Полюбить мужчину – с её стороны это было непростительной глупостью. Тем более что она уже не в первый раз попадалась на эту удочку. И всё всегда заканчивалось одинаково. Как и тысячу лет тому назад. Она позволила когда-то себе и ещё одну глупость, которая ей аукалась раз от разу всё громче и громче. Она решила оставить себе память. Тогда ей казалось, что так проще, потому что не надо менять тело. А она в то время больше всего на свете боялась переселения души – попадёшь ещё не по назначению и коротай ближайший век в какой-нибудь толстой бочке или, того хуже, живи пассивным педерастом до очередной смерти. Но, сохранив себе память, она изволила забыться. Как-то выпустила из виду, что по рождению она – гетера, другая. И будет оставаться таковою всегда. Легкомысленно отнеслась к тому, что её удел – одиночество, и не учла, что одинокой проще быть семьдесят лет, а не семьдесят веков. Сейчас она сидела и прокручивала ролик своих воспоминаний, надеясь хоть в них найти источник сил. Но бесполезно, она только ещё раз убедилась в том, в чём и не сомневалась – гетерам было всегда неуютно в этом мире, ибо он не терпел других. В нём царствовала власть и жажда превосходства. Все здесь куда-то бежали, к чему-то стремились, за что-то воевали, почему-то страдали и вечно кого-то защищали. От того безвременно старились и никогда не умирали до конца, засоряя своими бесхозными душами чужие головы. Она всё это видела. И могла бы помочь. Но с ними было бесполезно разговаривать, даже с теми, которые считались лучшими. Почувствовав внимание, они тут же цеплялись за него и канючили как мелкие вымогатели, со сноровкой жуликоватых торгашей, пытаясь выклянчить какие-то блага. Она по инерции предлагала им на всякий случай бессмертие, чем приводила их в крайнее смятение. Последние двести лет она ни с кем не разговаривала на серьёзные темы. Это давалось ей нелегко. Кроме того, изматывали бесконечные переезды. Было обременительным оставаться в одном месте более двадцати лет. Её относительная красота и молодость вызывали самые фантастические толки, в которых почему-то постоянно упоминался дьявол – это утомляло. Путешествовать во времени без спутника она не отваживалась. А все её попытки найти хотя бы кандидата на такую роль заканчивались полным провалом. Эти люди не знали любви и не хотели ей учиться. О существовании Великой Любви они даже и не подозревали. Просто последнюю тысячу лет многие из них верили в конец света и панически боялись его. Как, впрочем, боялись и смерти. Она искренне удивлялась их способности истерически сопротивляться неизбежному и умирать в изначально положенный срок... Воспоминания не могли ей ничем помочь. Это точно. Опять приходилось всё решать самой. И она решила – любить. Может быть, потому что ничего другого не умела. *** Федька бегал по комнате как загнанный зверь. Он никак не мог опомниться. Да и мамаша с утра пораньше успела ему выговорить. Хотя, увидев его ошалелые и вовсе не наглые глаза, озадаченно заткнулась на второй или третьей фразе. Это взвинтило его ещё больше. Сигареты не помогали. Да и курить стало противно. И вообще всё было противно настолько, что ни в какие ворота не лезло. Он был счастлив. От этого хотелось волком выть на луну. Но луны не было – в окно весело заглядывало полуденное солнце. И он искренне ему радовался, поэтому было ещё хреновее. В голове бродили мысли. Их наплыв уже перестал его пугать. А поначалу он сдрейфил не на шутку. Обычно он просыпался или от будильника или оттого что мочевой пузырь гнал его к унитазу. А сегодня он открыл глаза и увидел над окном в углу справа паутину. Перевёл глаза ниже и решил, что надо вытереть пыль. Вот тут ему и стало страшно. Он вдруг понял – никто не вякает над ухом, что он неряха. Он сам ОСОЗНАЛ, необходимость подобного поступка. От нервного напряжения Федьку затрясло как в лихорадке. Это было ни с чем не сравнимо. Он учился ДУМАТЬ. Дошло до него это не сразу, а только после того как заметил пятидесятидолларовую купюру рядом с тапком. Ещё до того, как он коснулся её, его прошиб холодный пот, и сразу же накатила волна горячего стыда. Он всё вспомнил. Но вспомнить – это не значит изменить. Однако сейчас это его мало тревожило. Ему было достаточно, что он может ПЕРЕЖИВАТЬ снова и снова то, что случилось. И картинка не бледнеет, а наоборот становится ярче от вспоминаемых подробностей. ... Федька заметил её в троллейбусе. Она стояла к нему спиной и никак не реагировала на обычную вечернюю давку, но его взгляд почувствовала мгновенно и повернула голову. У неё было слишком спокойное лицо. «Сейчас скажу гадость» – подумал Федька. Она улыбнулась ему как старому знакомому. И желание, чтобы гримаска обиды или страха исказила это красивое лицо, прошибло его с такой силой, что все мыслимые оскорбления замерли в нерешительности у самых губ. Они были слишком слабы, чтобы её задеть, он чуял это нутром. «Ладно, – решил он – выйдем из этой консервной банки, увидим». Он её больно толкнул. Она мило извинилась. Он грязно ругнулся. Она посмотрела на него, будто он сделал ей комплимент на китайском. А какой-то мужик с другой стороны пригрозил ему раскрасить рожу, если он будет выражаться при женщинах. Назревал скандал. Она же одной фразой умудрилась снять всё напряжение и развеять грозовые тучи. – Он по-другому не умеет, – с легкой грустью отметила она. И пассажиры стали смотреть на Федьку сочувственно, как на участника афганской войны. Ему захотелось её убить. Через десять минут на улице, уже без свидетелей, она вновь его огорошила: – Вы меня хотите? – участливо осведомилась она. – Вот ещё! Буду я со старухами. Тебе, небось, все двадцать шесть. – Нет, я несколько старше. Но это не имеет значения. Значения это действительно не имело – выглядела она как студентка первого курса. И хотел он её зверски. То же, что она на этом не спекулировала, бесило его просто до одури. – Ты – шлюха? – Можно сказать и так, – она рассматривала его как музейный экспонат, а разговаривала вроде как с экскурсоводом. – Но это не совсем верно. Что Вы хотите за то, что Вы меня хотите? И что я буду Вам должна, если Вы меня возьмёте? – Как любая баба, – ляпнул он. – Простите, я не знакома с расценками. – Тебе надо ты и узнавай. После сказанного она замерла. И Федька, было, уж решил, что он от неё отделался, глядя на то, как она сорвалась с места и направилась к такси. Однако, переговорив с таксистом, она вернулась. – Я думаю, пятидесяти долларов хватит? – и всё это с невиннейшим выражением лица! – Где Вам будет удобнее? – У меня дома, – решительно рубанул Федька, зная, что мать никогда не даст ему «заниматься развратом в квартире, под боком у порядочной женщины». Может, хоть она остановит эту полоумную? Не остановила. Федькина мамаша просто онемела при виде шмоток спутницы сына. Он понял, что скоро начнёт верить в чудеса, и захлопнул дверь в свою комнату перед растерянной родительницей. И начал делать то, что ему снилось с тринадцати лет. Опомнился он только тогда, когда услышал вежливый голосок: – Будьте добры, прикройте, пожалуйста, дверь. Мы же заняты! Мать стояла на пороге. Федька, совершенно голый, напротив. А между ними, опершись на стул, эта блаженная, лицом к этому самому порогу и, естественно, задом к нему. Он же смертельной хваткой уцепился за этот зад и не собирался отпускать его. Маманя, как в трансе, пробубнила: – Извините, – и тихо растаяла в коридоре. А утром робко поинтересовалась: – Почему Тонечка ушла? А Федька стоял, осёл ослом. Ведь он не дотумкал даже спросить, как её зовут, не говоря о том, где её искать. Найти же было необходимо. Он опять её хотел... И купюра расплылась зелёным плевком на стареньком коврике. *** Она ушла в Вечность, положив в копилку очередное воспоминание, зная, что уж этот-то мужчина обязательно её найдет, не наяву, так во сне.