Хождение по лесу помогает нам успокоиться. У неё (она – это ты) красивая шея и мило так заострённый маленький нос. Не поворачивая к нему головы, она то и дело взглядывает на него, выбирая дорогу в стволах. Ну, или ты на меня. Полупустую большую сумку и плотно набитую маленькую они занесли в гостиницу и сразу же их потянуло на эту дорогу, которой когда-то они прошли не однажды. Не собираюсь я уступать тебя времени. И не подумаю. Время стирает лица, вычёркивает людей. В пепел и пыль превращает их имена. Тебя я ему не отдам. Они – это мы. Потому что я хочу и себя оставить вместе с тобой. Я хочу никогда не забыть, как мы выглядим. Поэтому мы – это они. Я смотрю себе вслед. Ночью перед отъездом мы с ней сидели одетые за разговором, где-то стучали чёрные поезда, чёрная ночь за окном, а в разговоре была ясность речей, звучащих в разгаре дня. – Может быть, нам не брать на себя этот труд? Я покачнул коленом две наши сумки, поставленные одна на другую. – Можно скрывать своё имя и ничего не делать, как все. С нас не потребуется усилий. Будем грустить о себе, превращаясь в обломки и в пыль. А тем, кто назвал своё имя, потом уж нельзя уйти. О нас будут знать. Нельзя, чтобы к нам обратились и нас не нашли. Нельзя уставать, отдыхать. Мы были одеты на любую погоду, хотя была только ранняя осень: в чёрных вязаных шапках и куртках. Она посмотрела весело: - Едем! Так я узнал, что она не боится не исчезать никогда и не боится взять на себя этот труд. А если она согласна, хотя слабее меня, то в чём бы я мог сомневаться? - Мы знали об этом всю жизнь. - Мы ждали. - Нет, мы не ждали, мы к этому шли. - И нам приходилось хитрить. Нам это удавалось. - О да, ещё как. Мы даже не договаривались. И без того мы вели себя так, как будто мы всё обсудили. - Если бы кто-нибудь догадался, чего мы хотим, это бы нам помешало. - Да, становилось опасным себя проявлять. И мы подчинялись. Мы ждали годами. - Бездействовать можно если ты веришь. Мы помнили о себе в любую минуту. - И всё-таки, как это долго тянулось. Мы знали, что мы доедем, мы были похожи на пассажиров, купивших билет, мы помнили друг о друге и мы не заметили, как в пути прошли не дни и недели, а годы. Наверно, наш поезд устал. Наверное, он устал. Но мы не устали. А то бы нас не было здесь. Нам стоит себя похвалить. По крайней мере, сказать, что нам не в чем себя упрекнуть. Давать советы легко, а попробуй выполнить. Мы сами себе дали совет. « ; Вы не должны лениться. Вы жить должны дольше всех». Это нам удалось? ; Удалось. ; Ну да, в эти годы на наших глазах сколько пар изменило, погибло… ; Не надо, это вроде списков на плитах жертв опустошающей войны. А многие люди твердят, убеждают других, но это они себя убеждают, что это так и должно, когда добиваешься одного, а получаешь из этого фиг знает что. Что надо внимательно относиться к тому, как нас подправляет жизнь, ну, и так далее. В этом они проявляют характер. Лучше бы научились стоять на своём. Кажется, ты говорил, что поражение столько отнимет сил, что для победы никак их усилий не жалко? ; Да. Теперь они могут рядом с нами стоять. От этого расстояние не сократится. Гостиница как я понял, стояла пустой. Разбросаны были по двум этажам двое – трое командировочных. Стоило мне, имея в виду наши планы на будущее начать с того, что обследовать оба прямых коридора, верхний и нижний (убогая планировка), выбрать нам номер по вкусу. Но мы ни о чём не спросили и просто пошли за горничной. Когда она отвела нас в комнату (кажется, угловую первого этажа) и мы получили ключ, мы бросили сумки и сделали вглубь только шаг, и тут же покинули номер. Это отсюда недалеко. Спешили на эту лесную дорогу. И вот уже солнце, не прячась больше за лесом проникло к нам в окна, окрасило стены в вечерний огненный цвет. И не даёт рассмотреть, какие у нас в самом деле обои. И мы ведём разговор. Ты – лёжа в кровати, я сидя на стуле, поставил его себе среди комнаты. Всё смыто лучами опасного, жаркого цвета, но я озираюсь. На подоконнике в маленькой керамической колбе букетик синих цветов, это от горничной. На видимом за окном травяном пустыре и рядом с керамикой на подоконнике то сделает шаг, то оглянется девочка лет 8 – ми. Возможно, её окликают. Опять она хочет уйти, но остаётся. С букетом у нас на окне она одного роста. – Да, – я говорю. – Теперь они могут рядом стоять. До нас расстояние не сократится. Я жду, что ты скажешь ещё, но ты умолкаешь. Тогда и я раздеваюсь. Жёлтая костлявая грудь и волосы не растут, рёбра отчётливы, как на садовой решётке. Только и утешения – не скажешь, что узкоплечий. Это я в коридоре, разгуливая на втором утренней горничной попался навстречу. Брюки надел и пошёл посмотреть, где бы мы сами вчера указали на номер, выбирая не так поспешно. – Мне показалось, у вас вообще тут необитаемый остров. Вы меня извините. – Ходят же люди по пляжу, – горничная сказала. – Ничего – ничего. Да, у нас трое приезжих на сегодняшний день, все здесь в командировке. Я говорю: буду просить вас переселиться. Нас, то есть, переселить. Я уже присмотрел направо последний по коридору, у вас за спиной. Там не живут? – То-то я удивляюсь, если вас двое, зачем она вас в такой маленький отвела. Ладно, зайдёте ко мне, разберёмся с бельём, обменяю ключи. Марина спала. То есть, спала, когда я шляться пошёл по гостинице. Она уже сидела в кровати и, примеряясь, что дальше делать, пшенично – русые волосы держала над головой. Увидев меня, она рассмеялась. – Что, что? – Чёрные брюки и голый. Это смешно. – Почему? – Ну … видно же … где-то пиджак потерял. Куда ты ходил? – Переберёмся на новое место. Ходил договариваться. Я там нашёл получше. – Хорошо но сначала давай поедим. – Пошли. Всё мне казалось что я здесь уже бывал. Это как если бы сон и действительность поменялись местами. Видел сначала во сне, а потом объясняешь дорогу другим: знакомое место. Я и с вокзала сюда повернул вчера с такой же уверенностью, и гостиницу сразу нашёл. Правда, от входа в гостиницу не оказалось неподалёку маленького кафе, но я промолчал. Там теперь возвышался торговый центр этажами витринных и бетонных полос, однообразный прямоугольный фасад. Он замыкал собой улицу, ведущую от гостиницы. И вот мы вышли с ней утром, у входа остановились. Я оглянулся по сторонам без уверенности. Но Марина меня спокойно ждала. Тогда я без колебаний сказал: – Вон рядом торговый центр. Нам туда. Уже на втором этаже проник в боковые окна солнечный свет. Я в сторону сделал шаг, к ближайшему из прилавков: – Кафе у вас на каком этаже? – На четвёртом. Мы оставались вдвоем на широкой лестнице, утренние посетители были почти незаметны, редкие только фигуры терялись в просторных залах. В кафе оказалось совсем никого. Мы сели под самую стойку бара. Она возвышалась над нами стеной кирпично-красного цвета. Сиденья для одиноких наездников сейчас пустовали. – Ты думаешь, к нам должны подойти? Официантка остановила взгляд на Марине, держа наготове блокнот. Она была не из тех, кто приходит с утра в хорошее настроение. Ей было за 30, она была стандартно одета. – Орехи! Марина как бы ждала, что получится. – Что? Какие? – Грецкие. – М-м … для кондитеров нам привозят. Но этого нет в меню! – Ну и что? Давайте! Очищеные, конечно. – Сколько? – Тарелку средних размеров. Как для полпорции. – Ясно. А вам? – Пять кексов. Нет, десять. И минеральную. – Ещё молочный коктейль! – Марина добавила. Официантка ушла. – Фу ты … – Что-то забыла? – Надо сиропом орехи полить. Любым. Я встал и пошёл за ней следом. Я быстро её нашёл. – Чего мы хотим от жизни? – Во-первых, хотим быть в ней вместе. Это так без сомнения. – Это уже достигнуто. – Мне всё равно, что бы ни наполняло её. Знаешь, если тебе всегда впереди нужны цели, и нужно их достигать, ты это и делай. А у меня больше нету целей, потому что я их достигла. Или теперь она только одна – чтобы всё оставалось, как есть. – Вот как. Наверное, это и обо мне – то, что ты говорила. Да просто осталась привычка так жить. Настаивать непременно на чём-то. Привычная чемпионская поза. И все вокруг понимают – его не остановить. Наверное, ты права. Я подумаю. Она доедала. – Пошли? – Вы же по вечерам запираетесь. Если из постояльцев кто-то задерживается в вечернее время, он звонит. Дети какие-нибудь забраться похулиганить могли в это время? – Нет. Я вниз спустилась как раз с Лизой поговорить. Потом мне страшно было на свой этаж возвращаться. – Лиза, что это было? – Ну, кто-то по лестнице быстро бежал вниз со второго. Но здесь он не появился. – А что? – Остановился там, на площадке. Не мог человек так быстро бежать. Как копыта. – Значит, у нас появились призраки. Я слушал их разговор стоя над лестницей. Как только пришла на работу администратор, обе ночные горничные явились к ней в кабинет. Собственно, кабинет был тесная комната, к тому же пересечённая сразу за входом барьером, так что посетителей разом больше не помещалось трёх – четырёх человек. Всё это я слушал, пока дожидался Марину, которая задержалась в номере. Дверь, за которой велись разговоры, была у самого выхода. Мы поздоровались: – Доброе утро! Администратор нас, не вставая с места спросила: – Вы слышали ночью необычные звуки? – Когда? – Где-то в полпервого, – горничная сказала. Я задумался. – Нет. Но я слышал под утро. Женщины переглянулись. – Кто-то бегом спускался по лестнице. Очень спешил. – Нам бы пришлось открыть. Утром никто не ушёл из гостиницы. – Лиза сказала упавшим голосом. – Может быть, просто ценит такую разминку? Кто-нибудь из жильцов. – Что вы! – мне возразила администратор. – Вы загляните им в лица! Станет такой человек по лестнице бегать? Мы молча шагали рядом. Потом она рассмеялась и кулаком меня ткнула в бок. – Зачем тебе это понадобилось? – А как тут ещё? Пришлось бы давать обещание, что больше так делать не буду. Какие тут лестницы, ты оценила? Поверхность – окаменевшая краска. Под ней ступени из пересохшего дерева. Как говорится, устоять невозможно. (Тут требуются пояснения. Да. Так я сбегаю по лестнице. Конечно, нужно дождаться, когда никто не идёт. При этом я прямо держусь, как свеча. Почти не сгибаю коленей. И вниз по ступеням съезжаю на каблуках. Чечётка. Автоматная очередь. А вверх – прыжками, бесшумно, через 3 – 4 ступени. Это меня заряжает. Когда мы впервые с ней оказались в одном помещении – « – Ага», прозвучало над головами, « – попались!» Судьба обладала, я тут же отметил мужским низким голосом. Внутри было много места и много света, просторные длинные коридоры и множество помещений с высокими потолками. Мы там работали. Количество посетителей в день всегда превышало количество наших сотрудников. И всё-таки переходя с этажа на этаж я случая не упускал, не вниз, так прыжками вверх, уж сколько придётся. Марина в курсе). Мы шли в направлении центра. – Ты мог бы быть посерьёзнее? – она сказала. – Ты всё-таки старше. Ты такой легкомысленный! – Ты так считаешь? Я рад если это так. Я только возле тебя так живу. Не легкомысленно, а легко. Да, кстати вот, ценное наблюдение: бывает, что безразличие ко всему, какое-то сонное состояние, одним словом, тупость. Так вот, я заметил, что лучше всего тогда деньги считать. Наводишь порядок в карманах, вылавливаешь покрупнее, ага, а всего, разложишь всё по карманам. Прикольное дело при тупости. Послушай, а для скольких людей это занятие – любимое дело всю жизнь! Они что же, не вылезают из тупости? Она обернулась ко мне, засмеялась. Мы вышли на пешеходную зону. Толпа нам навстречу купалась в солнечном свете. И вот у Марины зажёгся румянец. Чаще всего отчего – непонятно. Если я вижу, как загорелись эти беззвучно – рассветные пятна, обычно я умолкаю, стараюсь не упустить ни секунды, пока её щёки светятся. Словно разглядываю большую куклу, забыв обо всём, удивляюсь искусной работе. Но я же не на витрину глазею! А я ведь имею прямое к ней отношение! Она мне принадлежит! Это меняет дело! Враньё, что мальчишки высокомерно не замечают кукол. Они к ним присматриваются, ещё как. Они там высматривают то, что держат от них в секрете. По близости оказался детский универмаг, мы зашли. Там на втором этаже в товарах для мальчиков я Марине купил бескозырку. Совсем настоящую, только поменьше. На ленточке было написано «Витязь». – Пойдёшь так? Она на себя смотрела в круглое зеркало и смеялась. – Ну зачем? – Да ты посмотри, насколько тебе к лицу! Восхитительно! К тому же ты стала похожа на новогоднюю ёлку. – Ещё не легче! Ну ладно, матрос военного флота, а ёлка причём? Мне кажется, навороты. – Ну пусть, ничего, ничего. Пусть навороты. Она продолжила путь в бескозырке. Потом мы стоя за столиком где-то с ней пили кофе и съели тарелку пирожных. Потом мы вернулись в номер. И сразу умолкли, как только закрыли дверь. Стояли и молча друг на друга смотрели. И молча начали раздеваться. И осторожно касаясь друг друга повели друг друга в постель. Утром в дверь постучали, я сразу открыл, так как неподалёку стоял. Клава пришла для ухода по графику. Это в её ночное дежурство стоило ей отлучиться с поста, невероятные звуки возникли на лестнице. Этих постов было два, один внизу у последних ступеней лестницы, второй точно так же был в коридоре второго в начале спуска. Рабочее место горничных было уютно — Стоял однотумбовый стол, на нём настольная лампа. Перед столом был удобный стул. Под толстым стеклом на столе накапливалась красота: календарик, открытки, фотографии личного свойства. Посты находились по центру идущего через весь этаж коридора, а коридоры смотрели закрытыми входами номеров, а не окнами. Поэтому лампы горели днем. А что, если мерить моими мерками, особенно горничных украшает? У них среди ночи можно взять кипятильник, стаканы для чая и даже в большом холодильнике выбрать себе и купить. Он именно предназначен для этого. Если с утра появилась Клава, значит, внизу дежурила Лиза, обычно они совпадали по графику. Лиза была узколицей, подвижной быстро соображала. Клава - то постояльцев обслуживала добросовестно, но чем-то за разговором себя старалась занять и голову опустив смотреть себе на руки. Всегда её что-то личное обременяло. А щеки у Клавы от резких движений тряслись. Бельё менять было рано, и Клава всей комнатной зелени уделила внимание, все зеленеющие горшки полила. Потом обошла все поверхности, где, как казалось, видна была пыль и провела сырой тряпкой. Затем заглянула в ванную и в туалет. — Работает? — Все работает. Она оглядела рассеянно комнату, но новой заботы себе не нашла. — Из первого номера переселились? Правильно, здесь просторнее. Она нерешительно двинулась к двери. — А вы к нам надолго? — На год, а потом посмотрим. Понравится, то и дольше задержимся, — я ей ответил. —На год! — тихо воскликнула Клава. — а Алле Ивановне вы говорили? Наша администратор. Какие-то льготы для вас могут быть по оплате. У нас на две недели кто-то редко задерживается. — Алла Ивановна, вы сказали? — Да. — Надо бы обсудить. Это не лишнее. Марина с ногами сидела в кровати спиной к стене. — Ну, вот мы и добрались до начала, — я ей сказал, когда Клава вышла. Она вопросительно посмотрела. — Ну как же, мы только сейчас добрались до жилища, узнали, как оно выглядит. С этого все начинается. Комната не маленькая, 7-8 метров от двери входной до окна. Я тут уже прикидывал, что нам не хватает для полного счастья. — Что? — Чтобы здесь теперь непрерывно был дикий пляж. — Не дури. — Я пошутил. Странная планировка. Этот кубический выступ напротив кровати. Зачем? Удобства посередине комнаты. Кто это так придумал? Ну ладно. Нет, я кровать не собираюсь передвигать. Так её от входной двери отделяет хотя бы шкаф. Комната таким образом разделилась на две глубокие ниши. Короче, я вот к чему. Возьмем у них второй стол, туда, во вторую нишу, от окна до удобств. — Зачем? — Будем письма друг другу писать. Однажды я говорю: — Схожу за бутылкой! — Соскучился? Да, долго ты продержался! — Воздерживаться не приходилось. Вон сколько времени не вспоминалось, я просто забыл, а сейчас вот вспомнил. — Пошли, я тоже с тобой. Одной сидеть дома не хочется. Солнце уже то скрывалось за зданиями повыше, то напоследок бросало в просветах густой желтый свет. Долго искать не пришлось. Невысокое здание с немолодым фасадом. Широко открыта двойная дверь. Маленький спецмагазин. В очереди одни мужики. Свет внутри помещения еще не горел. Так как остался час до закрытия, очередь не помещалась внутри, где-то еще с десяток толпились у двери и убывали по одному. Мы заняли очередь. Кое-кто в очереди стал собираться с мыслями, было понятно, что целится в нас. Я в отношении таких покушений на нас с Мариной совершенно спокоен. Обыкновенные фото на паспорт, рядом, моя и её в самом запутанном, темном сознании будят желание проявить широту, хоть бы на миг показаться лучше, чем есть. Я много раз убеждался и полностью убежден. К нам неожиданно обратился старик, он возле нас стоял. Неподвижно-тяжелые плечи, крупная голова. Как-то угадывалось, что всю жизнь он ходит в спецовке. — Может, праздник семейный какой-то? Это надо отметить. Сто грамм полагается. Своим обращение он предлагал нам союз. Я это оценил. Темнеющие у двери фигуры зашевелились. Оттуда послышалось: — Потапыч, кто это к нам? Из Москвы? Если артисты, я угощаю. Я отозвался: — Нет, мы алкоголики. Всегда пьём вдвоём. Мы просто семейная пара. Нас это объединяет. Навстречу нам продавщица легла на прилавок. От этого стало казаться, что белый передник удерживает одну непомерную грудь. — Ну, много вас там ещё? Я закрываю. За нами вошли еще трое-четверо. В коридоре уже электричество ярко горело. — Ты её прямо как ребёнка несёшь! — она мне сказала, когда мы входили в номер. — Да ты посмотри, что мы купили! — Ты же уже принимался меня обучать. В этом я ничего не пойму. Сам потом отказался. Ладно, я за конфетами вниз спущусь. Расфасованные, в прозрачных пакетах, с ценниками. Я их на дверце вчера в холодильнике видела. И в домашней обуви вышла из номера. «— Ты можешь такое носить?» Это когда в первый раз я это увидел. Без задников шлепанцы, еще спереди два комка пушистого меха. Она в свою очередь округлила глаза. « — И лёгкие, на ноге их не чувствуешь, и мех потрогать приятно.» Я, надо сказать, какую-то непонятную ненависть питаю к домашней обуви. Мне лично изношенные ботинки подходят для этой цели. Для этого я их чищу как следует, даже мою. Со временем то, как они ходили по улицам совсем стирается в памяти. Вот это и есть для меня домашняя обувь. Потом я себе сказал: «А хотя … представить, что и она по комнате будет стучать изношенными туфлями…» Ну да ладно. Марина вернулась с конфетами. Сказала: — А знаешь, есть новости на этаже. Напротив по коридору, иду, открывается дверь и мама с дочкой выходят, обе в халатах. Взрослая дочь. — Что же тут замечательного? — А что? Какая то новая краска на пользу здешней картине. Ты видел тех постояльцев, которые здесь раньше нас? Тогда нам сказали, что здесь кроме нас еще трое живут? — Не всех. — Я тоже не всех. Но почему-то убеждена, что и третий такой же. Если мужчина ходит в рубашке навыпуск с короткими рукавами и прижимает пухлой рукой скользкую чёрную папку…— Носит с собой и прижимает к себе, как родственное существо…— Если бесцветные тонкие губы всегда уголками вниз, если он смотрит на вас не мигая... — И даже представить нельзя, как в этих глазах засветилась привязанность, понимание шутки…— Если не внятного цвета волосы, такого же как рубашка, зачёсанный гладко назад… а возраст неопределим…— То это говно. - Ну да, вроде этого. — А теперь давай выпьем. — Нет, не настаивай. Ты помнишь, что получалось? Я это пью как лекарство как бы ты ни расхваливал. Так что не уговаривай. Ты напивайся, а я на тебя посмотрю. Вытертый старый ковер, или кусок ковра с остатком узора. Он занимает место между кроватью и тем самым выступом в стенке напротив. В шутку или всерьёз? В этом ли мысль у устроителей интерьера? А может, случайность? В общем, проснулся — и босиком кратчайшем путём в ванну и туалет! Прямо, никуда не сворачивая! Вот на этом ковре я устроился. Спиной упирался в кровать, так что перед глазами как раз были двери в ванную и туалет. Я занялся своей драгоценной бутылкой. Марина то уходила в угол в сторону двери, где стол уже был и горит настольная лампа, то забиралась в кровать у меня за спиной. Чем она занималась, я не вникал. Люстра по центру комнаты, как раз надо мной и ковром тоже слабо светилась. Дальше ничего интересного. Мне надоело сидеть на полу. Марина давно за спиной у меня спала, рядом с ней на подушке прозрачный пакет с остатком конфет. Я попытался ей овладеть. — Не приставай, — донеслось с пустырей и окраин сна. — Спи, мой ангел, — тогда я сказал. Труднее накрыть сачком в изобилии над высокой травой кружащихся бабочек, а это совсем не трудно и я это видел, чем нам, захотим мы только чего-то, исполнить это желание. За бабочками гоняться приходят школьники среднего возраста, пространство нагретой травы лежит позади гостиницы. Дело ещё и в том, что мы не хотим ничего невозможного. В самом деле, что может быть невозможного, если мы уже «здесь»? Это когда мы мечтали, еще оставаясь «там», всё, что здесь может произойти, казалось нам невозможным. Вот мне понадобился второй стол, и я пошёл договариваться, а через 15 минут уже взвалил его на себя и принёс. Вернее, я начал с того, что не мог бы я заплатить за полгода ввиду того, что у нас тут большие планы, мы тут надолго. Алла Ивановна потянулась не говоря ни слова, за авторучкой, раскрыла перед собой отрывную книжку с квитанциями так, словно она боялась, что я передумаю. Когда дошло до стола, она проронила два слова: — Пригласите Лизу, я сделал два шаг назад, затем два шага от двери и за углом обнаружил Лизу. Она на посту сидела ко мне спиной. Алла Ивановна пояснила: — Лиза, пойдёшь с постояльцем, откроешь ему кладовую и пусть себе выберет стол. Это в 129-й. — Но только мне нужен как в нашем номере, такой же точно второй! Алла Ивановна улыбнулась: — Если бы вы захотели какой-то другой, возникли бы трудности. А если такой же, вы точно найдёте. Лиза меня повела к тупику в конце коридора, как выяснилось, кладовая за дверью без обозначений была в двух шагах от места, где мы ночевали первые сутки. Комната была маленькой, но доотказа наполненной. Обычное впечатление от посещения склада, что вещи успели сплотиться в своё государство и нас там встречает надутое спесью начальство, какие-нибудь Генерал – самовары и Мойдодыры. Я поискал там глазами стол, но не обнаружил. Они потонули под штабелями матрасов и раскладушек. Под ними толпились кастрюли, тазы и вёдра из пластика. — Вот этот давайте освободим, — Лиза сказала. Она размотала под стенкой остаток каких-то обоев. Мы сняли матрасы, увязанные бечёвкой в рулоны. Поставили на полу стоймя. Вот так у нас появился стол. (Письмо.) Смотрел как за бабочками гонялись дети возле гостиницы и вспомнил, что в детстве меня это тоже коснулось. Случайно так получилось, что я её не спугнул. Стоял и смотрел на узор расправленных крыльев. Она как раскрытый атлас тропических стран. Придется на них охотиться, если ты захотел рассмотреть их получше. Поэтому я ненадолго примкнул к биологам или зоологам, решил записаться в кружок. Ровесник в сползающих круглых очках учил меня умертвлять их эфиром и расправлять на правилке крылья, чтобы они для коллекции засохла в свободном полете. Преподаватель со старшими препарировал летучую мышь. Я с отвращением выбыл из общества малолетних мучителей. Ты в полутемном тогда вестибюле возможно, с чем то ходят в школу что-то перед собой на диване раскладывала и сразу, как только я ступил на этаж, голову подняла, улыбнулась. Меня тебе что, описывали? Мы никогда ведь не виделись раньше, мы встретились в первый раз, вот я о чём. (Письмо.) Я слышала чей-то плач, и не могу проснуться, так мне казалось. Так плачет только ребёнок, а может голодный щенок бездомных собак. Потом мне казалось, что это шум ночного дождя. Ты удивишься! Я тоже не понимала, когда проснулась. Представь себе, плакала я сама. Я даже потрогала щёки, лицо было мокрым. А шум дождя в ушах прекратился, как только проснулась. Сейчас такая жара. Откуда это? Мы смотрим во все глаза, мы ходим целыми днями и быстро всё понимаем и спать совершенно не хочется, несмотря на жару. Но вот мне недавно вспомнился этот дождь во сне, да так неожиданно, и я чуть-чуть не заплакала. И я тогда промолчала, ты ни чего не заметил. С тех пор как мы пишем с тобой эти письма — ты обратил внимание? — мы стали меньше болтать. Да, я зашла записаться к тебе на студию, когда отпустили из школы. На улицах было полно воды и раздавленный лёд. И уже фонари горели. Помнишь мой чёрный рюкзак для учебников? Это я в нем наводила порядок. Нет, ник то мне тебя не описывал. Но мне сказали, когда ты должен прийти. Я тебя сразу узнала. А бабочки тут при чем? (Письмо.) Я разобрался, додумался тут в одном деле, как раз это важно для нас, причем ни каких не делал усилий и даже не думал об этом. Случайно построилось в линию все то, что для этого нужно сравнить. Вот почему. Как, знаешь, парад планет. Не знаю во сколько сотен или чего там лет это бывает. Вот, скажем, заговорят о всемирной истории. Тут каждый приостановится и выглядеть будет так, как будто весь ее груз у него на плечах, мгновение хоть постоит в землю лбом. Через минуту забудет, но будут соблюдены приличия. А в культовых книгах, от них же всегда заявка, что в них начиналась история, вот Библия, например. А что там? Одно враньё. Карьеру делать – да, помогала, с этим я соглашаюсь. Надеть колпак мудреца, смотреть на толпу из окошка. Я понял, что именно речь о всемирной истории. Она началась, когда мы познакомились. Ты помнишь, что ты пришла в резиновых сапогах? Короткие сапоги и длинные ноги. А фонари зажигались заранее. Я даже подумал: « — Придать людям бодрости в такую погоду.» Огни фонарей плывут. Окна горят всё желтее, все горячее. А под ногами вода казалась небом. А вдруг ещё шаг – и я в него провалюсь? Так я и шёл. Это – всему начало. Ты согласна? Правда, мелькнула до этого дня какая-то жизнь. Не было смысла ее вспоминать. Ну, а чужую зачем вспоминать? Еще меньше смысла. И все? Что-то уж слишком просто. Есть же жизни художников, в которую мы с благодарностью вглядываемся, любя. Мы счастливы, прикасаясь к их творчеству, мы с ними не разлучаемся. Да, ну какая же это история? Марина, у тебя на щеках два червонных туза. (Письмо.) Вчера ты меня убедил, что нужно остаться, и я потом пожалела, что согласилась. Тем более, ты собирался вернуться и все успеть до 2-х, а там продержали до 4-х и даже пол-5-го. Я бы тебя дождалась поблизости, а мог бы, как ты иногда заявляешь: «Это со мной,» когда мы входили вместе, мы этим сажали на хвост самое чопорное начальство. Мне это очень нравилось. Ну ладно, я же сама согласилась. Конечно, я бы могла уйти из гостиницы, придумать какую-то цель. Но мне приглянулась другая игра. Я медленно обходила все окна, которых внутри так мало, которыми здание смотрит на внешний мир. За исключением окон из номеров. Вокруг пустота. В смысле по коридорам. Родители уходили и меня не брали с собой. Я до сих пор не забыла эту обиду. Меня закрывали и говорили, чем я должна заниматься, и что мне делать нельзя. И что скоро придут. Я тоже тогда от окна ходила к окну, в большом частном доме. Но окон там было много и правда, я тот же комок ощутила в горле и с ним я бродила. Короче, впадала в детство и этого очень хотела. Я даже сама удивляюсь: когда тебя рядом нет, находится повод для слёз. Конечно, я понимаю, что это игра. Что повода настоящего нет. Но слёзы-то наяву! И даже если приснится. Нет, если приснится, тогда мне гораздо хуже! Ведь там не сразу поймёшь, что это был только сон! (Письмо.) Да, странно. Я никогда ведь не видел тебя не то что печальной и огорченной, а попросту озабоченной! Сколько ни примеряю к тебе испуг, недовольство и злость – не получается. Воображение отказывается. Этого никогда не увидишь в твоём лице. И вот узнаю – ты столько плачешь во сне, что ты оживляешь старую боль и хочешь терпеть её снова. Зачем? Если бы ты была куклой, ты не могла бы меняться. Лучше быть куклой. Это надёжнее. Сейчас это знаешь, на что похоже? Как будто бы что-то расшилось, отклеилось и я заглянул в механизм. Бедная кукла! Но несмотря на то что случилось, улыбка не покидает её лица! Ура! А интересно, если бы мы не затеяли эти письма, я этого никогда бы не знал? (Письмо.) Все деспоты так поступали. Жена должна улыбаться, прислуживать, не вмешиваться в разговоры. И, главное, улыбаться несмотря ни на что. Тут я не выдержал: я вышел из ниши, своей, к окну над фасадом гостиницы и обошёл кабину удобств. — Ты шутишь? Ну что это в самом деле такое! Я этого никогда тебе не предписывал! Ну что ты смеёшься? Я просто тебя всегда такой застаю! Мы вместе стояли возле ее стола, с другой стороны кабины удобств, около двери. Руками я любовался ее красивой спиной. Я ей шепнул: — Это ты просто что-нибудь хочешь сделать как все. Многие женщины так говорят. Это инерция. На ней была длинная летняя юбка, по-моему неглаженная. Мы только что сходили позавтракать. Сейчас не больше 11-ти. Мы все это время молчали. Я знаю, чем это кончится. Мы смотрим друг другу в глаза. И нет ничего, что могло бы пройти между нами, не пролетит даже дальняя птица. Для этого мы и стоим так близко. Ее небольшие глаза спокойно впускают мой взгляд. И знаю я, чем это кончится. Вопрос: получаем мы здесь ежедневно достаточно впечатлений? Ответ заключается в том, что дело не в них. Вернее, для нас в самом малом уже заключалось здесь многое. Ведь я сюда ехал к ней, а она ко мне. Нельзя, например зайти за гостиницу в часы когда солнце стояло в зените и продолжить там начатый разговор. Во-первых, при виде перелетающих бабочек, желтых и белых не столько казались бесшумными взмахи их крыльев, скорее, на ум приходило, что так звучит сама тишина. И мы уважительно умолкали. И мы уделяли этому время, стояли и слушали. Потом возникал непонятный звук, как будто издалека приближалась гроза. Но это летали пчелы над самым ухом. На заднем фасаде три узкие двери всегда были заперты, технические. Они не для постояльцев. А дети здесь появлялись не каждый день. У всех населенных пунктах подобного типа, а то есть, райцентров, а то есть, незначительных, подобная топография. Гостиница украшает центральную улицу. При этом в тылу гостиницы тянется лес. А то есть, сопровождает постройки почти на всем протяжении. Мы углублялись в этот массив, но до конца не дошли. От маленького вокзала над рельсами параллельных путей до нового жилмассива уводит мост. В ту сторону обещает посёлок расти. Однажды мы встали раньше обычного и нам захотелось туда заглянуть. Забавно, что из панелей, которые служат сборке домов 9-ти и больше там строили четырехэтажные. А между вокзалом и нашей гостиницей теснились постройки старого центра. Принцип был в том, что мы выбираем нечто такое, что кроме нас никому не нужно. Такой кроме нас никому не пришел бы в голову выбор. Все едут оттуда, а мы туда. Боитесь, что где-то без вас состоятся концерты звезд? Что где-то без вас все выпьют и все съедят? Скорее туда! Выметайтесь и поскорее! К универмагу можно было подъехать только на вокзальную площадь. Он на нее смотрел задним фасадом без входа. А с лицевой стороны от него расходились лучами две пешеходные зоны. Одна из них, мощённая той же плиткой, вела под углом к лесному массиву. Там она превращалась в детскую игровую площадку. Между этой площадкой с её прорехами в плитке заполненными песком, качелями и скамейками и пешеходным отрезком, его началом как раз и стоит магазин «Детский мир,» откуда Марина ушла в бескозырке. Тамара Вахтанговна разглядывала под лампой чернильные пятна на пальцах. Администратор ушла на обед. Тамара Вахтанговна приступила к работе горничной. Обычная школьная ручка ее подвела. Чернильная паста внутри пролилась и проступила наружу. Лицо новой горничной настолько в морщинах, что уже не сравнять никаким утюгом. При этом на узких щеках непонятный румянец, наверно, химический. Скрипучая лестница со второго смотрела прямо на пост. Видна была только нижняя часть, включая площадку между двумя этажами. Тут сверху раздался грохот. Похоже, что-то столкнули на лестницу и это катится вниз. Сейчас это упадет на площадку и может разбить окно. Но сверху скатились двое подростков лет по 12, мальчик и девочка. Они с любопытством смотрели на новую горничную. Сначала у горничной перехватило дыхание, и тут же она перешла на крик: — Дети! Как это называется? Где вы находитесь? Вы из какого номера? У нас отдыхают! — Сто двадцать девятого. Но тут зазвонил телефон, и дети бесшумно пошли по лестнице вверх, а горничная — к телефону. — Зайдем! — Марина меня потянула. Над дверью в подвальное помещение белел заварочный чайник. Вокруг красовалась надпись: «Русский-чай.» мы только что посмотрели дома за вокзалом, туда и обратно над рельсами пешеходным мостом. В улочки центра солнце не заглянуло, оно не настолько еще высоко поднялось. Вниз вели крутые ступени, мы шагнули в узкую дверь. Там было темновато. Перед прилавком стояла разносчица, она упиралась ладонью в бок, обтянутый фартуком, а по ту сторону налегла на прилавок буфетчица, насколько постарше, настолько с виду скучнее. Они через комнату обе на нас смотрели. Мы заняли столик у входа налево от двери. Все столики были накрыты, на всех стандартный набор: стоял самовар, электро-, почти игрушечный, печенье, сушки, заварной чайник. К нам сразу приблизилась официантка, хотим ли мы что-нибудь сверх того, что здесь перед нами: « — Конфеты, мороженное, зефир…», нет, это вполне устраивает, нам достаточно. — Тогда, — она говорит, — вы можете сразу и заплатить. Печенья и сушек ешьте сколько хотите, с вас столько-то и чай. От нашего столика в глубину тянулась стена без окон, понятно, и за спиной буфетчицы окон не было, а рядом со входом над нами было окно, и справа они тянулись до самой буфетной стойки. Но это были незрячие окна полуподвала. Они были застеклены витражом цвета йода и ржавчины. Марина над чаем понюхала воздух и засмеялась: — Какие они там смешные… эти дома, — Ах, да… Смешные? А чем? Я тоже их принял близко к сердцу. — Как глупые немцы, знаешь, из анекдота. Квадратные каски, по пояс видны из окопа. — «Железный капут»? — Ну да, «Железный капут.» — А мне показалось — грибы. Там же тоже вся почва песчаная. Дорога песчаная. Идешь по лесной дороге за два, дня ни один грузовик не прошел. Высокая взрытая колея. И целое войско – зеленые круглые шляпки торчат из песка. Зеленухи. А то и белый стоит во весь рост. — Да, странно, — она сказала. — Обычно постройки многоэтажные, когда применяют такие панели. И вдруг – двухэтажные. — Дома четырехэтажные, - я говорю, - неправильно ты запомнила. А там ограждение общих балконов - решетчатый круг. Там верхняя половина – этаж, и нижняя тоже этаж. Так поставили циркуль. Поняла? По сторонам смотреть было некуда, перед Мариной с трудом пробивался свет в невидящем окне витража, я вообще сидел носом в стенку. Потом я заметил, что от буфетчицы и официантки исходит какое-то напряжение. Они хоть и находились на расстоянии, понятно было, оно возникало в наш адрес. В кафе кроме нас никто до сих пор не зашёл. Особенно волновалась буфетчица. Она была крашеная брюнетка, с маленьким личиком. Она уже собиралась что-то кричать из-за стойки. В конце концов подошла разносчица: — Вы выпили литр заварки. — Ну и что? — У нас ее пьют с кипятком. Обычно народу мало, и чайник стоит полдня. А вы выливали остатки, я видела. Доплачивайте. — Да пожалуйста. Томари Вахтанговна подошла на звонок. Она торопилась, насколько ей в тесноте удавалось. — Конечно, Клавдия, ну конечно, узнала. Нет, все хорошо, хорошо. Дышу? Да дети меня напугали. Они так сбегали по лестнице, что сердце остановилось. Откуда? 129-й. Конечно, надо им говорить. А то никогда и не повзрослеют. Мы что-то друг друга не понимаем. Им лет по 12. Нет, лучше вы мне вот что скажите: где штемпельная подушка? Квитанции заготовлю для Аллы Ивановны. А-а… Приходу на должность Тамары Вахтанговны предшествовали события. Уместно назвать их «кадровая катастрофа.» Во-первых, горничных было не две, их полагалось 2 пары. Напарниц Клавы и Лизы мы избегали. Одна была престарелой (у нас, на втором), вторая – которую звали Маша. Особенностью Маши был голос. О чем бы она ни вела обыденный разговор, казалось, она обращается к строю солдат. Однажды я осторожно это ей сообщил, и она расцвела. И вот началось. Годами в гостинице все на прежних местах, а тут… У Клавдии забеременела девятиклассница – дочь. И Клавдия обвинила во всем ночные дежурства, и уволилась. На эти же дни пришлось замужество Лизы, а муж воспротивился почему-то этому месту работы. И Лиза тоже уволилась. Затем проводили сменщицу Клавы у нас, на втором. На пенсию, в соответствии с записью в трудовой. А Машу сманили куда-то высокой зарплатой. И даже администратор в те дни оказалась в отпуске! Дежурили раздраженные люди из управления. Случилось застать напряженного в женском халате мужчину. И лихорадочно занимались подбором кадров. — Поймите. Тамара Вахтанговна. Претензий мы к ним не имеем. И если бы даже хотели, не можем иметь. Их номер всегда оплачен. То кто-то для них переводит, а то они сами приносят деньги, всегда большими отрезками, за полгода вперед. И в порче имущества до сих пор не замечены. А так не бывает, что детям дают свои имена? Кто вам говорил? Я лично не знаю, но почему бы и нет? Ах, я сама ничего уже не понимаю!.. Готовилась перепись населения. Работали все каналы вещания. Все это имело размах государственной важности. Инертному населению поручали играть в истории роль. Откуда-то повылезало множество мелких чиновников, осуществляющих перепись. — на каждого жителя по одному, чтобы его сосчитать. Дед Шамин имел привычку полемизировать с диктором. Заслышав дежурные трели он неприязненно оборачивался: «— Семёновну вон записали, а в ночь она померла.» У босса были тяжелые плечи, отвисшая грудь. И усталый взгляд. Он вызвал к себе Валерия Юрьевича. Босс поднял глаза. Пласты слежавшейся писчей бумаги устилали стол перед ним. — Запросы ничего не дают. Ответ на запросы один – там дети живут под этими именами. Придется тебе поехать, Валерий Юрьевич. Они ведь у нас не выписались, а сколько лет не живут. Нам эта парочка портит отчетность. Валерий Юрьевич был и сам фигура не маленькая – член счетной комиссии. Но босс понапрасну ответственного работника в такую даль не пошлёт… Валерий Юрьевич промахнулся с одеждой. Пришлось ему плотный непродуваемый плащ носить на руке. И париться в кепке. Опять вернулась жара. Он долго беседовал с Аллой Ивановной. — Я уверяю вас, это дети. — И где же они? — Сейчас их в номере нет. Я, к сожалению, не могу покинуть рабочее место. Но вы их сами найдите. Они далеко не уходят. Здесь где-нибудь, рядом с гостиницей бегают. — Но в сторону вашего населённого пункта уехали взрослые люди… четыре года назад. Позвольте… (он вытащил из портфеля бумаги) Марина Владимировна… и Олег Игоревич. Так? — Да. — Они поселились с детьми? — Нет, там всегда было двое. — И сейчас это дети? — Да. Вести такой разговор не имело смысла. Валерий Юрьевич вышел на улицу. Вдыхая горячий воздух он здание обходил снаружи. Уже прошёл почти весь задний фасад. И никого не встретил. И вдруг из кустов появились мальчик и девочка. Коленки у них были грязные. В руках у них были консервная банка, совок. Они, как видно, копались в земле. Им было лет по восемь. Разве смотреть в глаза собеседнику означает неуважение? Они смотрели инспектору прямо в глаза. Инспектор почему-то занервничал. — Дети, вы Олег и Марина? Дети слегка кивнули. — А родители ваши где? Мальчишка вдруг произнёс стихи (Евтушенко): «Родители нам не защита, Мы дети друг друга — не чьи-то Нам выпало нянчиться с нами Родители наши — мы сами…» — И всё-таки вы мне кажите… Нам крайне важно узнать. Где ваши родители? — Да пошёл ты, — сказала девочка. Потом она потянула мальчишку за руку: — Пошли за мороженным!