Иногда мне снится поле, которое было за деревней. Поле как поле - луг. Но теперь луга нет, а есть дачные участки. Там с утра стучат молотки и визжит циркулярка: строятся дачники. Когда-то было поле, и по утрам в деревню приходила корова из «Волжской зари». Сторож турбазы отпускал её в стадо, и корова топала к нам, в Ильинку, и, когда прибывала, оповещала - голос у неё был густой и мощный как пароходный гудок. Ей отвечали деревенские подруги - радостно, по-свойски. И шли пастись на поле, а, когда вечером возвращались, турбазовская провожала их, заглядывая в огород какой-нибудь зазевавшейся хозяйки. Побродив, она издавала прощальное трубное «му-у»,… и в опадающей тишине слышался легкий звон - это из укрытия выходил пёс Лорик. Щенком его напугали, он вырвался и стал диким: днём хоронился, а ночью, звеня обрывком цепи, шастал в поисках съестного. Когда-то в деревню летал кукурузник, потом осталось лишь автобусное сообщение, но и оно почти иссякло. Деревня обезлюдела. Я приезжал туда отоспаться: в городе мне так ясно не спалось. Я нырял в сон как в прозрачную реку, и там, на дне валялось всякое, давно забытое. Иногда по утру над зыбью опочива обнаруживалась, например, черная металлическая ножка или белая фаянсовая дужка. И весь день проходил в бессмысленных догадках, пока вечером, погрузившись в забытьё, я не вспоминал, что в маленькой комнате, у окна стояла ножная машинка «Зингер», с педалью и большим колесом, - после смерти бабушки она исчезла; что был когда-то чайный сервиз - он вспыхнул в памяти желтой цветочной росписью, - его подарила мне на день рождения тетушка; блюдца и чашки со временем извелись, побились, а чайник ещё долго стоял на буфете. Иногда во сне крутилась пластинка. Кто её ставил? Кто вращал ручку патефона? - не ведал и сон; но утром, проснувшись, я ещё слышал оперную завитушку: «La donna e mobile…», - нарезал голос тенора.