, связывая по рукам и ногам, хотя не забывала судьба и подсказывать, что так и легче, и удобней, и многие вопросы решаются автоматически, да и кое-что я из этого почерпну. Почему бы и нет? До часа в школе, потом с ребенком, который приходит со школы, есть время убрать, приготовить еду, постирать, проверить тетради и святая святых – писать роман… Вечером можно каким-то образом умиротворить Маркова, который, скорее всего, придет пьяным, может быть удастся обойтись без осложнений, а утром – как всегда собрать мужа на работу, ибо здесь скидок не было, снова ребенка в школу и сама… по разным школам. Моя школа – через дорогу, а дочери недалеко от дома. Вот так и был как бы определен быт, которому можно было бы и позавидовать, ибо все внешне выглядело достаточно прилично. Надо отдать должное Саше. Он никогда не препятствовал любым моим начинаниям. Ему для этого не хватало можно сказать интеллекта, он никогда не пытался судить о том, что было ему не очень близко, однако делал свои внутренние прикидки, мыслил о том, как это скажется на семейном бюджете, насколько это благоприятно для семьи, все это в одно мгновение и… улыбался. Это была его печать или добро на все случаи жизни, это не было тяжело, не приходилось изловчаться и доказывать. К тому же он был тщеславен, и ему льстило, что жена будет учителем и далее в эти сферы не особо входил, ибо боялся, как бы что ему не было предъявлено. И все же предъявить пришлось. Одежда моя представляла собой достаточно печальное зрелище. То, что еще оставалось после РНИИРСа решительно не подходило, ибо вещи я покупала дешевые всегда или в комиссионках , и после первой стирки они превращались в тряпье, и в этом убожестве идти на первую встречу со своими пятиклашками и их родителями… Да, у меня теперь было три класса и классное руководство… И все же к школе я не была готова по многим параметрам. Бог не собирался меня особо внедрять, но преподносил еще один опыт неминуемый, что называется галопом по Европам, как бы не взирая на мою внутреннюю готовность, ибо цель на меня была другая – растормошить мое сознание еще одним далеко не простым опытом, хорошенько тряхануть меня человеческими отношениями, чуть приласкать и возвысить, а в итоге дать оценить и отпустить, все правильно себе понимая и с тем, чтобы в этой области не была круглым профаном, ибо какой из меня духовный писатель в будущем, если не побывала в самом пекле, а в моем положении и экстремальном, и не опалилась порохом, столь невинным внешне, но достаточным, чтобы заказать себе дорогу. Но это все потом и потом. К тому же. Именно деятельность человека поднимает нагара в нем те качества, которые хранятся в его багаже, о которых он едва ли имеет представление, дабы обозрел, что в нем есть, на каком уровне готов мыслить, что избирать, как входит в общение, в чем ущербен, что надо развить, подправить, удалить, осознанно забраковать в себе. Школа, именно труд учителя сделал во мне очень многие акценты, как и определил внутренние приоритеты и слабинки, констатирующие несовместимость высокой духовности с материальным, по сути, трудом, являющимся, однако, и подвигом. Где бы я не работала до или после школьного учительского опыта – альтернативы сколько-нибудь достойной не видела. Иногда, желая от человека в этой жизни результат по большому счету, Бог заставляет его делать пробежку по многим профессиям разных уровней, тем вздымая изнутри и ставя в рабочее состояния качества из прошлых рождений, основательно подзабытые, но которые должны сослужить службу немалую. Так и мне пришлось пробежаться то том, то здесь по работам, дабы увидеть свою суть в них, свое основное направление мысли, увидеть себя в контакте, увидеть свою ответственность, свой подход и многое-многое. Работа воспитателем общежития в Черногорске показала мне судьбы людей, гонимых жизнью и самим обществом, ввела в круг отношений с ними, дав возможность сравнить себя и мир других, цели других, понимание жизни, качества. Работа прядильщицей показала всю привлекательность физического труда, его, однако, и недостатки, место в человеческом обществе, неуважительное отношение к тем, кто занят таким родом деятельности. Я увидела, как работа наслаждает собственным профессионализм, как радует скрупулезность в труде, ловкость рук, как великолепно чувство ответственности, как воспринимается усталость – как победа. Ни как бич, но с уважением к себе и с достоинством. Я увидела труд и человека в труде. Оказывается, в этом есть великое наслаждение, наблюдать, как трудятся другие. Я познала труд посудомойки и телефонистки, уборщицы и сторожа, санитарки и вахтера, воспитателя и няни, швеи и инженера, увидела, как человек может огорчаться и огорчать других, будучи рассеянным в труде, не придающим значение, как люди стремятся помочь друг другу опытом, словами, отношением, как в труд непременно примешивается и личная жизнь, влияющая на труд в значительной степени, увидела труд за гроши, труд нищего, труд устремленного, труд востребованный и нет, увидела унижения в труде и боль... Мир труда – великий учитель, величайший наставник, высочайшее благо в жизни, каждому от Бога – свой, ведущий и развивающий в строго своем направлении. Я познала горение в труде швеи мотористки, я познала боль в труде инженера, которому ничего не могут предложить… Все это – было настоятельно привнесено, навязано жизнью по Воле Бога, все это было моими жизненными университетами, прибивающими мое эго в плане моей значимости в глазах многих и ставящих меня на место в самой себе, уча разворачиваться к человеку в его просьбе и страдании, сопереживать, выслушивать, не осуждать. Все это было – моя судьба в самом начале и в самом конце, ибо Бог всегда делал бытие напряженным и с тем, чтобы непременно и неизменно извлекать, и никогда, до седых волос, не ослаблял сие направление, дабы мыслила правильно и правильно доносила. И теперь я была принята в школу учителем, имея в себе совсем другое направление, зная себя непринятой жизнью, не избалованной, ущербной, почти не нужной со всеми моими устремлениями, невостребованной, над которой возвышались и возвышались, требуя, давя, насилуя, избивая, изничтожая, не уважая… Великим таким целителем от самомнения был мой муж, прибивающий меня всем своим неуемным характером, указывая мое место, но и не неся за меня ответственность, не балуя ничем, но надо мною утверждая себя, свое глупое я безгранично. И только лишь мой стержень упрямо стоял на своем и, как бы не сгибала его судьба, но черпал силы из великий внутренних обещаний или иллюзий и выпрямлялся и требовал к себе почтения. Да, я была слишком больна, слишком битая жизнью, чтобы принять, соответствовать статусу учителя. Все же к этому назначению надо идти ровно, чтобы ровно и отдавать. Но потрясения… для учителя это смерти подобно. Но, судьба и не думала делать особые уступки, напрягая меня и нищетой, и скандалами, и моим внутренним устремлением, переступающим через все, все не ставящим в расчет, на все взирающим с высоты… Ибо, куда деть вечно бушующие в тебе Божественные энергии, постоянно тебе пророчащие о некоем предназначении. Хоть все глаза напряги – не видно ничегошеньки, хоть из орбит. Не видно ни разумом, ни умом, где оно, что твое, что тебя поджидает, что хоть что-то привнесет в этот мир, который никак меня не заждался и делает свое дело и славит того, кого надо. И разум кричит. Ну, напишу, ну, издам еще одну книгу, так сказать пополню сокровищницу человеческих знаний еще одной слабой книжкой, которая хорошо, если еще увидит свет и будет где-то прилежно пылиться.. или пойдет на самые неотложные нужды, как бумажный материал... И что далее? Да стоит ли она таких фанфар во мне? Что я могу сказать такого, что до меня никто не говорил? Что возвестить миру? Воистину. Разум останавливался и на таких суждениях, но ведомый непонятной силой, игнорировал, забывал и все ожидал и устремлялся. И где тут было до работы прилежного, усердного, монотонного во всем школьного учителя. Такая битая – а смотрела в необъятную и достаточно неясную высь, ничего, по сути, не имея, ничегошеньки, кроме абсолютной уверенности в некоем предназначении, и что между делом потянет работу учителя, и что любит детей. О, сколько же было у Бога слуг, которые своими качествами поработали над моим эго, что стало оно внутренне великим, а внешне – никаким. Вот такая мадам тридцати двух лет, тощая, битая, внутренне ласковая от битости, белокурая, вся крашеная, на шпильках, в ношенном переношенном платьице из комиссионки, не плохо выделяющем фигурку, с лицом еще сохранившем симпатию, но далеко не миловидным, с мозгами на раскоряку, с непроходящим вопросом на лице видела себя предстающей перед детьми в стенах школы. И это было не то. И может быть не совсем так, но так видится теперь. Школа – это все же был храм, и сюда не надлежало входить абы как, но хотя бы хорошо одетым и внутренне собранным. Я принимала на себя новый вид, новую формулу существования насколько могла, удивляясь необычности во внутреннем состоянии от автоматически прилепленного ко мне, хотя еще не отработанного и не закрепленного ореола, – учитель. Это было из всего до этого слишком высоко, слишком не для меня, слишком ответственно и слишком мало. Я спустилась в своей мечте вниз и оказалась столь высоко, что и дыхание сперло. Учитель. Это было то, на чем я внутренне стояла, но не в такой слишком прямой реализации. Это была воплощенная нравственность, которую в себе я знала, но ставить ее на уровень профессиональной деятельности – такой опыт был не совсем желателен. Я не знала себя. Я не знала, как во мне отзовется, хотя и едва предчувствовала. Но оказалась перед тем, что было дорого, что было постоянной направленностью моей мысли. Это были души. Мир маленьких людей, вверенных мне. Это была умом недосягаемая ответственность. От этой мысли я содрогалась, я вдруг начинала находить здесь великое внутреннее наслаждение. Что-то другое затребовала от меня судьба, ни путь через науку в великом смысле этого слова, да и не дала этот путь, не выкладывание здесь себя в процессе внутреннего напряженного труда, какой требует точная наука, но проявление моей души во вне, уже на самом деле готовой отзываться и помогать. Это чувство было мне во мне мало знакомо, как постоянное и профессиональное, за которое должны были платить деньги, ибо оно перекрывало по своей действенности и необходимости все знания. К тому же. Какое неизмеримое блаженство идти по коридору школы в качестве учителя, какое наслаждение входить в класс, любя всех воедино. Но и какая боль еще здесь меня поджидала… Школа… Из всех видов деятельности эта была потрясающей, которая извлекла из меня все чувства, все возможные усилия, принося мне страдания и радость неутомимой чередой и великое при всем понимание, что… если бы… Но об этом потом. А пока я входила в нее с чувством мне навязанным иллюзорными энергиями Бога, чувствами материальными, но изумительными по своей высоте. Чувство вечно живущего во мне патриотизма здесь переплавлялось в чувство непередаваемой ответственности и любви, мира и чистоты… Но как же это чувство требовало себе и тыла, о котором судьба никак не беспокоилась, ибо из школы я должна была возвращаться не в продолжение труда, а в грязь житейского скудного бытия, где едва сводились концы с концами, где мой гардероб был более, чем уныл, и муж делал все от него зависящее, чтобы снять с меня эту великую эйфорию великого труда, и буквально из кожи лезть, чтобы ему, труду, хоть как-то соответствовать. Гордясь мной, будучи сильно тщеславным, Анисомович в силу своего неразвитого ума, как мог утверждал себя на мне, подминая меня такую идейную под себя путями элементарными – в состоянии пьяни, что не имело границ. Судьба же закрывала напрочь все двери, дабы я не мыслила о том, чтобы вырваться, едва успокаивая меня тем, что он скудно, но держал семью, не гулял, как-то по-свински меня любил, без уважения, без внимания, без чувств иных, кроме сексуальной направленности в потребностях низшего порядка, но поддерживал все же все мои начинания, не помогая по хозяйству, но и не требуя от меня идеальной чистоты, и способствовал моим занятиям некоторыми средствами, мысля наперед о вознаграждении, но и не беря меня за грудки. Он покупал бумагу, копирку, ленты для печатной машинки или выделял неизменно на это деньги и благословлял мои труды, как мог. Аскеза жизни с ним была величайшей и, строго говоря, – не для учителя, но вызывало во мне и чувство благодарности, ибо он верил в меня, иной раз был очень ласков, добрел, давал деньги и на одежду и не вникал, что купила и по чем, был добр и с дочерью, гулял с ней, ездил к бабушке и неизменно выделял деньги раз в квартал на одежду для нее. Он также брался слушать то, что я писала, но быстро уставал и ретировывался, однако, давая в себе некоторую оценку, как и понимание, что деньги тратит на это не зря, что было для него существенно. Но когда он пил… Входя в школу, я все оставляла позади, кроме одного. Моя одежда была отвратительна. Я с ужасом понимала, что еще теплое время смогу как-то проходить. Но стоит похолодать… Ходить в школе постоянно медитируя в этом направлении – стало моим уделом, мешающим, как-то загоняющим во внутренний тупик, не дающий легкости общения. Но дети… Я надеялась, что моя скромная одежда им незаметна и теперь уже коллеги, возможно, на этом не заостряют внимания. Хотя… эта боль была постоянна и неисчерпаема и заглушалась силою воли и необходимостью. Я уже вошла в эту среду и надеялась, что все как-то образуется. Накануне первого сентября я обошла все квартиры своих пятиклашек, представилась, как будущий классный руководитель и напомнила о том, что 31 августа в назначенное время жду всех родителей и детей у школы для предварительной консультации к началу занятий. Сделав обход, я была поражена тем, с каким почтением со мной говорили, начиная осознавать себя впервые личностью, имеющей, что сказать, имеющей, что отдать, понимающей силу какой-то власти, чуть тяжеловатой, но реальной. Неизбалованная судьбой, я принимала это как нечто незаслуженное, не искреннее, не в меру и почти не знала, что с этим делать. Меня всегда поднимала только моя речь, поступки, но статус… Пожалуй, что-то похожее я испытала, будучи заместителем редактора газеты Волна… Но это было все же на общественных началах. Кабинет математики располагался на третьем этаже, почти в самом конце коридора. Эта было светлая, достаточно просторная комната с партами, великолепной стенкой, которую сделали нам шефы и с прекрасной во всю длину стены доской, на которой мел писал легко, четко. Доска была действительно современной, двухъярусная, была очень удобна и для опроса, и для записей, которые могли быть, в случае необходимости, и прикрыты, например, для контрольных работ. Огромные три окна выходили на спортивную площадку. Линолеум делал шаги мягкими, чуть слышными. Новая школа была готова к началу учебных занятий, я же была в продолжительном внутреннем ожидании. Урок мира был почти не продуман мной, ибо говорить на эту тему не представляло труда, как и озадачить рисунками. Дело было в другом. Я была поражена лицами детей, приветствиями и поздравлениями коллег, отношением и вопросами родителей, как и буйством цветов, которые заполнили все ведра и что только для этого подходило и которые я раздала всем. Предусмотрительные родители, а то и дети совали мне в руки скромные подарки, клали их на стол, не зная, до какой степени я была этим потрясена. Не избалованная вниманием, не привыкшая к подаркам и лестным словам, чуждающаяся всего чужого или лишнего, отрекающаяся от всяких дармовых благ, я испытывала скорее негативное, нежели радостное и естественное чувство удовлетворения. Я возвращала подарки тотчас, видя изумленные детские глаза и, как могла, поясняла, что я не должна брать ничего от детей и родителей, это неправильное понимание. Меня пронзила буквально боль за столь сильно проявленное ко мне внимание. Только теперь я почувствовала с неимоверной и непреодолимой силой, что я – другая, что я все воспринимаю иначе, что я к такому не приспособлена, что это может быть и неприятно до боли души, граничащей с великой тоской и мне себя не переделать. Я не хочу, чтобы ради меня человек отрывал от себя. Даже в семье мне это больно. Я не могу требовать и у мужа, как это делают жены, не могу это зарабатывать, выпрашивать у него лаской, не могу и этим упрекать, но не могу иной раз без этого и обходиться. Величайшее внутреннее противоречие, несовместимость духа и материи, вопроса выживания в условиях материального мира и нравственности. Именно такое неприятие я испытывала и в доме родителей, как-то выделяла и проявляла это чувство в себе, как естественное, почти не обращая на него внимание, когда они пытались чем-то меня угостить или накормить. С трудом достигая и получая в жизни любые блага, я стала их не желать, их сторониться, жалеть и экономить средства других, бояться чужой жадности и сожаления от трат, никак не претендовать, с болью относиться к подаркам, но при этом отдавать я желала всегда, но никогда не было ничего, что было бы отдать не стыдно. Я была дикарка с человеческой точки зрения. Но Бог никогда не давал мне желание у них есть, ибо в памяти навсегда из детства и юности осела отцовская рука и жадность, когда он бил за еду, а мама и копейки не высылала в самые трудные периоды моей жизни. Как только я вступала за порог родительского дома, я не хотела ничего и боялась лишь одного – отягощать их своим присутствием, ибо сама любила уединения и сдержанно с некоторыми усилиями терпела присутствие любого другого. Единственный человек, которому я была всегда и естественно рада, это моя дочь. Даже Саша никогда не был для меня объектом моих чувств, но терпения и необходимости, как и благодарности только за то, что мои идеи уважал и поддерживал, как мог, не препятствуя. Но теперь… Любой выход из себя, из своего внутреннего заточения было делом для меня искусственным и не мог быть неограниченным. Общение с другими было делом в своей мере и наслаждающим, но на столь невысокой ступени, что я начинала уставать воистину переставая быть искренней, но делая все вежливо-автоматически, ненужную информацию пропуская меж ушей и настораживаясь лишь тогда, когда разговор шел о душе, о нравственности, долге, что тотчас затрагивало мою суть. Но дети… Здесь никак не было неискренности, но величайшая ответственность и любовь, которая во мне была естественна. Детские глаза, вопросы, взгляды… Свой класс я полюбила всем в себе сразу же, но и другие… Нет, никак не могла уловить разницу. Я еще не знала, не могла знать, что каждый из них – непростая личность, имеет свои непростые качества, и отнюдь не всегда положительные, что держать их надо не столько любовью, сколько волей, терпением, внешностью, одеждой, требовательностью, абсолютным исполнением своих обязанностей, непременно опытом, четкой методикой, умением заинтересовать, умением держать дисциплину, хорошим своим тылом, да и к каждому требуется подход уникальный, как и время. Я не знала, что внутренним чувством, на которое и опиралась в себе, не научишь, не наставишь, не устремишь. Этого слишком мало. Это – для себя. Необходима твердость, абсолютная в себе уверенность, разумная любовь, непременно отличная внешность, правильные поступки. Я могла рассчитывать лишь на безупречное изложение материала, но методика, но опыт… Это совсем другой вопрос. Он, как и в преданном служении Богу, дает результат только в результате долгой практики, непременно опыта, в результате внутренней силы, непременных качеств, в сотрудничестве с коллегами и самое главное – это опять же при наличии хорошего подспорья, т.е. условий жизни в своей семье, или хотя бы помощи и понимания или хотя бы, чтобы никто не требовал, не мешал и тем более не измывался, ибо и дома продолжается труд учителя в проверке тетрадей, дневников, в подготовке к урокам, в приведении необходимых вещей в порядок. Это целая система, которая должна работать без сбоев. В другом случае такая работа превращается в сильнейшую аскезу, великое внутреннее неудовлетворение, в частичное исполнение того, без чего в труде учителя - никуда. Не имея такого абсолютного тыла, я устремилась выкладывать себя там и теми средствами, где мне никто не мешал, непосредственно в кабинете. День за днем я начинала входить в труд учителя, начиная учиться мыслить в этом направлении постоянно и находя, что здесь тоже есть немалое поле приложения своих внутренних и духовных сил и для творчества, и для поисков, и для реализации. Все в себе следовало направить в эту струю при всех внутренних своих разногласиях и не состыковках, полностью мобилизуя себя, контролируя, постоянно держа все вне себя в поле зрения, будучи начеку, ибо начинала воочию видеть, что за многими невинными глазками, устремленными на меня были непреклонные в своей сути характеры, отнюдь не ангелы, но те, кто смотрел на тебя во все глаза и постоянно давал тебе оценку, а себе мыслью нащупывал те слабые места, где и можно было излить себя с той или иной осторожностью или уверенностью. Учитель отнюдь не был в глазах детей слишком значимой фигурой. Привыкание к нему шло быстро, оценка ему давалась стремительно и далее… Это была реакция, которую следовало преодолевать, пускать эту струю в необходимое русло и никак не позволять выбиваться из-под контроля. Воистину, здесь и сразу требовался кнут и пряник, я же обладала только пряником и пока на этом стояла, однако, начиная все глубже и чаще мыслить о том, как бы этот пряник не помешал основной цели. Строгость и принципиальность отнюдь не были мне чужды. Однако их, эти качества я употребляла в основном к себе и в отношении тех, где это было решительно необходимо, эти качества никак не касались мужа и лишь в малой толике дочери, ибо я ей решительно все прощала и наказания всегда заменяла долгими беседами по душам, сказками, наставлениями и любовью, и лишь в те моменты, где виделось сильное нарушение нравственности и проявление не лучших качеств, там я применяла серьезный разговор и наставления или давала терпимую взбучку в виде шлепков, после которых вся обливалась слезами, просила прощение у дочери и как могла заглаживала свою родительскую вину и строгость и утихомиривалась, когда дочь шла на мировую. Но как быть здесь? Я научилась говорить достаточно громко, ибо надо было излагать урок, как и донести всем, даже заигравшимся. Надо было управлять, быть авторитетной, быть также нравственной и понимающей, находить общий язык с каждым. Да, вопрос начинал утыкаться в святая святых – в дисциплину. Вопрос упирался и в то, как лучше преподнести материал, как объяснить его не только доступно, но и чтобы вошел и остался. Это требовало подготовки к уроку тщательнейшей, это требовало постоянной проверки тетрадей и дневников, чтобы быть постоянно в курсе учебных событий каждого и держать связь с родителями, как лучшими помощниками, это затребовало родительские собрания, общение, и снова размышления и снова поиски. Тетради, журнал, педсоветы, посещение уроков опытных учителей, подготовка сподручного материала, вызов родителей, уборка пришкольных территорий, уборка непосредственно класса и школы… - все это было в школе, все это в свою меру и обустраивало и влияло на мой быт дома. И все же работать учителем было удобно тем, что уже после двух я была дома, убирала, готовила, стирала, ходила в магазин, воспитывала дочь, как могла проверяла тетради и несколько часов непременно отдавала своему роману, как своему великому детищу, ради которого было и все остальное. Редкий день обходился без Сашиных скандалов, ибо он, работая на стройке, всегда был в той компании, которая легко втягивала его в пьянку, от чего он приходил домой, едва держась на ногах и неумолимо буйствовал, и мне приходилось срочно прятать тетради, дабы они уцелели, и буквально умолять его, унижаясь неимоверно и терпя оскорбления. В таких условиях все делать хорошо было практически невозможно, но я устремлялась как-то уложиться, уделяя много времени подготовке к урокам, планам, ища новые пути постоянно. В начале урока я непременно сообщала детям план урока, тему нового материала, предстоящие пятиминутные самостоятельные и другие формы опроса. Далее, следовали «пять минут полета». Это были те минуты, которые я позаимствовала у других, когда я задавала классу вопросы по пройденным материалам, включая правила, теоремы, требуя всегда точных математических формулировок, заостряя внимание там, где преимущественно чаще всего ошибаются. Я добивалась того, что даже самые заядлые лодыри знали все правила, ибо их невозможно было не запомнить при такой постоянной системе повторения. Эти пять минут проходили быстро, однако также служили поводом для оценок. Зная расположенность этого возраста к играм и соревнованиям, я делила доску на три части, и каждый ряд радостно вступал в борьбу за первенство, получал плюсы и минусы за ответы с места, тем увлекаясь, упрашивая меня ответить, и на урок математики шли охотно, вновь предвкушая борьбу и выигрыш. Но это и расслабляло, делало уроки возбужденными, и снова приходилось искать золотую серединку, чтобы все же математика заставляла и более глубоко мыслить, и надо было не упускать практику. Учить решать задачи, учить мыслить – дело отнюдь не простое. Каждая тема дает свои методы, которые надо отрабатывать. Как, с какой стороны подойти к задаче, какой вопрос в себе поставить, как и в каком направлении надо начинать здесь двигаться, какой способ решения предпочесть, где именно применить новые знания и в чем суть нового… Мне казалось, что и урока мало, а уложиться в сорок минут было крайне необходимо. Все было бы возможно, но дисциплина… В общей сложности слабые ученики забирали у класса не менее пятнадцати драгоценных минут. Это то время, когда разговаривают между собой, или рисуют на парте, или заняты совсем другими делами, или легко встают и переходят с парты на порту, или когда, увы, жуют жвачку, или пускают самолетики, или когда класс в целом весь возбужден после урока физкультуры и мелко гудит… Один класс в большей степени, другой в меньшей, третий – идеально ведет себя… Но потерянное время есть во всех классах. Это время, когда делаешь замечания, когда призываешь к порядку, когда буквально удерживаешь некоторых за руку, когда интересуешься, чем заняты на последней парте, когда заставляешь забрать лишнее со стола, когда решаешь вопрос с забытыми ручками и закончившимися тетрадями, с мелом, тряпкой… Сказать, что это была моя серьезная проблема я не могла, но добиться максимальный результат было крайне необходимо. Для этого приходилось и беседовать, и вызывать родителей, которых скорее упрашивала, и делать записи как можно более лояльные, и просить ребенка, и пояснять ребенку в доверительной беседе. Уже с первых месяцев работы в школе я почувствовала, что есть опыт, что есть наработка понимания, что есть усилие учителя, как не прост ребенок, как не прост класс в целом, который или может последовать за тобой, безоговорочно принять тебя, либо терпеть, не признавать. Внимание детей, авторитет у детей невозможно заработать раз и навсегда, но постоянно трудясь, иногда видя и сильнейшее свое падение и радуясь даже крошечной победе. Иногда это чувство победы было неожиданным и тогда, когда видела себя самым плохим во всех смыслах учителем. Иногда, когда мне приходилось подменять заболевших учителей в классах, где я вела, давая вместо, скажем, литературы математику, то ребята к великому моему изумлению кричали «ура!», что располагало ко мне и сердца коллег, хотя я прекрасно понимала, что есть это «ура» и насколько оно может быть зыбким и переменчивым. Здесь надо детям служить постоянно, влюбить в себя, несколько убрать дистанцию. Но это и чревато. Однако, я все еще искала пути ко всем моим классам, ибо мои и так были от меня зависимы, должны были принимать так, как есть, и поневоле роднились, единились со мной нашими общими классными делами и проблемами, слушаясь и проявляя свое детское уважение и преданность, что для меня было величайшим счастьем, хотя были и те, кто абсолютно уклонялся от моего влияния, жили в классе особнячком, никому не принося неприятностей, но и ни к чему не тяготея и тем более ни с кем не раскрывая свою детскую душу. Но надо было расположить к себе и тех, и других, поскольку в этом мне виделся и залог успеха, и правильный и более менее успешный учебный процесс. Игры, соревнования, быстрые самостоятельные, дополнительные занятия со всеми – все это входило в систему, но мне приходилось отмечать в себе, что сентябрьская дисциплина пошла на убыль, а это сказывается и на успеваемости. Так во мне зародилась идея использовать то в себе, что сблизит меня с детьми, что поможет. Вскоре я объявила всем своим классам, что по воскресеньям с двенадцати до часу в кабинете буду рассказывать сказки, а с часу – дополнительные занятия по математике для всех, где также можно получать оценки. Дети потянулись к сказкам, по сути, ко мне, и это было действительно удачное, счастливое, но не долгое время. Мы собирались к назначенному часу в воскресенье в кабинете математики, и иногда я приходила с дочерью, тоже любительницей сказок, и рассказывала длинные сказки, буквально изобретая их из себя, сказки на разные темы, иногда непрерывно продолжая одну сказку от встречи к встречи, иногда с темой по заказу и с желаемым концом, сказки волшебные, добрые, вызывающие участие и сопереживания. Иногда рассказывала и вещи серьезные, рассказы, некогда мною прочитанные, о судьбах детей и взрослых, и о беспризорниках в послевоенный период, в свою меру о добре и зле, о трудных судьбах. Наверно, это был неплохой путь, ибо дети на уроках присмирели, друг друга одергивали, шептали, и даже тихонечко доносили друг на друга, что я отнюдь не приветствовала, заостряла на этом внимание, ставила на вид в приемлемой форме, чувствуя малейшие шероховатости в качествах и пытаясь об этом дать пояснение, любя их всех и более всех тех, кому учеба не давалась. Я очень часто замечала, что именно эти дети самые почтительные, самые скромные, очень добрые в своей сути, благодарные, доверчивые; завидев меня и любого учителя издалека непременно здороваются, так и желают обратить на себя внимание, но.. .ничего не могут с собой поделать в плане дисциплины и учебы. Глаза детей. Это глаза взрослых, глаза и радостные и грустные, глаза понимающие и вопрошающие, глаза умные, глаза печальные, просящие... но и насмехающиеся, но и не признающие, но и прячущиеся… Невозможно быть учителем, так их любя. Вызывая к доске, я видела, как неподготовленная к уроку ученица мелко дрожит, вся в сильнейшем напряжении. Это видеть больно. Ей объяснить мое расположение к ней невозможно. Она в своем мире пониманий. На перемене подзываю ее, ласково с ней говорю, глажу по голове, подсказываю, как лучше усвоить материал, приглашаю на дополнительные занятия. А родители… Как им объяснить, что и их люблю, что всем сердцем понимаю, что не легко им дать знания, заставить… Объясняю ситуацию с ребенком, прошу о неприменении мер, о сотрудничестве с ребенком. Видимо привыкшие к бичеванию, родители в недоумении уходят от меня, а на следующий день приходит отец слабого ученика и предлагает помочь по кабинету, может, стул починить, поскольку он качается. Я соглашаюсь, но он вдруг исчезает. Забываю. Но проходит немного времени и он появляется с новым стулом. Бабушка девочки приносит на собрание (не по делу) цветы. Боже, но ведь они дорогие. Прошу бабушку не тратиться, прошу всех, не тратиться, не передавать мне с детьми подарки, ни духи, ни помаду, ни доллары – и это было. Приходится проводить воспитательную работу и с детьми, прошу их не приносить на день учителя цветы, но открытку от класса, и на другие события. Этого достаточно. Тогда мне та же бабушка несет варенье собственного приготовления. Возвращаю. Не могу никак принять. Ни за что. В сердце – стена. Стена в убеждениях. Цветы раздаю техничкам, вахтерам, подарки – возвращаю. Эта непредвиденная сторона отношений мне была тяжела. Но приятно ли другим? Думаю, нет. Никакой такт и подбор слов не сможет помочь. Человек не может обойтись без проявления вот в такой форме своего уважения. Он так понимает, так дал ему материальный мир, таковы условности материального мира по отношению к учителю, врачу, вообще в отношениях и проявлениях чувства благодарности. Или это постановка человека в состояние зависимости… Мой аскетизм, мое внутреннее кредо и понимание – мешают проявлению нормальных чувств или чувств, ставших нормой... Ну, как еще донести до человека, что на него надеются, с ним связывают самое дорогое – своего ребенка, за которого все готовы отдать. А это лишь способ выразить просьбу - обратить внимание индивидуальное. Нельзя этому мешать, нельзя делать этот отказ категоричным и отбивать другим руки и желание, но что поделать с собой? Да и не путь ли это к неуважению? (а принятие подарков – путь к уважению?) Проявление непризнанных, не бытующих качеств может повлечь и непредсказуемую реакцию, или пренебрежение или предположить мягкотелость учителя или его гордыню и его пренебрежение… Но лучшие источники информации об учителе и его качествах - все же дети, как и труд учителя в итоге. И все же, поэтому или нет, но, готовые сгруппироваться вокруг меня родители, этого не сделали, ибо была каким-то нетрадиционным учителем, ибо никогда не ругала детей, не винила родителей, не жаловалась в необходимой мере, и ежегодных поборов на нужды класса я не делала, а сказала на собрании, что все это дела текущие, и любые необходимые проблемы будем решать тогда, когда они возникнут, типа экскурсий или ремонта кабинета в конце года, или парт, или если вопрос коснется штор, цветов в горшочках и прочего благоустройства. Поэтому выбранный на собрании родительский актив так и оставался не удел, ибо я напрямую по всем вопросам обращалась к детям, и они охотно доносили до родителей нужды класса, что было очень и очень редко, ибо школа была новая, и кабинеты, полы, шкафы, парты и доски еще не были разбитыми. Но, а экскурсии – дело было хорошее, и легко поддерживалось и детьми, и их родителями. Может быть, я и была не на плохом счету, ибо в мой класс понаслышке и перетаскивали некоторые своих детей, но было и так, что однажды я была поражена тем, что полюбивший меня пятый «д» класс вызвал меня с благословения классного руководителя на родительский ковер во время собрания, дабы я отчиталась о своей методике работы с детьми, ибо многие усомнились в ее правильности, ибо заласкивать сказками и привлекать к себе детей всякими сомнительными соревнованиями в ущерб классного руководителя - было подозрительно. Однако, и уже существующая наработка, и проделанная работа, сама методика выставления оценок были разложены в неплохом и убедительном порядке и достаточно уверенным языком, моя учительская кухня без утайки была представлена, как есть, включая способы привлечения детей к учебе и развитие интереса к предмету, контрольные и самостоятельные были предоставлены аккуратными стопками, как и журнал, действующими и все проясняющими, что я не только не получила замечаний, но было отмечено, что дала ответ исчерпывающий и доказательная база налицо, так что родители, выслушав меня с интересом, отпустили в уважении и в атмосфере полной поддержки и доброжелательности. Да, и это было. Но, как бы то ни было, мне было далеко до старых и опытных педагогов, до многих молодых педагогов, умеющих держать дисциплину и давать знания в полную меру, не заботясь о своем статусе и не заигрывая с детьми, но призывая всех к порядку и снискавших себе уважение великое, как и признание, как и авторитет, ибо не было у меня устоявшейся на все времена методики, был процесс поиска, процесс хоть и активный, но не фундаментальный, все новой и новой волной возникали проблемы с дисциплиной, когда громкий голос не помогал, когда никакие мои искусственные приемы не работали только потому, что не было постоянной строгости, не было тех двоек, которые бы останавливали, не было категоричности с родителями, не было ко всему и хорошей одежды. Все мои знания иногда тонули в гуле голосов и мне приходилось осознавать, что, будь налаженная дисциплина, – о, сколько же можно было отдать. Во время окон я начинала посещать свой класс на других уроках других учителей, более того, меня приглашали, просили, ибо при мне дисциплина была лучше. Я начинала отчетливо видеть, что дети сложны сами по себе, что и некоторые опытные учителя, хорошо знающие свою работу и методику, находятся все в тех же проблемах. Буквально огромные классы, до сорока человек, могли выходить из-под контроля; они то тихо, то сильней гудели, буквально взрывались, заставляя учителя не говорить, но кричать, выискивая методы утихомиривания, выходящие за грани всех методик. Я сидела тихонько на последней парте, видя, как мое присутствие все же действенно; мои дети поворачивали голову, встречались со мной взглядом то и дело, как бы спрашивая : ну, что? Не подводим? Дети прекрасно понимали мои переживания и часто и искренне так и говорили: « Мы Вас, Наталия Федоровна, не подведем». Сердце разрывалось. Играть роль стражника… а мне бы их всех обнять… И хулиганистых, и прилежных, и молчаливых, и шумных, и старательных, и нет… Но детские сердца – за них легко отдать свое сердце. А надо требовать, надо настаивать, приходится и ошибаться. В любви трудно быть хорошим учителем, достаточно строгим. Я слушаю никчемный ответ, сажаю на место, объявляю: два. Но не ставлю, только видимость. А он на перемене бегом к журналу и – во все горло кричит, что «ура», ему двойку не поставили. И весь класс облегченно вздыхает… Или за плохое поведение отбираю дневник, вроде бы пишу, вызывая родителей в школу, а, получив дневник, он записи не находит и снова благодарность и множество обещаний… Долго обещаю в четверти поставить два, но ставлю три, дорисовав в журнале тройки. Иду на просьбы завуча не ставить в четверти двойки… Где угодно может работать моя принципиальность, но только не на детях. И где тогда эта строгая грань, этот непоколебимый статус учителя? Что удержит ребенка и что заставит ребенка учится? Воистину, я не совсем была на своем месте, но этот опыт считаю бесценным, а труд и статус учителя – достойным великого почтения во все времена. Конечно же, не собою и не своим опытом я мерю настоящего учителя. Их было достаточно перед моими глазами, я же была другой, как, впрочем, мне и говорили не раз. Поиски пути к детям были нескончаемыми. Я написала немалый труд директору школы, где предлагала ей сделать общешкольную газету, одну, единую на всех, газету, которая бы объединила и учителей, и учеников, где бы освещались все события в школе, где корреспондентами были бы сами ученики, берущие интервью у учителей, у завучей, у самого директора, где бы могли писать статьи все, где можно было бы получить исчерпывающие вопросы и по предметам, и по внутренним событиям и узнать точку зрения всех и каждого, где работала бы двусторонняя связь, где бы и родители могли и спросить и высказаться, я желала, чтобы в школе работал такой рупор, не критикующий, но помогающий, вникающий. Я описала директору все возможные здесь уровни связи, всю вертикаль ответственности, все древо школьной жизни, начиная с низов и до директора. Но Любовь Викторовна, приняв сие мое предложение, проигнорировала его. И мне пришлось свое новаторство применить в другом направлении и только в пределах своего класса. Это было счастливое событие в моей жизни, которое вышло все же за пределы класса и имело весьма неожиданное продолжение. Все дело в том, что мой пятый класс не считался ангельским и был достаточно своенравен, хотя отношения с ним у меня сложились очень доброжелательные. Мне просто необходимо было чем-то детей увлечь, разбудить в них какие-то лучшие качества, какой-то интерес. Эта мысль не давала мне покоя. Сказки более увлекали пятый «д» класс, отчасти своенравный пятый «б», мои же больше приходили на дополнительные занятия и то, чтобы получить здесь оценку, что называется, меньшими усилиями. Я обратилась к пионервожатой школы Ирине, будущим историком и завучем нашей школы, с просьбой помочь, дать какое-то пионерское задание, в основном имея ввиду помощь инвалидам на дому или участникам войны, или пенсионерам, через закупку продуктов, несложную другую помощь. Через некоторое время Ира пригласила меня в пионерскую комнату и дала поручение, которое впоследствии и стало делом нашего класса и не только. Это была глубокая осень 1986 года. Предложение Иры было несколько неожиданным и как подступиться… Все дело в том, что пионервожатая поведала мне историю достаточно грустную, однако не требующую помощи в том виде, как я это себе понимала, но некоторое действо, которое могло быть и разовым и достаточно продолжительным. Не спеша, она рассказала мне о том, что есть такая семья глухонемых людей, которые недавно потеряли своего сына Ивана Малюту, погибшего в Афганистане …Об этой семье писала газета «Вечерка», поскольку случай был уникальный тем, что семья состояла из глухонемых мужа и жены, потерявших сына в Афганистане, тяжело перенесших утрату и не нашедших должного отзыва в военкомате, оббившие все пороги с просьбой достойно похоронить сына, погибшего героически при выполнении боевого задания, получившего орден «Красной Звезды» посмертно и которому полагался мраморный памятник. Вопрос с памятником был решен, но боль и обида у инвалидов осталась. Был дан адрес. Они жили также на Северном, при самом въезде, и, видимо, им не хватало просто человеческого участия, общения, понимания и сочувствия. Не откладывая, я рассказала классу об этой ситуации и нашла тотчас поддержку и согласие. Я не ожидала, но дети мое предложение взять шефство над этой семьей, посещать ее приняли с великим энтузиазмом, особенно мальчики. Они с радостью согласились посетить эту пару уже далеко не молодых людей. Но то, что стало происходить далее – тронуло детей до слез, до великого и глубокого понимания, что дети буквально боролись за право посетить эту семью, передавали друг другу свои чувства, виденное, понятое. Наш первый визит состоялся, когда стояли уже высокие сугробы и посещение семьи становилось проблематичным. И все же мы отправились, купив три розы, с волнением, не зная, что ожидать, как нас примут и как мы сможем общаться с людьми глухонемыми с рождения. Пятеро детей и я отправились по известному адресу, переживая, надеясь, сомневаясь. Лифт благополучно поднял нас на седьмой этаж и мягко остановился. Мы оказались на небольшой площадке, на которую выходили три двери. Дети смотрели на меня, чуть робея, притихшие, с вопросами в глазах. Я позвонила в нужную дверь. Ну, как нас примут… Будут ли в нас нуждаться. Не захлопнут ли двери. Ладно, если бы я одна. Но Ира говорила об этой семье, как порядочной в высокой степени… Дверь открыла женщина невысокого роста, с приятным, очень мягким лицом, с легким изумлением в глазах. Я подала ей заготовленную записку, пояснив в ней, что мы из школы, что знаем ее печальную историю и желаем взять над ними шефство. Женщина тотчас посторонилась, пропуская нас в квартиру. Прихожая вывела прямо в залу. «Как она открыла нам? - вопрошали дети. - Ведь они ничего не слышат?». « Да у них свет зажигается, когда звонят», - догадался кто-то. И все же дети робели, пропуская друг друга вперед, говоря шепотом, отводя глаза. Однако тепло и уют смягчили лица, сделали поуверенней, и легкая почти улыбка, доброжелательная и неуверенная отразилась на детских лицах после некоторого напряжения. Мы вошли в просторную комнату и взгляд всех тотчас устремился к большой фотографии на стене, откуда на всех смотрел удивительно обаятельный молодой человек в военной форме и берете, с легкой улыбкой, почти незаметной, как будто нечаянной, тут же таявшей, смотревший на мир с надеждою, совсем юный, еще ребенок. Перед фотографией с траурной лентой стоял аккуратный столик, на котором лежала военная фуражка от парадной формы, коробочка с орденом и цветы в вазе. Рядом висела гитара, давно уже замолчавшая, еще более омрачая своей красочностью и скрытой жизненностью сей уголок памяти и родительской любви. В комнате, во всей квартире в нависшей и кажется не проходящей тишине все еще жила скорбь. Она тяжестью давила и на нас, и дети, едва осмотревшись и осознав витающую здесь боль, снова притихли, поглядывая на меня. Родители чтили память сына постоянно. Надо было что-то сказать почти сразу, но слов не находилось. Все и так было понятно, тягостно. Непроходящая боль, тоска и надежда были в глазах женщины, потому что она была мать. Но боль все же покрывала все. Дети отдали цветы, и им было предложено жестом присесть на диван. Очень долго мы переписывались с матерью Вани Малюты – Галиной Романовной. Печаль и легкая надежда, как и благодарность за память, за нежданный визит не покидали ее лицо; она готова была непрерывно рассказывать о своем сыне, она писала очень быстро, боясь пропустить слово, нужную мысль, она отбирала у меня ручку тотчас, как я переставала писать, едва скользила глазами по написанному мною, как по чему-то незначительному и продолжала писать свою историю, которой в материнском сердце не было конца, как крик, как великую и ни с кем не разделенную Боль. Я успевала детям передавать записки, и они буквально пожирали их глазами, осознавая суть, входя в нее, то и дело в удивлении смотря на меня, однако не имели тех сил духовных, чтобы как-то разделить и грустно сникали, в свою меру потрясенные. Галина Романовна, так звали маму Ивана, достала два объемистых достаточно тяжелых альбома. Стоило их открыть - и я уже рыдала, я не боялась слез, я обнимала ее, я что-то говорила, пыталась писать, слезы текли ручьем, разрывая сердце. Со всех фотографий на меня смотрел молодой человек. Вот он еще ребенок, вот он пошел в школу, вот.. он ли это - юноша, окончивший школу… последний звонок… На его руках девочка-первоклассница.. Как лучший ученик он делает с ней почетный круг… он в начале жизненного пути, полон надежд... Мама подробно отвечает на все мои вопросы, заданные и незаданные. Он прекрасно учился, он был комсомольским вожаком, он не был глухонемой, у него была и есть сестра… Ваня Малюта… Он всю жизнь мечтал быть успешным, он мечтал помогать своим родителям, он мечтал быть счастливым, обеспеченным, помогать родителям, достойно вырастить сына Диму; любя жизнь, он перед армией женился и сейчас у него подрастал трехлетний сынишка… Иван, как сын инвалидов, как их кормилец, мог не идти в армию, его просила мать, просил отец, просила и жена… Ваня любил спорт, занимался борьбой, изучал технику борьбы, писал стихи… Он был полон надежд, считал, что жизнь не должна с ним плохо обойтись и хотел своим поступком доказать, что смеет, может, должен, обеспечит, достигнет… Ваня погиб восьмого апреля 1984 года. Ему оставалось служить еще год. Он надеялся на отпуск, на то, что еще увидит сына, жил мыслью о своем ребенке, о жене, о будущем и черпал в этом силу тогда, когда было и совсем невмоготу. Ваня хотел жить, надеялся на жизнь и никак не ожидал, что жизнь на него имеет совсем другой расклад. Наконец Галина Романовна достала целую пачку писем от Вани, где он писал о службе, писал почти весело, писал много, писал, успокаивая, мечтая, надеясь, здесь были и стихи, здесь были и наблюдения за жизнью других людей, здесь было много обещаний выжить, здесь было много успокаивающих строчек для мамы и отца, для жены и сестры, но все это оказалось великой памятью для сына... И для меня. Письма были аккуратно перевязаны, хранились отдельно, в шкатулке. Это было живое, доброе, участливое отношение к родителям, он описывал многие грустные вещи с легкой иронией, удивляясь, как здесь живут люди. В одном из писем он писал: «Представляешь, здесь пашут землю на волах, а на роге вола висит магнитофон…» . Магнитофоны… - на тот период были вещью редкой, признак великой цивилизации и при этом - пахать на волах… Это было им подмечено и не только это. В одном из писем он написал эдакой печальной шуткой: «Если я погибну, то меня можно будет узнать по родинке на спине...». « У него была действительно очень большая родинка на спине под лопаткой…», - писала мне мама. Шутка сына обернулась горькой истиной. Чтобы не попасть в руки душманов, он и его друг подорвали себя гранатами. Он не мог знать, что сам себе предсказал. Именно так он и был узнан. В последнем неожиданном, неравном бою он погиб, тело было разорвано на клочья, так что и хоронили в оцинкованном гробу… Мать жалилась, что и на памятник не хотели выделить денег. С трудом выбила. Дали орден и все. Я попросила у Галины Романовны дать нам письма, чтобы переписать их для нашего уголка, который мы непременно организуем в кабинете. По весне и все время, пока я работала до декретного отпуска, мы с детьми ходили на кладбище, на могилу Вани, присматривали ее, приносили цветы, приходили и без цветов, как получалось. Могилка всегда была прибрана, со свежими цветами и сладостями на черном мраморе... Мама Вани зачастила и ко мне домой. Судьба устроила так, что в этом не было проблем. Мы сидела часами, переписывались или молчали, без слов понимая друг друга, пили чай, и так она уходила, чтобы снова прийти. Мы всем классом переписали все письма Вани от руки, купили большой альбом, разместили там все фотографии Вани, которые дала Галина Романовна, повесили большую фотографию в рамке в кабинете, Саша сделал полочку в углу кабинета, на которой теперь постоянно стояли цветы и, как могли, чтили память о Ване, который и стал нашим героем, нашим примером мужества. Уголок Вани Малюты зажил, к нему постоянно подходили дети, смотрели переданные его мамой фотографии, читали письма. Я все больше и больше узнавала об этом человеке, и бывало так, что дети просили меня часть урока посвятить ему и рассказать о нем. Разговоры о Ване вышли за пределы нашего класса, о нем знали все, его подвиг передавался детьми. Мы также приглашали к себе родителей, сестру Вани, устраивали чаепития, показывали уголок, говорили о нем, и мать была благодарна этой памяти. В который раз вновь и вновь я читала прекрасные стихи Вани, его письма к родителям, показывала детям его фотографии, рассказывала, как погиб Ваня. Трагедия этой судьбы и ее героизм отзывался в детях, они очень часто задавали вопросы, стремились заслужить разрешение пойти со мной или к родителям Вани или на кладбище на могилку. Однажды по этому поводу пришла в нашу школу и корреспондентка из Вечернего Ростова, желая написать статью о нашем классе, о его сподвижничестве, о том, как это нужно людям. Меня вызвали с урока к директору. И мне и корреспондентке подали кофе с пирожными, располагая к беседе; она готова была задавать вопросы, а школа готова была порадоваться за хоть малую известность. Но, увы. Я ей ответила однозначно, что это не тот случай, когда надо хвалить или об этом писать. Заметка вышла очень коротенькая, но это меня не волновало. Однако, кто же был или стал этот Ваня Малюта для меня, с кем судьба вот таким образом уготовила встречу? С чьей матерью так надолго свела судьба? Кому на могилку я относила с детьми цветы? Чьи письма я читала, чьим характером пропитывалась? О ком плакала я? О ком рассказывала детям? Чьи фотографии показывала? Мне было это открыто тогда, когда я заговорила с Богом. Сам Бог поведал мне, что моя вторая дочь Ольга, рожденная в 1988 году 22 июня в четыре часа утра и была Ваней Малютой в прошлой жизни. Качества дочери были качествами этого молодого человека; в женском теле родилась душа, имеющая те же устремления, ту же непреклонность и целеустремленность. Но теперь, в этой жизни, она должна была свои желания действительно реализовать, ибо планы на жизнь у нее возникли очень рано, того же направления и с той же твердостью. Никогда бы не поверила, никогда бы и не посмотрела в эту сторону, если бы со мной не заговорил Сам Бог, с чего я и начинала эту повесть. Бог и не раз показал мне великое чудо, организовав встречу в этой жизни с многими умершими людьми, которые знали меня или я знала их. Человек не живет одну жизнь. Об этом я достаточно много пишу в Святых Писаниях – Бхагавад-Гита всем, Ответы Бога на человеческие вопросы, Завет Бога человечеству, Наставления Бога, во многих религиозных статьях и стихах. Именно поэтому Бог приоткрывает мне великие таинства на примере своей жизни и тех людей, кого я знала. Повторяю, я встретила в новых телах многих умерших, ушедших, оплаканных… Так, умер мой отец и родился у соседской девочки. Эта соседская девочка – моя бабушка, мать отца, которая вновь стала ему матерью, ибо была в кармическом долгу перед ним. Моя дочь из позапрошлой жизни была встречена мной, как одинокая старая женщина, Анна Петровна, взявшая меня к себе на квартиру. Мой муж из позапрошлой жизни стал вновь моим мужем, ибо я перед ним оказалась в кармическом долгу. Анна Петровна, моя дочь из моей позапрошлой жизни стала моим любимым внуком Славой, моя бабушка по матери Ксения Ивановна стала соседкой по коммунальной квартире, где я жила со своей младшей дочерью и о чем еще будет поведано. Младший сын ее – умерший зять ее младшей дочери. Мой дед по отцу Ефрем стал подругой моей старшей дочери Светланы, которая спасла дочь от верной смерти. И такое было. Отец моего мужа Александра Анисим стал моей старшей дочерью. Свекровь моей Любимой тети Лены, маминой младшей сестры стала ее внучкой, родившись у своего внука Володи, которого вырастила, как могла, и он так оказался перед ней в кармическом долгу и как дочери своей этот долг отдает теперь… Люди, умирая, рождаются чаще всего среди своих родных. Но знать это Бог не дает точно никому. Достаточно понимать, что никто не умирает, душа никуда не исчезает, но вновь рождается на Земле с тем, чтобы добирать качества, совершенствоваться, ибо однажды наступает тот момент, когда душа, достигшая совершенства, религиозная, знающая Бога, оставляет этот материальный мир навсегда. Достаточно поэтому понимать, что любой около нас человек, будь то сосед, родственник, друг, с кем сводит судьба - не случаен. Надо всегда допускать, что Бог никогда просто так людей не сводит. Что все мы друг другу родные из прошлых воплощений. Бог соединяет, чтобы отдать долги, причем самые разные. Приходя в новом теле человек, рождаясь, является носителем прежних качеств, тех, с которыми оставил тело. Ничто не исчезает, ни желания, ни навыки, ни характер, ни привычки. Все со временем в свой срок проявляется, все развивается дальше именно с того места, где прервалась предыдущая жизнь. Дочь моя Ольга, как было мне сказано САМИМ БОГОМ, и была Иваном Малютой, этим мальчиком, столь рано и непредвиденно оставившим тело. До сих пор скорбит мать, не зная, где он и что с ним, не веря в смерть, но и не зная его среди живых. Она права, смерти нет. Но и вернуть уже невозможно. Бог передает детей из рук в руки, как и детям достаются то одни родители, то другие. Каждый волею Бога должен в ребенка привнести то, что Бог даст, как материальное, так и духовное. Но это со временем. А пока дочь родилась именно с качествами Вани, которые отаукиваются и по сей день, хотя ей уже двадцать два года. Надо знать, что, если в одной жизни человек имел цель и не смог ее достичь, если имел желания и не смог их реализовать, то Бог дает ту среду, те возможности в следующем рождении, где человек достигает желанное и так развивается. Иногда это желанное Бог не может дать без жертвы, ибо оно, желание, велико и пока незаслуженно или должно быть достигнуто несколько другим путем. Поэтому Ваня и оставил тело, совершив героический поступок, тем расплатившись с долгами предыдущими и так получив благословение Бога на ту милость, на которую претендовал, но уже в другом теле. Поэтому уже в свои двадцать два года дочь моя имея великую волю, достигла того, что, честно работая, купила свою машину, стала предпринимателем и своими руками готовит свое будущее. Ваня Малюта был человеком целеустремленным, любил спорт, изучал разные приемы борьбы, судя по рассказам матери и его собственным письмам. Ольга, дочь моя, имеющая духовное имя Туласи, также с детства легко владела приемами борьбы и увлекалась ими. Как-то друг Саши Сергей взялся показать ей прием. Она без труда, без тренировки, тотчас ловко применила этот прием на нем самом без подготовки, повергнув его в немалое удивление. Также в школе, где она училась, она из многих желающих обучаться игре на балалайке проявила немалые способности в возрасте семи лет и играла очень неплохо русские народные песни, словно навыки игры на такого рода инструментах у нее были с рождения. А ведь она действительно в прошлой жизни играла на гитаре. А это уже кое о чем говорит. Также, она свою цель обозначила вслух еще в возрасте десяти лет, объявив всем, что у нее будет машина и предпринимательское дело. И неуклонно пошла этим путем. Когда Туласи было одиннадцать лет, я рассказала ей, слушая постоянные ее пристрастные речи о материальных благах, о ее планах, заработать на машину и непременно заняться предпринимательским делом, я рассказала ей о том, кем она была в предыдущем рождении. Ребенок загорелся страстью увидеть могилку Вани Малюты и долго вопрошал меня о своих родных из прошлого рождения. Мы сходили на кладбище в поисках могилки Ивана Малюты, где я не была с момента ее рождения. Мы нашли квартал, мы нашли места захоронения тех воинов, кто погиб в 1984 году… Мы осмотрели все плиты со звездочками, все надписи, но заветной могилки так и не нашли. Я спросила Бога, почему он не дает, на что Всевышний ответил, что это неблагоприятно. Достаточно того, что она посетила это место. Прошло еще одиннадцать лет, теперь ей двадцать два года, многое она уже достигла не женской силой воли, но и не без Бога. О своих дочерях я расскажу и не раз более подробно, ибо эти люди достойны хороших слов, причиной чему не я, но ведущий Отец. Для меня они любые дороги, как для любой матери. Когда я стала писать эту главу, то, вспоминая о Ване Малюте, я с грустью сказала Богу, что далеко уже не все помню, хотя и читала письма Вани и долго общалась с его мамой. На это мне Бог ответил: «Поищи в интернете». Я задала в Яндексе в строке поиска слова: Афганистан Ваня Малюта 1984 год. Это был, на сколько я помнила, год его гибели. Бог был прав. Я нашла в интернете те письма, которые держала в руках, его фотографии. Туласи и прежде хотела знать о себе из прошлой жизни побольше, хотела видеть фотографии Вани. Здесь все было. Были также стихи Вани. А ведь, и Туласи пишет стихи философского порядка. Я позвонила ей, сказала, где можно взять эту информацию о Ване, что она сделала тотчас. Небывалый был у нее восторг, она была потрясена, что где-то совсем рядом есть ее мать из прошлой жизни, и даже сын, который ее старше. Но она задавала мне один и тот же вопрос, вопрос, который задавал бы каждый. «Ну, почему я ничего не помню, почему? Даст ли мне Бог такую милость?» Я ответила ей, что для этого Бог должен с ней заговорить. Туласи, уже выходящая на понимание Мнения Бога в себе, зная, как строг Отец, видя, какие аскезы для этого надо претерпевать на моем примере, стала молить Бога только не об этом пути. «Ну что ж, -сказала я. - Не так часто Бог начинает говорить с человеком…». Но такие знания о своем прошлом рождении Бог может дать прямо в сердце, и это войдет раз и навсегда, ибо основные принцип совершенных знаний мои дочери знают, да и Бог дал обеим милость пожить в храме в детстве, тем войдя уже в сердце бесповоротно, однако еще не требуя постоянного преданного служения. Все это в свое время. Этот путь не миновать ни одному человеку. А пока необходимо идти тем путем, который дает Бог каждому, и даже через материальные пока желания и устремления можно достичь Всевышнего и все же выйти на диалог с Ним, что приносит великое блаженство и несравнимую духовную радость. А пока надо было понимать, что она, Туласи, по Слову Бога и по многим признакам унаследовала свои же качества из прошлого рождения, ибо так ведет Бог всех. Туласи никогда не плакала, даже в детстве, когда ей делали уколы. Она и слезы не проронила, когда в первый день пришла в детский сад… Обозревая с Богом Ванины качества и те, которые она проявила с детства, я видела, что есть соответствие. Соответствие я видела и у других людей. Иногда, например, говорят, что ребенок пошел в умершую бабушку или по стопам деда, или достиг то, к чему стремился умерший родственник. Люди не знают, что на самом деле умерший и продолжает свой путь и качества его ему и диктуют. Ребенок не напоминает кого-то, но подчас и есть эта самая душа. Бог изменил направление движения, дал ту среду или те возможности, которые наиболее благоприятны. Поэтому и ко мне пришла душа, как моя дочь, подготовленная в прошлом рождении, но имеющая от Бога благословение идти только теперь и так, как ее ведут ее качества, желания, характер и так, чтобы душе было во благо и по пути, уготованному только Богом. Однако, об этом я еще тогда знать не могла, как и не могла знать о будущем рождении второй дочери, однако, все чаще и чаще задумывалась о втором ребенке и начинала спрашивать Сашу, как он на это смотрит. Он отвечал, что все, что ни будет – наше и что никак не возражал бы по поводу еще одного ребенка. Однако, жизнь преподносила свои события. Ко всему сказанному хочется сказать, что здесь нет лжи, нет вымысла. Такие вещи писать от себя Бог не даст, не благословит, если они не истинны. Но, ведь, я пишу и пишу… и все будет окончено и все будет отдано и очень долго изучаться, буквально пронизывать собою все сознание, ибо иначе - как поднять человека? чем в нем, какими знаниями оперировать, чтобы ответить на все его вопросы, на которые его уровень понимания и уровень существующих пока знаний еще не готовы ответить, заставляя прозябать в невежестве и великом страхе, как и в зависимости от тех, кто рядом. Более всего следует бояться себя в греховной деятельности, ибо плоды возвращаются Богом. А через кого – это для Бога не вопрос, ибо очень много тех, кто на себя в силу слабых, греховных качеств и пристрастий могут взять очень многое, за что в свое время и сами ответят. Также следует добавить, что обладать совершенными духовными знаниями достаточно благоприятно, во всяком случае, никогда не будешь думать о своей родословной и кровных связях, ибо она основана на телах других живых существ, также, как и ты, путешествующих в материальном мире, к этой цепочке не имеющих буквального отношения, но только к своим собственным воплощениям, имеющим отношение к душе и ее путешествиям из тела в тело, из рода в род, из нации в нацию, из пола в пол, из знаний в невежество и наоборот, из богатства в бедность и наоборот. Все качества душа развивает в себе своими усилиями, но Волею Бога, путем, который от жизни к жизни меняется и невозможно унаследовать ни трон, ни положение, ни достоинства, ни статус, ни благородство, ни что другое. Предки каждого – величайшая материальная иллюзия, но для неразвитого ума необходимая, ибо служит опорой несовершенного мышления, дает понимание базы материальной тому, кто не может ее еще видеть только в Боге. Именно через совершенные знания человек и мыслит и видит все причины и все следствия, охватывающие обозримое умом, прошлое и настоящее, и имеющее свойство увидеть логически следующее будущее. Даже в небольшом отрезке, охватывающем хотя бы две жизни видна работа и План Бога, его наказания и Милость, как и через кого Он подставляет руки. Именно через призму этих знаний мне было видно, откуда мой муж и для чего взял меня по сути из рук моего столь же сурового отца. Обозревая предыдущие свои рождения я могла сказать, что он имел на это право, как и право держать меня в ежовых рукавицах, дабы Бог в итоге мог заговорить с той, чьи качества подходят; зная прошлые воплощения отца, я знаю, почему он был строг со мной, на первый взгляд беспричинно. Так вел его Бог и так использовал его качества и мою карму, как и долг перед ним в прошлом рождении. Видя устремленность Туласи, я знаю хотя бы через жизнь Вани Малюты, откуда это тянется, а судьба в теле Вани также имеет свои истоки в предыдущем рождении и т.д. Видя непростой, но достаточно стабильный путь старшей дочери Светланы, я опять же знаю, откуда и почему, я знаю, что за этим в прошлым рождении была бедность и безработица, забитая и тяжелая жизнь, многодетная семья в одной из деревень Кировской области, одна из многих, которую нечем было прокормить и где дети били друг друга, чтобы поесть посытней и носили и зимой и летом телогрейку и обувь одну на всех в виде кирзовых сапог…. Я также знаю, почему соседка по коммуналке, где теперь живет моя дочь Туласи, столь пристрастна была и есть к ней и ко мне и об этом еще поведаю. Я также знаю, почему у нее именно три сына, я знаю также, почему она так трудолюбива и умна и постоянно привлекает детей к труду, я знаю, почему она столь многословна и почему всегда говорит на высоких тонах, будучи и в дружелюбном состоянии. Я знаю, почему подруга старшей дочери Юля спасла мою дочь от гибели. И такое было. Я знаю, почему обе мои дочери были в жутких авариях и обе отделались царапиной. Одна – с друзьями ехала в машине… От машины ничего не осталось, но все не только выжили, но и не повредили здоровье никак, а другая дочь была сбита машиной, отлетела на три метра… встала и пошла, без царапины… Я знаю почему. Потому что она была Ваней Малютой, и тело ее было разорвано в клочья в той жизни. Два раза подряд Бог не отбирает жизнь в ранней молодости и не калечит. Это тоже совершенные знания. Зная одно, знаешь и другое. Бог изнутри говорит точно, было бы на какие знания в человеке опереться. Здесь мистики нет. Здесь – знание работы Бога. В этом суть совершенных знаний, которые уникальны тем, что раздвигают сознание и мышление. Человек становится с Богом достаточно проницательным и видит все, что хочет сказать ему Бог через все абсолютно – и даты, и числа, и животных, и брошенное слово, и все приметы понимает и считывает, зная о себе все, о других – все. Но на столько, на сколько все же дает Бог. А Бог дает достаточно, чтобы жить без страха, не бояться людей и событий и знать простую истину – нет худа без добра. А добра на самом деле в материальном мире очень не мало, лишь бы сознание не было искажено слишком большими потребностями. Я знаю также, почему соседка по коммуналке, столь привязана к делам Туласи – потому что она ее прабабушка из прошлой жизни, повторюсь, я знаю, почему у этой соседки три сына – потому что у нее было три дочери, я знаю, почему она так громко говорит - потому что была в прошлой своей жизни ранена под Одессой осколком гранаты и говорила шепотом постоянно, я знаю, почему всех она приучает к труду – потому что в прошлой жизни была сильно больна и все заставляла делать своих дочерей, это и вошло в нее качеством и пониманием… Я знаю, почему ее младший семилетний сынишка постоянно здоровается и подбегает ко мне – это воплощение Виктора, мужа моей тети Лены, крестного моей Туласи, с которым были прекрасные и добрые отношения… Я знаю, почему я привлекалась трудами Ленина – потому что была революционерка, я знаю, почему пью только горячий почти кипяток и не могу напиться холодной водой – потому что сидела в тюрьмах и пила только то, что мне подавали… Я знаю, почему меня мама недолюбливала долго – потому что в прошлой жизни она была моя свекровь и сидела с моими детьми, а я сидела по тюрьмам… Бог все чувства, обиды, привычки… Все сохраняет, как бы люди не меняли тела. Отношения остаются и только со временем в новой обстановке могут меняться и корректироваться. Но просто, без преданного служения можно ли эти знания взять? Полностью, основательно, сделав их тем, что освещает дорогу во всех уголках – невозможно. Но можно взять хотя бы стартовое понимание. Далее оно с Богом и разовьется до совершенного. Поэтому сказанное здесь – не зря. Это и есть то семя, которое произрастет и даст великие плоды, наслаждающие знаниями и качествами любого. Без преданного служения, без аскез, без практики йоги невозможно легко оперировать этими знаниями, но и обойти их Сам Бог не позволит никому. Очень не просто выйти за пределы принятых, сейчас существующих и работающих пониманий и увидеть во всех окружающих тебя людях – тех, кто послан Богом, кто имеет к тебе отношение из прошлого. Но даже слабое овладение совершенными знаниями в эту сторону непременно мысль направит, и человек только выиграет, увидев вещи, как они есть на самом деле. Хотел бы человек принести страдание своему сыну или дочери или матери из прошлого? Но ведь они все рядом, но в других телах… Следует непременно научиться мыслить через и эти категории, через перерождения, через прошлые и будущие долги, через фактическую взаимосвязь всех людей, где никто не случаен, и все друг другу отдают только по Воле Бога. В этом корни мира и удовлетворения, в этом и источник милосердия, в этом решение многих вопросов, отсюда произрастает и терпение, и прощение, отсюда человек может сказать себе нет в пользу другого. Ну, посмотрите на своего ребенка? Ну, в какой жизни он станет вам чужой, что вы его, отдалившись, захотите предать? Никогда. А делаете это на каждом шагу с теми, кого из прошлого в виде соседей, друзей, знакомых, чужих детей приводит Сам Бог, Тот, Кто Знает. Разве Бог враг Своим детям? Разве он приводит чужих, незаконных… Никогда, но к должникам. Надо отдать. А вы изничтожаете. Чтобы не изничтожали, чтобы видели мир, как он есть, как он устроен изначально, для этого надо начинать видеть глазами совершенных знаний. Ваня Малюта… Их миллионы таких Вань, Ир, Наташ, Сереж, Свет, Тань, Людмил… Все они из прошлого, в настоящем и далее в будущее. Все они рядом, все они друг другу матери, братья, сестры, соседи, прохожие… Все они - родные между собой изначально. Это – суть повести тоже. И это надо усвоить. Я же волею Бога продолжаю описывать ту судьбу и работу Бога в ней, которая мне больше всего известна – это свою судьбу. Продолжение следует.