1. РОЖДЕННЫЙ В НЕВОЛЕ Ранним утром, в начале марта 1953 года, в одном из женских лагерей на севере Пермской области появился на свет новый заключенный. И это был мальчик. Он родился вопреки всему там, где не выживали взрослые люди. Его мать, изможденная работой и болезнями женщина, таяла как свеча и угасала на глазах. После тяжелых родов она уже не вставала с нар и всё чаще и чаще впадала в забытье. Это был уже третий ее срок. Две недели летом 1952 года были последними неделями в ее семейной жизни, которые она смогла провести вместе со своим мужем... У матери не было молока и с первого дня все заботы о новорожденном взяли на себя ее подруги по несчастью. Одна из них, Мария, была ее давняя знакомая еще по воле. Ребенка кормили лагерной баландой и жеваным серым хлебом, но он был слишком слаб и почти ничего не ел. Вместе с матерью умирал и ребенок. Ему нужно было молоко, пусть не материнское, но хотя бы коровье или козье... И тогда Мария решилась на отчаянный шаг: рискуя получить новый срок или пулю от часового на вышке, она приблизилась к стоящим у соседнего барака саням и заговорила с возчиком. Им был угрюмый вольнонаемный мужик, который исполнял жуткую работу по вывозу и захоронению трупов. Несмотря на свой угрюмый вид, мужик он был не злой, хотя и грубый. Он сам отбыл один срок в этих краях как раскулаченный, но в 37 году освободился, отбыл еще 5 лет ссылки да так и остался в этом гиблом месте навсегда… Вот с ним и заговорила Мария: - Захар Иваныч, - шепотом обратилась она к нему, не поворачивая головы, - Христом богом прошу! Помоги, Захар Иваныч! Ведь ты же не зверь... Нужна бутылка молока - умрет младенец! А разве он в чем-то виноват? И мать его умирает, но здесь уже ничем не поможешь... За такие дела вольнонаемный возчик мог легко получить новый срок и вряд ли этот новый срок был бы меньше десяти лет. Он ничего не ответил и разразился по своему обыкновению грубой матерщиной. Потом хлестнул свою клячу кнутом и направил повозку к вахте. Вечером он сидел в своей хате за чисто выскобленным столом, молча пил самогон и был мрачнее обычного. Жена его, из местных баб, с опаской поглядывала на хозяина: характер у Захара был тяжелый. А если крепко выпьет, то лучше под руку не попадаться - рука у него была тоже не из легких. Марфа не корила судьбу: лучше уж ходить время от времени с побоями и синяками, но жить в достатке. Во всём прочем он был мужик нормальный. Хозяином же был справным: известно ведь, под раскулачивание лодыри и шаромыжники не попадали. - Сядь-кось сюда! - приказал Захар и жена робко присела на край лавки. Он угрюмо помолчал, потом скрипнул зубами и рассказал о сегодняшнем случае в лагере. - Батюшки-светы! - всплеснула руками набожная Марфа. - Помрет дите, ей-ей, помрет без молока-то! - запричитала она по-бабьи и перекрестилась. - Оно и при кормящей матери не всяко дите выживает. А уж без молока... - где ж ему? Да как же и родила-то она? Поди, все там как тени, от ветра качаются… Что хозяин решил, она спрашивать поостереглась, но еще с вечера оставила на лавке в сенях большую бутылку козьего молока и полкраюхи домашнего хлеба. На следующий день Захар обматерил заключенных около третьего барака и больше всех досталось Марии. Когда она со своими товарками притащила из барака последнее мертвое тело, он негромко сказал ей, не поворачивая головы: - В конце саней, под рогожей бутылка... - и снова наорал на нее: - Ну, чего копаешься?! У меня и без вас работы хватает! На следующий день до лагеря докатилась поразительная весть: умер Сталин! Всё начальство лагеря и охрана были в растерянности, даже на работу не стали выводить. Заключенные же, напротив, радовались: умер изверг! Спустя еще неделю Мария сидела на нарах подле лежащей своей подруги. Мать ребенка была в сознании и молча смотрела, как ее товарка кормит из самодельной соски ее сына. - Ты знаешь, Елена, а ведь твой сын родился в тот же день когда умер этот... - Мария не стала уточнять. - Странное совпадение... - Бог услышал мои молитвы, - слабым голосом отозвалась Елена, немного помолчала, и словно собрав остатки своих сил, сказала уже более твердо: - Поклянись, Мария, что после моей смерти, ты выполнишь мою последнюю волю... - Да бог с тобой! Грех такое говорить... Ты еще поправишься, лучше поешь немного! Видишь, мы же дожили до этого светлого дня, значит, будут большие перемены. Пересмотрят наши дела, и как знать, может, выйдем на волю уже в этом году. - Может быть, но я до этого не доживу... После моей смерти, мой сын останется совсем один в этом жестоком и страшном мире. Он последний в роду и родственников кроме меня у него уже нет... Она замолчала. Молчала и Мария, делая вид, что занята ребенком. - Я жду, Мария, - тихим голосом напомнила больная. - Клянусь, я всё сделаю, как ты хочешь. Всё, что в моих силах... - После моей смерти снимешь с меня нательный крестик... Это не просто медный крестик - это ключ. Он поможет моему сыну совершить то, что он должен совершить. Вот его «свидетельство о рождении» и мое письмо для него, - сказала Елена и вытащила откуда-то из-под одежды сложенную в несколько раз часть газетного листа и сложенный треугольником лист серой оберточной бумаги. Она собралась с силами и продолжила: - Имя моему сыну - граф Шувалов Василий Михайлович. Эти бумаги и мой нательный крестик он должен получить только тогда, когда станет взрослым. Такова моя воля. Это был один из последних их разговоров, и спустя несколько дней, графиня Шувалова умерла. Когда Захар в очередной раз подогнал свои сани к третьему бараку, Мария украдкой рассказала ему, что мать ребенка умерла, а сам младенец очень слаб - вряд ли выживет. Кроме того шел слух, что их лагерь переводят отсюда и скоро заключенных по этапу должны отправить в другое место. На этапе ребенок не выживет, даже если его и удастся спрятать от конвоя. Захар Титов знал о переводе лагеря не понаслышке: действительно готовился большой этап. В тот вечер хозяин, как обычно, сидел за столом и был темнее тучи. Он уже опростал штоф самогона, молча смолил свои самокрутки и время от времени скрипел зубами. Марфа старалась не мельтешить перед глазами и возилась подле русской печи. Она сердцем чувствовала, что что-то случилось, но лезть с расспросами боялась - Захар был не в духе. - Изверги некрещеные, - внезапно начал хозяин и после того, как выматерился от души, рассказал лагерные новости. - Свят, свят! - быстро перекрестилась жена. - Да что ж это деется?! - запричитала она. - Звери, чисто звери, а не люди... Да почто так можно? Грудное дитё, безвинная душа... Помрет ведь ребеночек, помрет, - снова начала она креститься. - Если б его на волю переправить... А так, не жилец он, ой, не жилец! - Марфа начала по-бабьи всхлипывать и утирать передником слезы. - Ты говори, да не заговаривайся! Как ты объяснишь властям, откудова дитё грудное? Знаешь, что за такое бывает? То-то! И за бутылку молока «десятку» могут дать - им такого добра не жалко. А уж за дитё, да еще врага народа, знаешь, что могёт быть? - Откудова это известно, что мать его враг народа? - Да вот оттудова! Там весь барак с такой статьей. А мать его и того хуже: не из простых она. Из благородных. Я ее видел несколько раз... А сегодня отвез на погост. Хотя какой это погост? Хоронят людей как скотину павшую, в общей яме: ни могилы, ни креста. Упокой душу ее, Господи! - он перекрестился и добавил: - Отмаялась она на этом свете. - Если б можно было забрать его оттудова, я бы его так пристроила - век бы не нашли! Безвинная ведь душа, совсем младенец. Ой горе, горе... - Да куда б ты его пристроила, дурья твоя башка? Сказано ведь: волос длинен - ум короток! Пристроила б она... За такие дела и к стенке могут пристроить! Видишь ведь, как лютуют? - Чай не слепая! - с вызовом ответила Марфа. Захар посмотрел на нее с удивлением и сжал кулаки. «Совсем сдурела баба! - подумал он. - Никогда раньше поперек слова не говорила, завсегда боялась супротив идти. Эк, на нее нашло! Быть тебе сегодня битой...» Марфа же, не смотря на сжатые кулаки мужа, отчаянно продолжала гнуть свою линию: - Моя сестра, Евдоха, что на дальней заимке живет, со дня на день должна опростаться. А кто там разберет, сколько дитёв-то народилось, один али два? В глухом урочище живут. Муж-то ее, Федор, лесник, поди... Захар так и замер с открытым ртом. «Дура баба, а вот поди ж ты, выходит, что права», - соображал он. Он разжал кулаки и посмотрел на пустой штоф, стоящий на столе. Потом сказал: - Нацеди-ка штоф, енто дело обмозговать надо сурьезно. Марфа, почувствовав какую-то слабину и перемену в его настроении, мигом все спроворила. И теперь сидела, прислонившись спиной к теплой печи, боясь спугнуть слабую надежду, которая зародилась у нее в душе. Хозяин обмозговывал дело долго и обстоятельно, молча крутя свои самокрутки и прикуривая их от керосиновой лампы, стоящей на столе. Наконец, прикончив и второй штоф, он тяжело встал из-за стола и негромко сказал: - К завтрему приготовь что из одежки для дитя... Да смотри, язык держи за зубами! На следующий вечер в хате, стоящей на отшибе от остального поселка, появился очень тихий младенец. Под тряпьем, заменявшим ему пеленки, оказалось и его приданное, завернутое в кусок тряпицы. Своих детей у Титовых не было, и прежде чем отвезти ребенка к своей сестре, Марфа хотела его искупать. Пока хозяйка с великой радостью возилась подле печи с чугунами, ухватами и корытом, Захар, вооружившись очками в железной оправе, пытался разобраться с наследством младенца. Больше всего его беспокоило письмо. Хотя и «метрика о рождении» тоже была крамольным документом: она были написана карандашом на части страницы от газеты. На обратной стороне листа была видна голова товарища Сталина... Захар еще раз перечитал письмо, поскреб пятерней плохо выбритую щеку и выпил с досады полкружки самогона. Потом вытер рот тыльной стороной ладони, и, не закусывая, спросил жену, купающей младенца в большом корыте: - Разумеешь ли ты, кого сейчас купаешь? - Известное дело, кого - дитя и купаю! Шибко он слабый да хворый. А худой-то, худой-то какой! Как бы не помер ненароком, не дай Господи! Ну, да ничего, Евдокия баба гладкая, не сегодня-завтра опростается, молока должно хватить. Да и мы поможем, чай не чужие... - Дура! − Хозяин треснул кулаком по столу. − Ты купаешь самого графа Шувалова! Уразумела али нет своим куцым умишком? - Какого-такого графа?! - растерялась Марфа и едва не выронила ребенка. - А вот такого! - Захар в сердцах прихлопнул заскорузлой ладонью серый лист с неровными краями. - Здесь всё и прописано! Я же говорил давеча, что мать его не из простых… Графиня она. А он, стало быть, графский сын... И он последний в их роду - больше у него никого нет. - Сирота круглая, господи, ты боже мой! - ахнула Марфа и запричитала по-бабьи: - Один, один на всем белом свете... - Он круглая сирота, то верно. А ты - круглая дура! Что, как про это дело власти дознаются?! А? - Да как же им дознаться-то? - перепугано шептала жена. - Мы не скажем, а боле никто не знает. Ночью же свезем его на заимку, от греха подальше. А какого он роду-племени - нам про то не ведомо. Подкидыш и всё тут! - Во-во... Тогда прищеми свой длинный язык и помни: как только кому сболтнешь - куме там, сестре али еще кому - так твоя башка и слетит, следом за моей! - Ой, горе-то какое, - испуганно шептала хозяйка. - Спаси и сохрани! Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли; хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Твое есть царство, и сила, и слава во веки веков. Аминь. Богобоязненная женщина перекрестила младенца и себя: - А мамка его, царствие ей небесное, лежит теперь в общей яме... Срам-то какой! Ты бы, Захар, подсобил в ентом деле. Не должно так, не по-христиански, в общей яме-то... - Да ты рехнулась?! - едва не подскочил на своей лавке Захар Титов. - Не могу же я ее на нашем погосте схоронить? - Ну, хоть бы и там, где она сейчас зарыта... Отдельную могилку ведь можно же вырыть неподалече? Пусть без гроба, но всё же в своей могилке, не в общей яме. А даст бог, кончится власть этих антихристов, можно будет и крестом православным могилку отметить. Что бы по-людски было, по-христиански... Так как Захар молчал, слегка ошарашенный неожиданной просьбой, Марфа почти безбоязненно продолжила: - А ну как подрастет малец и спросит, где его мамка зарыта? Что мы тогда ему скажем? Что нет у нее даже своей могилки, в общей яме закопана... И простых человеков в общей яме хоронить не должно, а она графиня... - Ну, это… как бы... пожалуй, и можно, - нехотя согласился Захар, пожевав свой сивый ус. - Я там, почитай, каждый божий день то рою, то зарываю. Да и место жуткое - никто не шляется. - А может, и домовину сладишь для нее? - робко и без всякой надежды заикнулась Марфа. - Совсем сдурела?! - не удержался Захар и прибавил еще пару крепких слов. - И так по плашке ходим! Не ровен час - обломится... Тут самое время для себя домовины ладить. - Да я так, к слову, - горестно вздохнула жена. - Пущай хоть могилка будет. И нам ведь, Захар Иваныч, зачтется это на Страшном суде - угодное Богу дело сделаем, - она снова тяжело вздохнула. - Оно, видать, неспроста Бог нам дитё это послал: чтоб грехи свои замаливали. Ты вон тоже, взял грех на душу, загубил человека... Может, Бог потому и прибрал сыночка нашего кровного. Спасешь сироту безвинную - и тот грех давний зачтется... Хозяин так треснул кулаком по столу, что едва не опрокинул лампу: - Цыц, дура! То не твово ума дело! У Захара Титова была скверная привычка говорить во сне, особенно с большого перепоя, поэтому его жена знала о том давнем случае. Еще в своем родном селе подкараулил он как-то колхозного активиста, что свел с их двора последнюю живность, оставив в лютую зиму его семью умирать с голоду, и удавил его голыми руками. Недовольных колхозом тогда было много, пойди разберись, кто с ним посчитался. Свидетелей не оказалось, а сам он на другой день отперся: сильно пьян был с вечера и спал на печи. От него и в самом деле сильно несло сивухой. Когда он вернулся в ту ночь домой, его колотило мелкой дрожью. Хоть и дрянной мужичонка был тот убиенный, голь беспорточная и сволота последняя, а всё ж таки человек. Вот он и выхлестал с полчетверти самогона. Дрожь прошла, а тяжкий грех на душе остался. Жена его тоже была не без греха. Народился у них сынок, вскорости после войны, да не долго они радовались. Как-то неделю спустя, заспала она ребеночка, задохнулся он. А больше Бог детей им не дал... «Может, оно и в самом деле, - думал Захар, - сказано же в Писании: «Око - за око, жизнь - за жизнь». Выходим дитё графское, глядишь, и зачтутся грехи наши тяжкие. Лютуют ведь, ироды… Вот ежели возрастет он и дознается про письмо от матери, ох, и полетят чьи-то головы. Я бы тоже, к примеру, не стерпел такого поругания, хоть я и из простых тамбовских мужиков. А он - граф! Да еще, поди, в десятом колене... Белой кости, голубых кровей. Пооткручивает бошки-то врагам своим, как пить дать - пооткручивает...» Он еще выпил и похрустел в тишине кислой капустой. «Вот же жизнь настала! - сокрушался Захар. - Заплела горе веревочкой... Он-то пооткручивает, а ведь и мы, поди, по этапу загремим под эту марку. Не первый год лютуют антихристы и чем больше зверствуют, тем, вроде, сильнее их власть. Никого не боятся... И сколько еще их сатанинская власть продержится, про то никому не ведомо. Может, десять годов, а может, и поболе». С досады на такую неопределенность Захар сплюнул на чистый пол: - Тьфу, язви их в душу! Вот же закавыка... Сжечь эти бумаги нельзя - воля его покойной матери в них. И хранить чересчур опасно. Дознаются власти - загремим, мать, по этапу в Сибирь али еще куда подале. Велика Расея, могут и на Колыму законопатить. Хозяйка испуганно перекрестилась. - Ты вот что, - добавил хозяин, - про все эти дела - сестре ни полслова. Подкидыш он и всё тут! А все его бумаги я спрячу от греха подальше. Когда Господь приберет наши души, тогда он их и получит. Тогда пусть поступает, как знает - енто его дело, не наше. А пока поживет у сестры твоей, Евдокии... Ну, а когда от грудей его отнимет, тогда мы его обратно и заберем. Он ведь, вроде, как племяшом нам доводиться будет. Дело обычное, не в диковину. Тем паче у Евдохи и своих трое: мал мала меньше... Марфа дивилась рассудительности своего мужа. Не зря уважают его односельчане, хотя и сторонятся. Но тут виноват его тяжелый характер, да должность, которую он справляет в лагере. - Только с фамилией его как быть? - озабоченно напомнила жена. - Мать-то родная нарекла его Шуваловым Василь Михалычем, а у сестры он получается, вроде, как Веденеев Василь Федорыч... - Вот когда дело дойдет до паспорта, тогда и будем кумекать, - здраво рассудил Захар. - А пока не до жиру - быть бы живу. Что ж до его имени, то оставим, как мать нарекла... Стало быть, Васька он, графский сын. 2. СВИДЕТЕЛЬСТВО О РОЖДЕНИИ Случай с младенцем был диковинным и Захар Титов начинал верить, что здесь не обошлось без провидения Божьего. И если ребенок выживет, то вот он, перст Божий… В тот вечер, когда младенец впервые появился в хате Титовых, разыгралась непогода, и Марфа отговорила мужа от поездки на дальнюю заимку. Метель не прекращалась почти два дня, и только на третий день Захар с трудом добрался до глухого урочища. И как оказалось - вовремя: вчера Евдокия благополучно разрешилась мальчиком, которого назвали Степкой. Таким образом, Василий и Степан оказались молочными братьями, хотя по всем документам они значились родными. Захар от природы был мужиком основательным и степенным, и если брался за что, то всегда делал это без спешки и добросовестно. Не забыл он и о просьбе своей жены. Поразмыслив над ней и так, и эдак, все-таки сладил гроб из сухих сосновых досок и тайком перезахоронил графиню в отдельной могиле. Очень уж смущала его душу необычная судьба младенца. «Как бы там ни было, - по-крестьянски рассуждал он, - а всё же графского она роду, не мужицкого. И при вольной жизни, видать, худосочная была, а уж опосля лагеря и родов совсем от нее ничего не осталось. Сосна - дерево духовитое и легкое, значит, и домовина по ней придется. Пусть покоится с миром... Да и на душе оно так спокойнее. Подрастет малец, вот тогда можно будет и рассказать о его родной матери. Как бы не помер ненароком, иначе Марфа шибко убиваться станет... И мне любопытно узнать будет, что из ентого графского сына получится? Чудной всё же случай, чудной...» С бумагами графини тоже пришлось повозиться - спрятать их нужно было надежно. Не придумав ничего лучшего, Захар снял из красного угла старую икону Божьей Матери и стамеской выдолбил с обратной стороны небольшое углубление. Потом сложил туда все материнское наследство, приладил точно подогнанную крышку и заклеил снаружи плотной бумагой. Жена была моложе его на 11 лет, стало быть, ей и передавать Василию его наследство. Захар заметил, что его жена стала чаще молиться и всегда перед иконой Божьей Матери, хотя в красном углу были и другие. «Заступнице нашей молится, - думал он, когда видел, как истово Марфа клала поклоны. - Раз в этих делах замешано дитё и его мать, то и молить надо Богородицу, а не Святого Георгия. Женское это дело, не мужчинское…» Через год, тоже в марте, Захар Титов забрал мальца с заимки и впредь до того дня, когда его призвали в армию, он жил в семье Титовых. Если не считать двух последних лет, когда он жил по большей части у родственников Марфы в районном центре, где заканчивал школу - в небольшом таежном поселке десятилетки не было. Малец рос здоровым и крепким, во всех ребячьих затеях и шкодах был заводилой. Был не очень разговорчивым, и не самым сильным, но его ровесники уже в детские годы признавали его старшинство. Недостаток силы ему заменял характер. Часто ходил и с синяками - когда налетал со своей ватагой на старших пацанов. Но сколько тетка Марфа не допытывалась, почему рубаха разодрана или шишка на лбу, всегда говорил, что упал. С забора, с сеновала или с дерева… Всегда отмалчивался и никогда не жаловался. Однако спуску никому не давал и ребячьих обид не прощал: рано или поздно, но подкарауливал обидчиков и сполна возвращал должок. В ребячьих драках бился до последнего, закусив до крови нижнюю губу. Даже ребята, которые были старше его года на три, и те старались не задирать его смелую ватагу: все знали, что Васька обид не прощает. Уже в школьные годы в его характере стало проявляться чувство справедливости: младших не обижал, а часто и защищал. Учился он хорошо, хотя дома почти никогда не готовил уроки, и особых претензий со стороны учителей не было. Если не считать того, что все они отмечали его некоторую замкнутость и упрямство. Но отмечали в нем и завидную целеустремленность, и твердость характера. Когда же Василию пришла пора получать паспорт, Захар не забыл своего давнего обещания, насчет отчества и фамилии Шувалова. После Рождества, месяца за два до дня рождения племянника, Захар Иваныч начал обхаживать председателя поселкового Совета. И как-то в субботу вечером зашел к Ильюхину, как он сам сказал, «по делу». Однако дело это затянулось почти на два дня. К вечеру воскресенья оба сидели на кухне и по-прежнему спорили. К этому времени они уже допили четверть самогона, но Ильюхин не соглашался с Захаром. - Я всё понимаю, - заплетающимся языком отбивался председатель от настырного гостя. - Всё, окромя одного... - он несколько раз икнул. - Ну, вот скажи, Захар, на кой черт тебе это надо? А? Записан он в метриках как Веденеев Василь Федрч, - спотыкался он на длинных словах, - и он племянник твоей жене... Ик! Да и тебе, пожалуй, тоже... На каком-таком основании менять фамилию, отчество, да еще день и год рождения? А? - Не-е, Гордеич, год рождения, менять не надо. - Хорошо, год менять... ик! ...не будем. Тут я с тобой полностью согласный. Ик! Но вот сам скажи... На каком-таком основании менять фамилию, отчество и день рождения? А? - Я тебе уже тыщу раз рассказывал! В марте пятьдесят третьего... - Да слыхал я эту историю тоже... ик! - он снова икнул, - ...тыщу раз! А может - и поболе. Но это всё слова, понимаешь? − Гордеич помахал указательным пальцем. − Слова! Была б у тебя, ну, хошь какая бумажка али, там, справка... Пущай, даже без печати… Председатель Совета энергично замахал пальцем: − Однако справок без печатей... ик! ...не бывает. Ну, да бог с ней - пущай будет без печати! Тогда совсем другое дело. И я б с тобой не спорил. А так что получается? Был Веденеев и вдруг - хлоп! - нету Веденеева! А с кого потом спросют, куда он подевался? Ик! С меня и спросют! Такие посиделки стали чуть ли не традицией и каждое воскресенье они вели упорные переговоры. Титов на другой день «лечился» капустным рассолом и ломал голову, которая и без того трещала с похмелья: где же ему взять эту треклятую справку? Его жена была в курсе их попоек, которые по количеству выпитого и упорству сторон намного превосходили дипломатические переговоры между двумя какими-нибудь не очень дружественными державами. Марфа сидела на лавке у теплой печи и посматривала на мужа, который мучился после вчерашнего «дела». «Вот же наказание! − беззвучно шевелила она губами. − Почто тогда давали в лагерях справки с печатями? Креста на Гордеиче нет: справку ему подавай!. Ох, и настырный. Чересчур уж характерный… Почитай, годов тридцать, как знает моего Захара, а всё одно, стоит на своем: давай справку, и всё тут! Да где ж ее взять-то? Эту самую справку? Ну, что за наказание... А всё ж бессовестный Гордеич: самогона ведра два, поди, уже выхлестал на пару с моим дедом, а не уступает...» - Ты бы, дед, достал из иконки его метрики, - сказала Марфа вслух и тяжело вздохнула. - Раз уж по-другому никак нельзя… - Да ты никак рехнулась на старости лет? Мать его, царствие ей небесное, своей рукой те метрики писала. На газетке. И печати там никакой нету: ни графской, ни лагерной. Разве то документ? - Всё едино. Гордеич же сказал тебе: хошь какую бумагу... Так принеси! И ту справку, о смерти его матери, что ты в городе выправил в запрошлом годе, тоже принеси. Может, и хватит тех бумаг... Захар сплюнул с досады и прикурил цигарку от уголька из печки. «Дура-баба, а, поди, права она всё ж таки. Ничего другого не остается, - мучительно соображал он больной головой. - Пусть по ее будет. Времена нынче не те: за разодранный портрет Сталина уже не садят. И слава Богу!» В следующее воскресенье, когда они с Гордеичем уже порядком нахлестались самогоном, Титов вытащил из кармана пиджака аккуратно сложенную бумажку и положил ее на стол. - Это еще что? - осоловело уставился на нее председатель. - Ты же сам говорил: принеси хошь какую бумажку. Вот я и принес. Метрика это Васькина. Гордеич развернул бумагу, надел очки и стал читать неровные строчки, написанные простым карандашом. И чем дольше он читал, тем больше удивлялся. Через его руки прошло много всяких бумаг: и важных, и не очень, с печатями и без. Приносили иногда полусгоревшие или истлевшие справки, застиранные до дыр паспорта и военные билеты, документы с оторванными краями или выдранными станицами... Но свидетельства о рождении, написанное в лагере на газете - такого он еще не видел! Самое удивительное, что документ был составлен грамотно, без ошибок и по всей форме. Только вместо печати стояла подпись матери и еще двух женщин. Председатель поселкового Совета крутил в руках это свидетельство и так, и эдак, долго кряхтел и скреб плохо выбритую щеку. Потом прихлопнул клочок газеты ладонью и сказал: - Гм... Ну ладно, Захар. А откудова известно, что эта Шувалова вообще жила на свете? А? Что ты на это скажешь? - А то и скажу, - ответил Титов, вытаскивая из кармана еще одну бумажку, - вот тебе второй документ. С печатью и подписью. Всё чин чином, как положено. Гордеич снова нацепил очки, взял в руки казенный бланк, внимательно прочитал и сказал: - М-да... Документ сурьёзный. Это меняет дело... Теперь есть основания, - он важно поднял вверх указательный палец, - всё как полагается. Если есть справка о ее смерти, то, значит, она жила на свете. Хотя на газетке писано и без печати... Зато есть три подписи. Ты как разумеешь, Захар, три подписи стоят одной, ну, хошь бы некруглой печати? - Знамо дело, стоят! - подхватил повеселевший Титов и чтобы закрепить неожиданный успех, быстро чокнулся с кружкой председателя и в три глотка опорожнил посуду. Гордеич тоже выпил по инерции. - Три всё же подписи - не одна, - спешно подводил прочный фундамент под шаткую конструкцию Титов, закусывая холодным пирогом с зайчатиной. - И не крестики, как у неграмотных, а всё полностью расписано, чин по чину. - Ну, значится, так тому и быть, - подвел черту председатель. - Уболтал все ж таки. Ох, и настырный ты, Захар... «Где уж нам до тебя, - думал Титов, незаметно усмехаясь в сивые усы. - Почитай, два ведра вылакали. Старуха моя не успевает самогон гнать: как воскресенье - так четверть готовь...» - Но магарыч, Захар Иваныч - сам понимать должён - за тобой... - и здесь не упустил своего председатель. - Да об чем разговор! - легко согласился на новое условие заметно повеселевший Захар. - Разве ж за мной когда пропадало? Ты ж меня знаешь: почитай, годов тридцать в одном поселке толкаемся. - И то верно, - согласился Гордеич, жалея в душе, что заканчиваются уже вошедшие в привычку «воскресные посиделки». «Но надо и честь знать, - подумал он. - Месяца два уже бражничаем. Хороший самогон варит его Марфа - не слабже казенной водки...» Обещанный магарыч не пропал даром, и когда Василий получил свой паспорт, то в нем стояла совсем другая фамилия. Сначала он не хотел признавать ни новой фамилии, ни нового отчества. Но Титов всё же смог его переубедить, рассказал историю его появления на свет и показал могилу его матери. Обо всем остальном он благоразумно умолчал. Сказал только, что молод тот еще, разумом не окреп… Вот когда отслужит действительную, придет из армии, тогда и поговорим серьезно. С тем, через два года, Василий и ушел в армию. Но больше свидеться со своим дядей ему было не суждено. За полгода до демобилизации племянника Захар Иванович на охоте провалился в полынью и сильно застудился. Болел он недолго и через две недели тихо отошел в мир иной. Марфа Степановна долго потом сокрушалась: - Сильный ведь был старик, жилистый... А вот, поди ж ты, в две недели кончился. Правда, не мучился шибко, не страдал... Только во сне все стонал и зубами скрипел. Видать, простил его Бог, отпустил все грехи тяжкие и прочие. После армии Василий Шувалов вернулся в родной поселок, но ненадолго. Летом уехал в город и поступил в институт. Каникулы же он обычно проводил в маленьком таежном поселке. Но сколько он не допытывался у тетки Марфы о своей матери, та всегда твердила одно и тоже: - Ты попал к нам совсем грудным дитём. А какого роду-племени была твоя мать - я про то не ведаю. Дед про то, может, и знал, да какой теперь с него спрос? 3. ЧЕРНЫЙ ОБЕЛИСК Последний раз Василий Шувалов приезжал на свою родину два года назад. И тот приезд надолго запомнился его землякам. Он смог, наконец, выполнить давно задуманное: обустроить могилу своей матери на безымянном захоронении и поставить небольшую деревянную часовенку. Именно тогда на безымянном захоронении появился высокий черный обелиск с надписью: ПАМЯТИ БЕЗВИННО УБИЕННЫХ 1930 - 1953 гг. На могиле же его матери теперь возвышался невысокий черный камень с надписью: Шувалова Елена Васильевна 1915 - 1953 гг. Немного выше надписи была высечена овальная рамка, но без всякого изображения, и еще выше - православный крест... В этот раз причиной неурочного визита Шувалова на родину стало скорбное событие: в первых числах сентября умерла его родная тетка. И как он не торопился, пересекая страну из конца в конец, а едва не опоздал… После обеда дождь, не прекращавшийся уже двое суток, наконец, прекратился, и траурная процессия медленно тронулась со двора Титовых по направлению к поселковому кладбищу. Когда уже прошли половину пути, откуда-то издалека донеслись слабые автомобильные гудки. Они были разными по тону, звуки их сливались в вышине, но становились всё громче и отчетливее. Все остановились. Спустя несколько минут увидели небольшую колонну заляпанных по самые крыши джипов с включенными фарами. Шувалов всё-таки пробился по бездорожью и успел проститься со своей теткой, которая по сути была его приемной матерью. Поминальные столы были расставлены в двух комнатах старого дома Титовых и во дворе. Ближе к ночи люди стали расходиться и вскоре за столом оставались только отец Сергий, окружение самого Шувалова и его молочный брат Степан. - Ты бы, Степан, покурил на дворе, у нас тут с Василием особый разговор будет... - сказал священник. Следом за Степаном комнату покинули и люди Шувалова. Когда они остались одни, отец Сергий продолжил: - Тут такое дело... Покойная Марфа Степановна, пусть земля ей будет пухом, - он перекрестился, - поручила мне выполнить ее посмертную волю. Я сделаю так, как она хотела, хотя и не одобряю того, что она скрыла от тебя. Бог ей судья. Он немного помолчал, словно собирался с духом, и рассказал историю появления в этой хате младенца в том далеком теперь, 53-ем году, со слов самой приемной матери. Шувалов не совсем его понимал: он знал, кто его настоящая мать, и хотя священник поведал ему немало подробностей того трагического марта, но в целом, эту историю он знал. Захар Иванович об этом рассказывал, когда был жив. - Так вот, - продолжал отец Сергий, - сегодня ты должен узнать всю правду. Но сначала я должен выполнить волю покойной. Вот что я должен тебе сообщить: ты являешься последним в своем роду и ты являешься графом по рождению. Стало быть, ты есть граф Шувалов. Вот так... Василий ожидал услышать всё что угодно, но не это. Новость его оглушила, он подавленно молчал. Отец Сергий снял с киота старую темную икону Божьей Матери и бережно положил ее на стол перед Шуваловым: - Здесь хранилась тайна твоего рождения все эти многие лета. С обратной стороны в ней есть тайник, устроенный еще Захаром Иванычем, пусть и ему земля будет пухом. Он немало сделал для тебя и твоей покойной матери… Василий извлек из тайника сложенные в несколько раз пожелтевшие бумаги и темный медный крестик не совсем обычной формы на полуистлевшей нитке. - Я подожду во дворе, - сказал священник, понимая деликатность момента, и тихо прикрыл за собой дверь. Василий Шувалов развернул лист газетной бумаги и столкнулся с холодным взглядом глаз Иосифа Виссарионовича Сталина. С обратной стороны он нашел неровные строчки, написанные карандашом - это было свидетельство о его рождении. Он, граф Шувалов, потомок знаменитого рода, родился 5 марта 1953 года в неволе, в третьем бараке женского лагеря усиленного режима, на севере Пермской области... Он еще раз внимательно прочел свидетельство о своем рождении и развернул треугольник из серой оберточной бумаги, который оказался письмом его матери: Марта 12-го дня 1953 года Любимый мой и единственный сын, Когда ты получишь это письмо, я уже буду очень далеко и от тебя, и от этого мира, в котором на мою долю выпало столько горя, зла и страданий. Я назвала тебя Василием, в честь моего отца и твоего деда. Имя отца твоего - Шувалов Михаил Андреевич. Твое же полное имя есть Шувалов Василий Михайлович, и ты являешься графом с первого дня твоего рождения, так как отец твой был расстрелян в сентябре 1952 года, за полгода до твоего появления на свет. Никого из твоих близких или прямых родственников уже нет в живых: вся твоя некогда многочисленная семья погибла в период с 1918-го по 1952-ой годы. Никто из них не умер своей смертью: все они были убиты, замучены или умерли от болезней и голода в тюрьмах и лагерях. Некому будет передать тебе твой титул и сделать необходимые наставления, поэтому внимай тому, что пишет тебе твоя любящая мать. Я верю, что придет день, и ты прочтешь мое письмо... Ты последний и единственный наследник известной и благородной семьи, ее чести, доблести и духа. Основоположник нашего славного рода сражался рядом с Петром Алексеевичем и за личную храбрость ему было пожаловано дворянское звание из рук Великого государя. При Екатерине Великой в нашем роду появился первый граф, и почти полтора столетия этот титул передавался из поколения в поколение старшему в роду. Вот настал и твой черед: прими этот титул и гордись им, как гордились им все твои предки. В нашей семье никогда не было ни трусов, ни подлецов, ни предателей. Ты плоть от плоти и кровь от крови рода Шуваловых и я верю, что у тебя достанет сил духовных и телесных для продолжения и возрождения нашего рода. Есть еще один знаменитый род графов Шуваловых, он гораздо древнее и знаменитее нашего рода, но он не состоит с нами даже в дальнем родстве - мы просто однофамильцы. Сын мой, Василий, мне осталось жить совсем немного и ты моя последняя надежда. На тебя я возлагаю особую, очень нелегкую и опасную миссию в отношении наших врагов, утративших человеческий облик. Не должно по нашей земле безнаказанно ходить подлецам и негодяям, людям без чести и совести, которые уничтожили всех твоих родственников до единого человека, и уничтожили их подло, бесчеловечно, жестоко… Ты последняя моя надежда, я буду до последней минуты молиться за тебя здесь и вечно - в другом мире. Целую тебя и этот медный крестик, который давал мне силы в последние годы моей жизни. Прощай, сын мой Василий, граф Шувалов, и да свершится воля Божья и суд праведный на земле! Твоя мать Елена Васильевна Шувалова. Женский лагерь №... север Пермской области. P.S. Это письмо ты получишь, когда станешь взрослым мужчиной, способным выполнить возложенную на тебя миссию. Те немногие документы и вещи, принадлежащие твоей семье, и которые мне удалось сохранить для тебя, хранятся у протоиерея хр. Святой Богородицы, отца Михаила, в городе... Ростовской области. Я завещаю тебе свой нательный крестик - это всё, что у меня осталось к концу моей жизни, и он поможет открыть тебе нужные двери. Еще раз целую тебя! Прощай навеки, Е. Шувалова. Василий с большим трудом дочитал до конца письмо, которое шло к нему более сорока лет, и ухватился обеими руками за край столешницы. Костяшки его пальцев побелели от напряжения, а на лбу и шее взбухли вены. Несколько минут он содрогался от внутренней дрожи, стоявшая на столе посуда мелко и неровно дребезжала... - Мама, это я... твой сын... Я получил твое письмо... мама… получил... - невнятно бормотал он, голос его дрожал и прерывался, его душили спазмы. Скупая мужская слеза скатилась по его щеке, упала на серую бумагу и почти сразу впиталась. Шувалов поднес к губам потемневший от времени крестик и с едва слышным стоном поцеловал его. Поцелуй, посланный матерью дошел, наконец, до сына. В сердце графа Шувалова клокотала ярость, внутренне он содрогался от неведомых ему доселе обуревавших его чувств. Невыразимая словами душевная боль переполняла всё его существо, каждую его клеточку. Судороги волнами пробегали по его сильному телу, и он почувствовал, как какая-то неудержимая сила влекла его за собой. Он услышал голос своей матери, как она зовет его, и увидел ее лицо, которого он не мог помнить. И это лицо представлялось ему ясно: одновременно и очень благородным, и очень печальным, и очень красивым. Василий встал из-за стола, судорожно сжал в руке материнский крестик и, задевая плечом дверные косяки, вышел во двор. Над его головой было низкое темное небо, было сыро и пахло приближающейся грозой. Шатаясь и не разбирая дороги, Шувалов побрел в сторону лагерного кладбища. Добравшись до могилы своей матери, он рухнул на колени возле надгробной плиты из черного гранита. - Ты звала меня, мама, и я пришел, - исступленно шептал он, ухватившись за край каменной плиты. - Я слышал твой голос… Я видел твое лицо… И я исполню твою волю! Клянусь своей жизнью, исполню... - он упал ничком на холодный камень, рыдания душили и сотрясали его. В этот момент раздался оглушительный раскат грома. Скорее, даже не раскат, а треск, как будто бы над головой разорвали гигантское полотнище. В тоже мгновение низкое небо пронзила ослепительная голубая молния. Шувалов вздрогнул, поднялся на колени и продолжил свою страстную молитву, больше похожую на заклинание: - …Клянусь своей жизнью - я всё исполню! Снова сверкнула близкая молния. Людям Шувалова, стоящих у ограждения кладбища, показалось, что от грохота и треска содрогнулась земля под их ногами. Не успело затихнуть эхо, как сразу же пошел сильный дождь. - ...И да поможет мне в этом Бог! И если мне придется отдать свою жизнь - я отдам ее, ибо жизнью я обязан тебе... Помоги мне Отец наш небесный стать твоей карающей десницей! Если слышишь меня, дай мне знак... Раздался невероятной силы оглушающий раскат грома и целый сноп ослепительных молний ударил в одинокую сосну, стоящую всего метрах в 50-ти от могилы графини Шуваловой. Сосна мгновенно расщепилась от кроны до середины ствола и, не смотря на проливной дождь, вспыхнула ярким факелом. Дождь шел не переставая, но молний поблизости больше не было. Только где-то на востоке полыхали дальние зарницы и доносились неясные, смазанные отголоски громовых раскатов. Неожиданный разгул стихии только подчеркивал, как слаб, беспомощен и беззащитен человек перед лицом природы-матери, по сравнению с которой он всего лишь ничтожная песчинка, подхваченная ураганом в огромном и таинственном мире... Совершенно неожиданно дождь разом прекратился и подул сырой, холодный ветер, который быстро разогнал тучи. Но и в этом ветре было что-то таинственное и непонятное, словно ветер этот являлся предвестником чего-то другого, нового, идущего ему на смену. Это новое пришло так же неожиданно, как десять минут назад пришла сильная гроза с яркими молниями, оглушающим треском и грохотом громовых раскатов. Но теперь стихия предстала в совершенно ином виде, тихом, но еще более таинственном и непостижимом. Прямо над головой мягким неверным светом разливалось северное сияние. Сияние это завораживало, загадочно мерцало и переливалось всеми цветами радуги. Цвета были мягкими и приглушенными, словно само это сияние было не в вышине звездного неба, а в глубине темных вод. Оно росло и ширилось, разгоралось всё ярче, но потом, дойдя до каких-то неведомых пределов, стало гаснуть и умирать, быстро бледнея, пока не исчезло совсем. За разгулом стихии наблюдал и отец Сергий, стоя под навесом дома Титовых, и истово крестился после каждой вспышки молнии. На его глазах природа продемонстрировала многое из того, на что она была способна: яркие молнии и мощные раскаты грома, проливной дождь и следом за ним сильный ветер. Теперь же над поселком разливалось северное сияние, играя бесчисленными оттенками цветов. Северное сияние, да еще в сентябре - вещь редкая и необычная для этих мест. Отец Сергий был почти уверен в том, что это было знамение Божье, что был в этом какой-то скрытый смысл или перст указующий. Но какой именно - это ему знать было не дано. Граф Шувалов, наконец, встал с колен и побрел к выходу с кладбища. Сразу пришли в движение промокшие люди, неизвестно откуда тихо подъехал джип. Вскоре все снова были во дворе старого дома Титовых. Отец Сергий дождался, когда Шувалов выйдет из машины, попрощался и уже собирался уйти, как вдруг Василий остановил его и снова пригласил в хату: - Погоди, отец. Мы не закончили разговор... Когда его друг Вадим Свиридов всем налил по хорошей порции коньяка и все выпили, Шувалов продолжил: - В этой истории много неясных моментов… Например, каким образом моему отцу удалось пережить сталинские репрессии тридцатых и сороковых годов? Ведь почти все титулованные дворяне, по разным причинам оставшиеся в России, были уничтожены значительно раньше, еще в двадцатые годы… - Трудно сказать, Василий, - задумчиво отозвался отец Сергий, держа в руке стакан и легонько постукивая им по столу. - История действительно загадочная… А в бумагах матери что-нибудь говорится об этом? - Ни единого слова, - ответил Шувалов и разлил остатки коньяка по стаканам. - Похоже, что теперь это уже не узнать, - заметил Свиридов, до сих пор не принимавший участия в общем разговоре. - Сказано в Писании, что нет ничего тайного, что не станет явным, - укоризненно сказал священник. - На всё воля Божья. Более сорока годов назад, его матушка написала письмо к сыну. В урочный час оно предстало перед ним, не затерялось, не сгорело в пожаре... Стало быть, наступит заветный час, откроется и эта тайна. Всему свой срок... Отец Сергий опорожнил свой стакан, с видимым удовольствием крякнул, а потом спросил Василия: - А скажи-ка, сын мой, не было ли тебе каких знамений сегодня? - Сегодня много чего было, всего не упомнишь, - уклончиво ответил Шувалов и в три глотка допил свой коньяк. 4. МАТЕРИНСКОЕ НАСЛЕДСТВО На следующий день, когда Шувалов готовился к отъезду из своего родного поселка, во дворе дома Титовых появился Степан. Он отвел в сторону отца Сергия и доверительно рассказывал ему, взволнованно размахивая руками: - Да говорю же тебе, вчера во время грозы молния ударила в сосну у Шуваловского кладбища, и она наполовину сгорела... - Как же она могла сгореть, если был ливень? - Не знаю как, но сгорела... Это еще не всё, - добавил Степан. - Молния ударила и в полусгнивший барак в заброшенном женском лагере у Белых Ключей. Он тоже наполовину сгорел. - Это, чада мои, перст указующий Господа нашего. И если на то будет воля Его, то грядут еще события удивительные, - наставительно изрек отец Сергий и важно прошествовал в другой конец двора, где уже собралось немало людей. Бог знает, каким путем, но известие о том, что Василий Шувалов оказался настоящим графом, уже облетело и взбудоражило полпоселка. Опять во дворе набилось народу и всем почему-то захотелось взглянуть на живого графа, как будто бы вчера они его не видели. Пожалуй, в чем-то они были правы. За одну ночь Шувалов неуловимо изменился: он стал еще более уверен в себе, от него исходила какая-то внутренняя сила. Трудно сказать, в чем именно он изменился, но это почувствовали его земляки. Если и раньше он пользовался всеобщим уважением, то теперь он неизмеримо вырос в их глазах. Уважение к нему начало переходить в какую-то другую форму, может быть - почтение. Шувалов это тоже заметил, поэтому сказал: - Для вас я навсегда останусь вашим земляком, так же как навсегда останусь братом Степану или другом Вадиму. И никакие титулы этого не изменят... Обговорив все неотложные дела со Степаном и отцом Сергием, граф Шувалов намеревался сегодня же отправиться в дальний путь. Но прежде, чем он покинул родной поселок, священник благословил его и сказал: - Ты правильно сделал, Василий, что забрал родительские иконы. Пусть они укрепят твой дух и охранят тебя от напастей на твоей многотрудной стезе... Небольшая колонна из трех джипов быстро, насколько это позволяла дорога, продвигалась на юго-запад. Мелькнул дорожный указатель - пересекли границу Пермской области - но колонна по-прежнему шла с высокой скоростью, с каждым часом наматывая на колеса все новые километры бесконечных российских дорог. Безостановочная гонка продолжалась уже вторые сутки, люди выматывались, но не роптали. Они хорошо знали, что если Шувалов отдал приказ двигаться без остановок, то у него были на то причины. Они верили в его звезду. Ему всегда сопутствовала удача: в больших и малых делах, в опасных и обычных начинаниях. Ни у кого не было сомнений в том, что Шувалов человек необычной судьбы, а теперь он оказался еще и графом по рождению... Как ни крути, а такое случается лишь с очень немногими, избранными людьми. Василий Шувалов ехал во второй машине и почти всё время молчал. Видимо, слишком много на него обрушилось впечатлений и переживаний за последние несколько дней, ему нужно было время, чтобы всё это утряслось, и чтобы он сам привык к своему новому положению. Он был погружен в себя как в омут, с головой, и иногда часами оставался в глубине этого омута, один на один с самим собой, своими мыслями и воспоминаниями. Свиридову со стороны казалось, что вот он человек - здесь, а душа его в это время витает бог знает где. Но Свиридов вполне понимал друга и не мешал ему: чем раньше разберется граф со своими чувствами и мыслями, тем лучше... Человек должен сам пройти этот внутренний путь и закончить эту внутреннюю работу. Наступит час, когда он разберется сам с собой и вынырнет на поверхность из неведомых глубин своей души. - Сколько еще осталось? - неожиданно спросил Шувалов и потянулся всем своим сильным телом. - До города километров тридцать... - Значит, почти приехали. Пока нашли нужную церковь, совсем стемнело. Наконец, после долгой тряски железных решетчатых ворот, явился заспанный сторож. Он подошел к воротам и недовольно спросил: - Ну? Чё надо? Ночь-полночь шатаются по улицам и тарабанят в калитку. Дня что ли мало? Завтра приходьте! Всё замкнуто и нету никого! - приврал он на всякий случай и повернулся, было, спиной, собираясь идти обратно. Но Свиридов успел поймать его за рукав через прутья ворот, подтянул упирающегося сторожа поближе и перехватился второй рукой. Тот оказался прижатым лицом к воротам. - Ты ври, старик, да меру знай! Ты что думаешь, мы проехали тысячи километров, чтобы посмотреть на такого умника как ты? «Нету никого!..» − передразнил он. − А ну, живо открывай ворота! Дело у нас срочное! - Ну, так бы и сказали... А то шастают по ночам, ворота ломают... - А я тебе как сказал? - не унимался Вадим. - Русского языка не понимаешь? Может, еще как надо объяснить? Так мы мигом перетащим тебя на эту сторону и объясним! Старик не на шутку струхнул, его сивая козлиная борода заметно подрагивала, высовываясь сквозь прутья ворот. «Дернула меня нечистая так близко подойти! - сокрушался про себя сторож. - Еще двое вцепились... И впрямь утянут за ворота. Тьфу, ты, анафема!» - Оставьте его! - вмешался Шувалов. - Мне нужен протоиерей Михаил. По срочному делу. Старика отпустили, и он проворно отскочил подальше от ворот. - Эк, хватил! Срочное дело! - осмелел он, почувствовав себя в безопасности. - Не шибко ты и торопился - годов пятнадцать, поди, как помер он... Шувалов пропустил дерзкий ответ мимо ушей и спросил: - Кто сейчас вместо него служит? - Да отец Лександр и служит... - ответил сторож и начал чесать одну босую ногу о другую. Его, как и всех, одолевали комары. - Ну, так ступай и разбуди его! - распорядился Свиридов. - Скажи: издалека приехали люди. По важному делу. И шевелись, пока нас тут комары не заели! Сторож поплелся обратно, прихлопывая комаров и что-то невнятно бормоча по-стариковски. Вадим проводил его взглядом и заметил: - Шустрый старикан, к утру обернется... Однако не прошло и десяти минут, как сторож снова появился. Рядом с ним, грузно ступая, шел дородный человек в подряснике и вельветовой домашней куртке, накинутой на плечи. - Кто вы и что вам надо? - спросил человек в подряснике, подойдя к воротам. - Граф Шувалов, Василий Михайлович. - Как-как?! - переспросил он с нескрываемым удивлением низким, басовитым голосом. Сторож тоже подобрался поближе и для верности приложил ладонь к правому уху. - Граф Шувалов, Василий Михайлович, - прозвучал тот же самый ответ. - Ты что ж, каналья, таких людей и на улице держишь?! - накинулся на сторожа человек в вельветовой куртке. - Вот же продувная бестия... - А мы чего?.. - невнятно оправдывался сторож, звякая связкой ключей. - Мы ничего... Другие вон чего и то ничего... Службу несем справно, ночами бдим... Всё замкнуто, как велено. Ну, сплоховал малость. Так на лбу же не написано, граф он, князь али еще кто... - бормотал он себе под нос. - А хоть бы и написано: все одно я грамоте не учен. Псалтырь - и ту с трудом разбираю, - оправдывался ушлый старик, отпирая огромный навесной замок. - Вы, я так понимаю, отец Александр? - спросил Шувалов. - Он и есть. Прошу в дом, там поговорим... Старик остался около незапертой калитки, звонко прихлопывал надоедливых комаров и ворчал: - У-у, расплодились, канальи, язви их душу! Ну, чисто саранча египетская... Да потушите фары свои - всех комаров приманили! Фары потушили, но комаров от этого меньше не стало. - Оно, конечно, ежели... Хотя, однако ж, все-таки... - никак не мог успокоиться старик. - Вроде не было раньше оплошек с графьями-то... Что ж и за напасть такая, язви ее в душу! Внимательно изучив паспорт Шувалова, протоиерей, тем не менее сказал: - Пока всё сходится. Однако этого мало. Что вы еще можете предъявить как доказательство того, что вы и есть тот самый человек, за которого себя выдаете? Шувалов недоуменно покачал головой: - Может быть, письмо моей матери или свидетельство о рождении? - Нет, не бумаги. Василий Шувалов положил на стол перед протоиереем Александром медный крестик. Священник долго его рассматривал, а потом сказал: - Вот теперь всё сходится: вы, действительно, являетесь сыном Елены Васильевны Шуваловой. Вам, граф, придется немного подождать, - впервые так назвал его отец Александр и спросил: - Ваши люди здесь будут ночевать? - Если можно... - Почему ж нельзя? Сейчас найду эту протобестию, сторожа, и вернусь, - сказал священник и вышел из комнаты. - Один - протоиерей, другой - протобестия, - негромко прокомментировал Свиридов, - но по чину равные: оба старшие! Шувалов был занят своими мыслями и не оценил каламбура. Отца Александра довольно долго не было, а когда он появился, то в руках держал какой-то продолговатый предмет, завернутый в старую, церковную парчу: - Можете, граф, пообещать мне одну вещь? - Смотря какую, конечно... Я что-то еще должен сделать? - Скорее, наоборот - не делать. Можете вы пообещать, что не будете читать дневник вашей матери, пока не доберетесь до дома? - Как вам будет угодно, отец Александр. Обещаю... - Вот и хорошо! Всё остальное вы можете рассматривать сколько угодно. Здесь есть фотографии и другие, несомненно, интересные для вас вещи. Только ради Господа Нашего, не читайте сейчас дневник, - с этими словами протоиерей развернул предмет, который он всё это время держал в руках, и поставил на стол большой красивый ларец орехового дерева. На верхней крышке тускло блеснул какой-то герб из потемневшего старинного серебра, и граф впился в него глазами. Отец Александр, угадав его немой вопрос, сказал: - Да. Это ваш родовой герб. Шувалов взволнованно молчал и бережно поглаживал ладонью серебряную вставку в крышке фамильного ларца. - Позвольте, граф, еще один вопрос? - спросил протоиерей. - Спрашивайте... - Прошло сорок три года, прежде чем вы заявили о своих правах... Вас что-то задержало на столь длительный срок? - И да, и нет. Я только два дня назад получил письмо от моей матери. За эти два дня я проделал путь от поселка, близ которого я родился - это на севере Пермской области - до вашего города. - Понимаю… - задумчиво сказал протоиерей. - Вот ключ, всё это ваше наследство... Шувалов повернул ключ в замке и осторожно поднял крышку. Внутри что-то щелкнуло, и невидимый музыкальный механизм воспроизвел несколько первых нот. Граф вздрогнул. Судорога вновь прошла по его телу, как в ту памятную ночь, в старой хате Титовых: это были первые такты «Полета валькирий» Вагнера. Вещь необычайного эмоционального накала, несущая в себе одновременно и угрозу, и упоение местью. Чрезвычайно странный выбор мелодии для музыкальных шкатулок и ларцов. Но Шувалов понял скрытый намек: это произведение как нельзя лучше подходило к чувствам и мыслям его матери, которые навечно врезались в его память и которые дошли до него на сером листе оберточной бумаги. Граф застыл на месте и дослушал мелодию до конца. Ярость снова начала вскипать в его груди, и он с видимым усилием переборол себя. Потом немного успокоился и вытащил из орехового ларца первую вещь. Этой вещью оказался дневник его матери в потертом кожаном переплете: в правом верхнем углу стояли ее инициалы. Он отложил его в сторону и вытащил из ларца овальный портрет молодой красивой женщины, писаный маслом. Он вопросительно посмотрел на протоиерея и тот подтвердил: - Да, это ваша матушка. Отец Александр многозначительно посмотрел на Свиридова и сделал легкий жест головой в сторону двери. Тот понял и тоже вышел из комнаты. Граф остался один и долго любовался портретом своей матери: она была такой же, как привиделось ему в ту памятную ночь. Только на портрете она была много моложе и она... улыбалась! Следующей вещью, которую он извлек, оказался серебряный эфес шпаги с коротко обломанным клинком. Шувалов долго его рассматривал, а потом сжал в руке. Рукоять удобно расположилась в его ладони, она оказалась ему по руке. Почти сразу он почувствовал, как от холодного металла исходила и перетекала в него самого какая-то скрытая, неведомая сила. В его душе снова зазвучал грозный и торжествующий «Полет валькирий»... В уголке ларца он нашел медный крестик ручной работы на крученом шелковом шнурочке, который оказался точной копией крестика, полученного от матери. С той лишь разницей, что он сиял первозданным блеском, словно был изготовлен вчера, а не более сорока лет назад. То, что это был своеобразный пароль - было понятно. Непонятно другое: почему он нисколько не потускнел? «Сплошные загадки, - подумал Шувалов и непроизвольно покачал головой. - Откуда моя мама могла знать, что родится мальчик? И что он выживет в лагерном аду? А если бы родилась девочка?» Шувалов быстро встал и вышел в смежную комнату. Там хозяин дома и Свиридов пили чай из старинного медного самовара и о чем-то негромко беседовали. - Скажите, отец Александр, - прямо спросил Шувалов, - а если бы у моей матери родилась дочь, вы отдали бы ей фамильный ларец? - Да, граф, отдал бы. Если бы ее звали Василисой Шуваловой и если бы у нее был материнский крестик. На этот счет моим предшественником, отцом Михаилом, были получены от вашей матушки точные распоряжения. «Опять этот крестик, - с удивлением заметил про себя Василий. - Почему он играет в этой загадочной истории такую важную роль?» Вслух же спросил: - А скажите, отец Александр… Тот крестик, что хранился в ларце, почему он не потускнел? - Этого не ведаю, так же как не знал этого и покойный отец Михаил. По его словам, крестик всегда был таким и никакая ржа его не брала. Никто и никогда его не чистил. И это удивительно, сын мой. Ибо я усматриваю здесь чудо или, может быть, знамение Божье. Шувалов в полном смятении вернулся в свою комнату, сел в старомодное кресло и надолго задумался: «Письмо моя мать писала в лагере, неделю спустя после моего рождения… Это означает, что если бы родилась девочка, то назвала она ее Василисой. Более или менее понятно… Встреча с отцом Михаилом произошла задолго до срока родов, и уже тогда всё было заранее обговорено. Но как же она могла бы поручить дочери особую миссию в отношении наших врагов? Это чрезвычайно трудное и опасное дело. С такой задачей женщина не справится. Видимо, в том случае письмо было бы иным… С этим тоже более или менее ясно». Василий покачал головой: «Но для чего ей потребовался пароль? И почему она в своем письме назвала крестик ключом, который поможет открыть мне нужные двери? Какие двери и где их искать? Отец Сергий говорил, что теперь я узнаю всю тайну моего рождения. Похоже, он ошибался: в этой истории загадок всё больше и больше» Граф немного успокоился и продолжил прерванное занятие. В ларце оказались еще старинные золотые часы без цепочки и много фотографий. На некоторых из них были его мать и отец. А вот их дети, его родные братья и сестры, которых он никогда уже не увидит... Странное чувство вызывали у него эти старые, пожелтевшие фотографии: как будто бы он смотрел в зеркало, которое его не отражало. Всех отразило это зеркало, а его - нет. И вот теперь всех, кого оно отразило, нет в живых, а единственный, кто не отразился - остался жив. Еще в ларце были документы, письма и мелкие вещи. Его внимание привлекло женское обручальное кольцо и шелковый носовой платок с вышитой в углу монограммой. Это был платок его матери. Бог весть как он попал в ларец, скорее всего - случайно. Шувалов приблизил платок к лицу и услышал едва уловимый аромат: это был запах духов его матери. Он долго сидел и вдыхал этот едва ощутимый, но такой приятный, изысканный запах. Душа его замирала и трепетала. Ему казалось, что где-то совсем рядом, может быть, за его спиной, стоит его мать, что вот еще миг, и она наклонится, обнимет его за плечи и прядь ее волос коснется его щеки... Но она почему-то медлила, не обнимала его своими теплыми, нежными руками, а прядь светло-каштановых волос всё никак его не касалась. На душе было легко и чисто, все печали и невзгоды отступили прочь. Где-то внутри себя он услышал ангельски красивую, но очень тихую мелодию. Он затаил дыхание: музыка не пропадала и еще долго звучала в его душе... Граф Шувалов собрал все свои сокровища в ларец, обитый внутри темно-синем бархатом, запер его на ключ и положил в изголовье старомодного громоздкого дивана. Потом положил сверху большую пуховую подушку, погасил свет и устроился на ночлег. Под его головой лежал ореховый ларец, вмещавший в себе все сокровища мира. В душе его было полное умиротворение и блаженство, гармония и покой. Вскоре он уснул со светлой мыслью о своей матери. Его мать пришла к нему во сне и они долго-долго гуляли босиком по дивному лугу с шелковой, невероятно зеленой травой. Мама была молода и красива, а сам он был ребенком, и она держала его за руку. Что-то ему рассказывала, иногда смеялась, и тогда над лугом разливался переливчатый и чистый смех, похожий на звук сказочного серебряного колокольчика. Им было хорошо и радостно, они были счастливы. 5. ОПАЛЕННОЕ СЕРДЦЕ Рейсовый лайнер «Ту-154», вылетевший из известного курортного города Черноморского побережья, приближался к конечной цели своего маршрута - столице России. В передней части салона у иллюминатора сидел мужчина лет сорока или чуть более, в строгом черном костюме, ослепительно белой сорочке и безукоризненно повязанном темном шелковом галстуке. Выглядел он как преуспевающий бизнесмен средней руки: темно-русая бородка и немного более светлые усы были аккуратно подстрижены, короткие волосы зачесаны назад. И только одна деталь вызывала сомнение: за весь полет он не проронил ни слова, был хмур, сосредоточен и погружен в себя. Стюардесса, случайно встретившаяся с его взглядом, оторопела и больше таких экспериментов не повторяла. Взгляд человека в черном костюме был тяжел, холоден и отрешен. Но что-то мелькнуло в глубине его глаз, такое страшное и безжалостное, что молодая девушка непроизвольно вздрогнула и попятилась, словно заглянула в бездну. «Может быть, летит на похороны? - с безотчетной тревогой подумала она. - Потерял кого-то из своих близких? Тоже не очень похоже: обычно люди убиты горем, расстроены, но не ожесточены. Во всяком случае, не до такой степени. Горе трудно держать внутри себя, оно давит на человека и гнет его к земле. Но этого не согнешь - чувствуется характер, внутренне он сжат, словно стальная пружина. Такого задень, и он разнесет полсамолета. Уж больно решителен и мрачен… Жаль, что Алка сейчас на больничном: она бы сходу заявила, что у него мощная аура, какая-нибудь необыкновенная харизма и всё такое прочее. Я не экстрасенс и никаких аур не вижу, а вот силу и опасность, исходящую от него, чувствую…» «Хотя, - она украдкой бросила оценивающий взгляд, - мужчина хоть куда: строен, силен, подтянут. Так же как и три человека в черном, которые его сопровождают и сидят впереди, сзади и через кресло от него. Похожи на телохранителей. И тоже молчат, как в рот воды набрали. А этот мрачный красавчик за весь полет так ничего не выпил и не съел - ото всего отказался. Только всё читал газеты и какие-то бумаги…» Мрачный пассажир не обращал ни на кого внимания, как будто бы кроме него в салоне самолета вообще никого не было, и был поглощен своими мыслями и воспоминаниями. Он отложил газеты и вновь пробежал глазами письмо, которое знал наизусть. Каждый раз, когда он перечитывал это единственно письмо от своей матери, в его сердце поднимался ураган чувств: и горячая любовь к матери, которую он не помнил, и безысходная тоска по отцу, братьям и сестрам, которых он и не мог помнить, потому что они погибли до его рождения, и всепоглощающая, сжигающая его сердце ненависть к врагам, лишивших его всех его близких. Эти переполнявшие его душу чувства были ему хорошо знакомы, еще с той памятной ночи, когда он впервые прочитал письмо, шедшее к нему более сорока лет. Помнил он и свою клятву, данную на могиле матери, и разгул стихии в ту ночь, и знамения. Он ничего не забыл. Письмо матери заканчивалось более поздней припиской, сделанной два дня спустя и всего лишь за день до ее смерти. Последние силы покидали его мать, и эти строки были неровны и едва различимы. Эти слова граф не мог читать без сильного внутреннего напряжения, всепоглощающая ярость выходила из берегов и грозила смести всё и вся на своем пути: …Благословляю тебя, сын мой, на грядущие свершения, и пусть врагам нашим, как сказано в Писании, воздастся в полной мере за злодеяния и бесчестья их до третьего или четвертого колена! Но заклинаю тебя - опасайся бесчестных поступков! Помни: ты граф и ты не только человек слова, но и человек чести. Заклинаю тебя, ты должен отомстить за поруганную честь своего рода и честь своей матери! Кровь вскипала в его жилах и мелкая дрожь пробегала по сильному телу, когда он перечитывал эти последние строчки: он явственно слышал голос умирающей матери. Слышал крик ее истерзанной души, втоптанной в грязь чьей-то безжалостной и бесчеловечной силой. Той же беспощадной силой, что уничтожила всех его родственников. Всё свое наследство он получил в старинном фамильном ларце с серебряным гербом на крышке. И каждый раз, когда он открывал его, он слышал грозную мелодию Вагнера «Полет валькирий». И тогда душа его захлебывалась в немом крике и рвалась наружу с пугающей силой. Она жаждала мести и требовала крови врагов его рода. И не было лучшей мелодии, так точно и созвучно подходящей к обуревавшим его чувствам. «Валькирии в скандинавских мифах, - заметил граф про себя, - это бессмертные воинственные девы, вооруженные золотым оружием, которые летают над полем битвы, распоряжаются ее исходом и распределяют победу или смерть. Именно так: победу или смерть! У них уже появилась работа: несколько врагов нашего рода закончили свое пребывание на этом свете. И это только начало…» Замигало табло, призывающие пристегнуть ремни: самолет заходил на посадку во Внуковском аэропорту. Граф Шувалов спрятал письмо в портмоне и обратился мыслями к душе своей матери: «Я выполню твою волю, мама! Ты запретила мне убивать их своими руками или отдавать такие приказы, и я едва не сошел с ума, пытаясь разрешить этот неразрешимый парадокс. И честно говоря, я не знаю, удалось бы мне решить эту головоломку, если бы не мой лучший друг. У него много достоинств и талантов, но одно его редчайшее качество не перестает меня удивлять: там, где я не видел ни одного решения, он нашел их множество, там, где я видел только тупик, он видел выход. И теперь, мама, парадокс разрешен: я не переступлю твоей воли, но и нашим врагам осталось недолго ходить по этой земле. Всё так, как ты и хотела: враги или их потомки до третьего и четвертого колена будут уничтожены, но ни я, ни мои люди не обагрят рук их черной кровью. Зло будет наказано! Ты знаешь, я поклялся в этом своей жизнью… Ничто меня не остановит: ни лицемерные законы, но которым ни один убийца не был привлечен к суду, ни власть, которая покрыла себя несмываемым позором бесчестия, неслыханного насилия и кровавых репрессий, ни сила оружия, ни даже принцип: «сын за отца не отвечает». Отныне мой принцип прост: жизнь за жизнь, смерть за смерть! И если кто-то из негодяев не дожил до сегодняшнего дня и успел умереть своей смертью, то за них ответят дети и внуки тех мерзавцев. И только тогда я прощу врагов, когда они смоют свой позор или позор своих предков собственной кровью…» Самолет коснулся посадочной полосы, его заметно тряхнуло. В иллюминаторе промелькнули какие-то дальние постройки и лайнер начал замедлять свой стремительный бег. «…Говорят, что зло нельзя победить злом, потому что зло только умножает зло, - заканчивал свой внутренний монолог Василий Шувалов. - Пусть так. А чем можно победить зло? Если добро бессильно перед негодяями, которые давно попрали человеческую мораль? И сделали они это не под давлением, нет. Они творили свои злодеяния сознательно, цинично презирая любые запреты: религиозные, нравственные, юридические… Не пощадили никого: ни младшую сестру моей матери, которой было всего три года, ни моего брата, которому не исполнилось и года. И ни один не раскаялся в своих злодеяниях и не ужаснулся содеянному. Но если б и раскаялись - мне нет дела до их лицемерных раскаяний. Судить о людях нужно не по словам, а по их делам. Попадут они в ад или нет, я не могу дожидаться, что кто-то за меня отомстит нашим врагам или их потомкам. И пусть я сам рискую попасть в преисподнюю, но я разберусь с мерзавцами − здесь и сейчас! Чего бы это мне ни стоило… Но одно, мама, я тебе обещаю твердо: в моем сердце нет жалости и сострадания к врагам. И насколько хватит мне сил телесных и душевных - я выполню свою миссию. В этом теперь смысл моей жизни». В аэропорту Шувалова встречали. Его ждал черный «Мерседес» и два джипа с охраной. Черный бронированный автомобиль плавно тронулся с места и, сопровождаемый эскортом, устремился к Москве. Через минуту, небольшая колонна, поднимая мелкую снежную пыль, исчезла в потоке других машин. Никто не мог знать, что граф, обуреваемый неутолимой жаждой мести, на многие месяцы станет причиной страха, бессонницы и отчаяния для многих жителей столицы. И не только столицы. 6. СЫНОВЬЯ РАСТРЕЛЯННЫХ НАРКОМОВ Москва, несколько месяцев спустя… Изматывающие допросы, которым подверглись многие ветераны госбезопасности, надежд генерала Твердохлебова, начальника Особого управления по борьбе с терроризмом, не оправдали. *** - Выжившие из ума идиоты! - плевался генерал Твердохлебов в своем кабинете, перечитывая протоколы допросов ветеранов КГБ, МГБ и НКВД. - Вас послушать, так получается, что главного вдохновителя террора следует искать среди родственников Лаврентия Берии. Его действительно расстреляли, но только я не верю, что кто-то из оставшихся в живых близких родственников министра МГБ, решился отомстить за него, да еще столько лет спустя. - Не верю! - повторил Твердохлебов и хлопнул ладонью по протоколу допроса. - Его родственники, из тех, что смогли пережить то страшное время, были рады без памяти, что их самих не расстреляли, за компанию с одиозным наркомом. Или - и это в лучшем случае - не отправили в лагеря. - Что же касается других родственников, - поморщился генерал, - например, из числа его внебрачных детей, то мотивов еще меньше. Совершенно невероятно, чтобы кто-то из его незаконнорожденных сыновей взялся бы за такое немыслимое дело - мстить за своего расстрелянного отца, которого они никогда даже не видели. Твердохлебов с большим сомнением покачал головой: - Это уже фантастика… Не верю! Также как нереально теперь установить и точное количество детей от связей Берии с его многочисленными любовницами и наложницами. Очень уж он любил женский пол и, похоже, сам не знал, сколько у него внебрачных потомков. Только в Москве по его инициативе было устроено многоэтажное общежитие для матерей-одиночек, которые понесли от него. А сколько таких матерей было в других городах? Этого не знает никто. Сами же несчастные матери в этом никогда не признаются, чтобы не отравлять жизнь своим чадам. Это по отношению к Берии прижитые дети незаконнорожденные, а для матерей они родные. К тому же многие из его наложниц были в то время замужем - зачем же им самим или их детям такие скандальные подробности появления на свет? - Это направление расследования, - вслух рассуждал начальник Управления, - абсолютно бесперспективно и безнадежно. Во всяком случае, лично я не верю, что среди сыновей, прижитых им на стороне, найдется хотя бы один мститель с настолько фанатичным сдвигом в мозгах, чтобы бросить вызов ФСБ. А куда теперь относить предшественников Берии на посту наркома НКВД? Точнее - их родственников, так как и Ягода, и Ежов своей смертью не умерли… Тоже проводить расследования? - Не верю! - убежденно повторил Твердохлебов. - Версия совершенно несостоятельна. Поэтому не стоит тратить силы и время на ее отработку - это безнадежный тупик. Тут, похоже, и сам товарищ Берия не сможет прояснить ситуацию, если бы, к примеру, его удалось на время оживить или, там, вызвать его дух. И он не знает… - Надо иметь феноменальную память, чтобы помнить всех своих незаконнорожденных отпрысков, - генерал с сомнением качал головой. - При такой неуемной тяге к слабому полу, у него должно быть несколько сотен детей. Не меньше… Однако и сам Лаврентий Павлович знал не обо всех своих отпрысках. Например − о прижитых с женами или родственницами высокопоставленных функционеров сталинской эпохи. Предположение обосновано: с тридцать восьмого года на аборты действовал строгий запрет, а самого Берию нисколько не смущало высокое положение мужей или отцов своих любовниц. Не сохранилось прижизненных жалоб на любвеобильного наркома. Что и не удивительно: никто не захотел менять малопочетный титул «рогоносца» на реальный статус «врага народа». - А сколько у него было случайных любовных связей… - Твердохлебов понимающе хмыкнул. - Ни одна мать не признается в таком грехе. - Он покачал головой. - И не только из соображений морали, но и из инстинкта самосохранения. Это сейчас аббревиатура «НКВД» многим уже ни о чем не говорит и тем более не пугает. А в те времена это слово наводило ужас на всех, даже на самих чекистов - и они ходили по краю пропасти. Карающий «меч революции» свистел над головами днем и ночью. Особенно - ночью… Подъехавшая к дому черная машина вводила всех жильцов в ступор: до рассвета никто не мог сомкнуть глаз… Генерал Твердохлебов придвинул к себе новые документы, из тех, что были сложены стопками на его столе. Одним из документов оказалась подготовленная справка, в которой приводился установленный следствием список лиц, которые могли быть причастны к доселе невиданной акции возмездия в отношении чекистов-ветеранов и их прямых потомков. Список оказался весьма пространным и занимал много страниц. На титульном листе от руки было написано красным: Имеют близких родственников мужского или женского пола в возрасте от 18 лет и старше. Вторым документом, составленным по такому же образцу, тоже был список, но гораздо короче: в нем было всего несколько страниц. На титульном листе была другая помета: Не имеют близких родственников мужского или женского пола. Генерал быстро пролистал список фамилий, «которые не имеют…», и задержался взглядом на строке «Шувалов Михаил Андреевич…» В крайней правой графе было написано от руки: «Расстрелян в 1952 г.» И чуть ниже, другим почерком: «Последний близкий родственник, жена, Шувалова Елена Васильевна, умерла в 1953 г.» Твердохлебов поставил на титульной странице свою резолюцию: «Приобщить к материалам дела…» и бросил список на край стола. Про себя же заметил: «С этими всё ясно: раз не осталось в живых ни одного родственника, то и мстить за них некому. Сложнее будет с другим списком, а там фамилий, мама дорогая… Доскональная проверка займет немало времени и загрузит работой всё Управление. Но тут уж, хочешь, не хочешь, а проверять придется…» Судьба хранила графа Шувалова. Он не попал в число подозреваемых, и если не лишится поддержки сил не от мира сего, то мог сдержать свою клятву, данную им на могиле матери. Виктор Аннинский, 2002/2009 гг. P.S. В новеллу «Клятва графа Шувалова» с незначительными сокращениями вошли некоторые главы из приключенческих детективов «Игры провинциалов» (другое название: «Псовая охота «Легиона») и «Полет валькирий», которые были адаптированы под соответствующий формат. В. А.