Яви мне суть, и я, быть может, не умру от ужаса, увиденного мною. В твоей рубашке стоя на ветру, я выживу, я лишь глаза прикрою не от песка и ярости лучей, - от прозорливой точности догадок, но даже в этом будет мне награда: я обрету свободу быть ничьей и стану беспризорна и вольна – лишь только взгляд не так открыт и светел – да что там взгляд, покуда южный ветер мой лёгкий катер гонит по волнам… *** Когда оскомина от божеских щедрот наполнит рот сухой, и ты уйдёшь на волю, где Сва, как облако, парит над чистым полем и Гамаюн тебе твою судьбу поёт, где ты услышишь, как шуршит болиголов в жемчужном мареве, дрожащем над поляной, и лепестки его пленительны и пряны, а стебли тоньше и нежнее летних снов, тогда, как жизнь прожив, поляну перейдя, ты вздрогнешь, встретившись с очами дикой птицы, в её зрачках увидев боговы зеницы, что неотступно за тобой следят, следят… *** Полынная правда с горчинкой, но всё ж в полынное поле, забывшись, войдёшь и, медленно тая в его аромате в его серебре, до самого мелкого беса в ребре себя пролистаешь. Деревья становятся голыми спать и, лишнее сбросив с макушек до пят, скрипят под снегами, отринув сухую листву, как слова, уже не деревья, - уже дерева стоят перед нами. И я, обнажаясь до божьих кручин, до самых рябиново-горьких причин, до правды полынной, увижу тебя в очарованном сне - и дарьей застылой приникну к сосне, горчащей былинно… *** Идём из подворотни по дворам до ветхой колоколенки юдольной, где колокол малиново-бемольно дрожит, о чём-то богу говоря, и невенчален этот странный звон, и звону вторя, думы, как вороны, кричат «пора», паря под этим звоном, и этих дум вороньих – легион. Как сок, по лицам звонный сон течёт, в малиновый окрашивая губы, и в такт ему заката медный бубен забился над рябиной горячо.