У нас с тобой опять размолвка, и я в отчаянье ужасном. И перед сыном мне неловко. И чувствую себя несчастным, на сто процентов виноватым, хоть, если честно, в чём – не знаю. Но я – мужчина, а не вата, и на себя всё принимаю. Быть может, мимоходом ляпнул я несуразицу какую, как кислотой на рану капнул. Но я, родная, не ликую, что сделал больно. А быть может, в твоих глазах я не увидел, что есть такое, что тревожит тебя, и этим вот обидел. Вину в размолвке принимая, скажу, что в пятнах и светило. Хочу поэтому, родная, чтобы скорей меня простила. Смотреть мне, молча, не пристало, что ты вниманье всё картошке, что сын измазанный сметаной, даёт лизать мордашку кошке. И вот решительно встаю я, преодолев своё отчаянье. И… оглушительно целуя, рву надоевшее молчанье. Лето – 1956.