ВАРИАНТ СПАСЕНИЯ 01 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]К[:/style:]огда человек пьёт жидкость, в этот именно момент, взгляд его – отстранённый и отсутствующий. Куда он смотрит, человек, во время пития – когда нос в кружке, и голова задрана? В никуда. Интересно, а что он слышит, когда пьёт? Чувствую я втекание жидкости в горло, слегка кисловатого яблочного сока. Мне не то чтобы приятно, а так, просто, обыденно, – от нечего делать пью сок. Кружка опускается, и передо мной больничная палата. Я на кровати, полусидя-полулёжа, и кровать моя стоит около окна – справа. Пью сок из стакана и читаю журнал. И то и другое мне изрядно надоело, поэтому я мирно наблюдаю за происходящим, делая вид, что пью сок и увлечённо читаю журнал. Того, кто лежит на следующей, за моей, если в глубь палаты, койке, зовут Вячеслав Борисович. Ему дали по голове чем-то нехорошим и тяжёлым в подъезде, отобрали дипломат, вот поэтому он здесь. И будет здесь, судя по синему его лицу, ещё долго. Даже он сам не подозревает о том, насколько долго лежать надо с ушибом головного мозга. Он интеллигент, этот Вячеслав Борисович. Интеллигент старой ещё закалки, лет, эдак, пятьдесят, как интеллигент. Его жена, дама, что постоянно к нему приходит, пичкает его «селёдочкой» и заискивающе смотрит ему в глаза, когда он ест эту самую «селёдочку». Я не знаю, как он относится к селёдке, но к ней, к жене, он относится очень терпеливо и, может, где-то даже с любовью. Хотя… Кто знает? Чем-то похожа эта пара на пингвинов. Может, из-за пристрастия к «селёдочке»? Мне нравится смотреть на то, как она его кормит. Это похоже на кормление несчастного котёночка, которого помыли, пожалели, помяли порядком в руках всей семьёй и теперь кормят. Кормят с умилением, с зажиманием сердца в кулак и со слезами любви к ближнему своему четвероногому другу. А котёнок знай себе, жрёт, спешит, мало ли что ещё взбредёт в голову хозяевам. Отобрать ведь могут корм. Ей богу, как она его кормит, так у меня перед глазами такая картинка – она большая такая, а он маленький, запуганный кем-то в подъезде, и похожий на котёнка… В этот раз к Вячеславу Борисовичу пришла совсем другая дама. Намного уже в талии и симпатичнее, сразу видно, что сотрудница и соратница. В возрасте тоже. У Вячеслава Борисовича, надо полагать по его тону, всё изрядно под синяками порозовело при её появлении. – Мне Анна Григорьевна советовала Вам селёдочки принести (меня бы уж точно своротило от такого количества данного морепродукта), но я вот яблочек решила… – Не стоило, право, беспокоиться, дорогая Ирина Семёновна, мне уж столько нанесли. Большое спасибо, что навестили. Очень признателен. – Ах, бедный Вы мой, надо же было Вам так угораздить. Милый, милый Вячеслав Борисович… В это время пьяная санитарка за дверью палаты, очевидно, решила заняться своими прямыми обязанностями, зашла в уборную и обнаружила основательно забитый толчок. Пару раз мы, все, присутствующие в палате, слышали, как она спускает воду в унитазе и гремит шваброй. Видимо, окончательно убедившись, что засор герметичен, она разразилась несусветной бранью, которая гремела намного громче там, за дверями, чем здесь, в палате порхало воркование Вячеслава Борисовича и его посетительницы. – Пиздец!!! – орала она. – Засрали! Это всё этот старый отморозок туда железяк накидал! Ну хрен моржовый! Блядь, уже выписался козёл… Мордой бы его туда, пидараса!!! В палате воцарилась мёртвая пауза. Первой оклемалась Ирина Семёновна. Как будто бы шумы вне палаты не существовали, она продолжила: – Вы знаете, Вячеслав Борисович, а Серёженька ведь женится! – Что Вы говорите? Это, несомненно, очень приятная новость, – отвечал ей слегка смущённый и ещё больше покрасневший, так, что синяки стали фиолетовыми, Вячеслав Борисович. – Это несомненно… А как Любочка? – Так ведь на ней и женится Серёженька. Из них, конечно, выйдет прекрасная пара. – Надо же, а я думал они родственники… Брат и сестра… Санитарку, все в отделении её называли Владимировной, видимо, не устраивало выступление без публики. Каким-то там, присущим только пьяным людям, чувством, она понимала то, что происходит за дверями, в палате, и, скорее всего, решила прервать идиллическую беседу двух интеллигентских душ. На весь коридор она завопила: – Короче, не хуй тут срать, я закрыла туалет!!! – Затем, не видя перед собой зрителей и подумав, что предупредить об этом факте надо всех очно, она распахнула дверь палаты и предстала перед нами. Полная женщина, в грязно-белом халате на розовую кофточку, с крашеной рыжей копной на голове, что-то невообразимое, словно дирижёр, прожестикулировав руками в резиновых перчатках, сканируя присутствующих мутным взглядом, констатировала: – Я, короче, туалет закрыла на хуй, по-по-п…потому что он засран, будете ходить в другую палату, короче… – и ушла, не закрыв за собой дверь. Потянуло говнецом… Я не был в восторге от происходящего. У меня даже разболелась голова. Из своей полусидячей-полулежачей позы я плавно перетёк в просто лежачую, подбив поудобнее подушку. Мой сосед, койка которого стояла слева от окна напротив моей, Гена, мучавшийся непроходящими головными болями из-за обширных гематом внутри черепной коробки, а более того – из-за бесконечных уколов в одно и тоже место, глубокомысленно изрёк: – Владимировна сегодня на коне-е-е-е, однако. Надо думать, вчера неплохая была у ней суббота… Я, так, чтобы поддержать, его подтвердил: – Это точно… – Ну это ничего, сёння ж профессора не буде, пусть покуролесит. Вячеслав Борисович с Ириной Семёновной продолжали беседовать, но я уже их не слушал. В голове медленно, как полноводная река, текли мысли о пустом. О том, что не надо было, пожалуй, мне лезть на эту конструкцию «табуретка на табуретку», да ещё и зная, что ножки шатаются и у одной и у второй. А вот если бы я починил вовремя табуретки, то, может, этого ничего и не случилось бы. Ну а предположим, надо было взять не табуретки… ТАБУРЕТКИ, ТАБУРЕТКИ, ТАБУРЕТКИ…И ещё хруст перед потерей сознания... Я, по всей вероятности, задремал, потому что до того, как открыл глаза, видел – надо мной плавает некая громадина, похожая на табу… Голос Владимировны слышался уже где-то в конце коридора, вдоль которого расположены были боксы с палатами. Матерно она вызывала по телефону сантехников. Сантехники в воскресение не работали, поэтому ещё более громко и ещё более матерно она вызывала «аварийку». И всё это неоднократно, потому, что воскресенье. Каждую цифирь номера она сопровождала словом на букву «х», а по окончании набора она приговаривала: «мать их…». Прямо заклинание какое-то. 02 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]К[:/style:]роме Вячеслава Борисовича, меня и Гены, в палате лежал ещё один бедолага. Вообще-то раньше палата была трехместной. Об этом напоминало наличие на одной из стен трёх розеток, трёх радиоточек, теперь разбитых, и трёх краников для подключения аппарата для дыхания. Но способность народа не в меру много бить себе и другим головы, заставила из трёхместной палаты сделать четырёхместную, а из НИИ по изучению головного мозга – просто больницу. Алексей был совсем ещё юнец, чего нельзя было сказать по его двухметровому росту и крупному телосложению. Выдавали его возраст только глаза. Наивные и по-доброму детские. Он возлежал на койке, соседней с Вячеславом Борисовичем. Койка его располагалась возле самой двери. Попал он в больницу, сиганув в окно третьего этажа «из-за Светки». Ясно, как день, что дело было на вечеринке, когда уже все понапивались до поросячьего визгу. Света, впрочем, постоянно приходила к Алексею. Подолгу сидела у постели, плакала, ухаживала за ним. Как-то в палату заявился отец Алексея. Отставной военный. Хохол. С недавно поломанной ногой и потому хромой и с тростью. Он долго отчитывал сына за глупость, жалел, что он у него дурак, что сам он точно такой же, когда-то там из-за мамы… И прочее, и прочее, и прочее. Затем крепко обнял Алексея, поцеловал в лоб, предупредил, что если тот не побреется к следующему его приходу, то это будет сделано с помощью зажигалки, и ушёл, скрипнув каблуком, ввергнув меня в противоречивые чувства. За окном тускнело, серело и бурчало предзимним нездоровьем. Пора было обедать. Словно подхватив эту идею, откуда ни возьмись, появилась кухарка с кастрюлей и пластмассовым мерным стаканчиком. Точно сеятель, она набирала в стаканчик сахар из кастрюли и сыпала его в стаканы и кружки пациентов, стоящие на перекосившихся тумбочках. Делала она это с таким лицом, как будто верила, что вскоре из насыпанного ею сахара вырастет нечто полезное. Откуда-то из преисподней несло щами. Всё это означало, что скоро принесут обед. На запах щей проснулся Гена, с неизменным во время просыпания «боже мой, божештымойбоже», повернулся на бок и, кряхтя, сел на кровати. Уставился на меня. Смотрел долго. Голова его была нечёсана уж недели две, и поэтому смахивал он откровенно на эдакого сорокалетнего полупьяного полудурка. – Эх, водяры бы чарку, – задумчиво изрекли его уста. Легко впорхнула медсестра, держа белые коробочки в тонких ручках. Раздала всем таблетки, а перед Геной притормозила. Гена, не скрывая страданий на лице, поднял на неё заспанный взгляд. – Щемель, а Вам укольчик, – пропела нежнейшим голосочком медсестричка. – Как всем так табулетки, а мне жопу подставляй, вашу мать, – пробурчал Гена и как сомнамбула стал переворачиваться на кровати, приспустив штаны, показывая свой, весь исколотый зад. – Ну не надо так уж, – отвечала сестра, протирая ваткой со спиртом участок для экзекуции. Шприц она держала наготове, и как только Гена открыл, было, рот ответить, шлёпнула ладошкой по голой заднице и… игла была уж там, в намеченном заранее месте. Ввод лекарства – вот мука! Гена тихонько постанывал: «а ёб… тель», однако терпел. – Может, Вам йодом сеточку нарисовать? Полегчает. – Да иди ты… 03 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]П[:/style:]ринесли обед. Наша палата для «лежачих», поэтому обед нам приносят прямо в кровать. Всю жизнь думал, как это должно быть приятно, когда «кофе в постель». А тут в постель на тебе – щи из квашенной пару десятилетий тому назад капусты, да ещё «второе» из макаронов, расползшихся по тарелке, похожей на лопату. Просто праздник какой-то! Каждый из нас ест по-своему. Некоторые вообще не едят, а я, как правило, пару ложек, всё же, щей, да хлебну. Горячее и жидкое, оно полезно. Однако этого «горячего и жидкого» главное не переборщить. Народ больше налегал на своё, домашнее… Изредка, заедая «хозяйскими» макаронами нескромно напичканную мясом деревенскую колбасу. За дверями палаты снова возникли посторонние шумы. На этот раз Владимировна привела целую роту пьяных, как и она сама, сантехников. Весело и вдохновенно беседуя между собой, будто бы между делом, заслав Владимировну за водкой, они елозили металлическим тросом в горшке и часто произносили слово «говно», видимо, заочно желая нам приятного аппетита. Подозрительного цвета лужа прокралась в палату из щели под дверью. Весёлая компания, на прощание смотав трос у нас в палате, удалилась вместе с отдалённым намёком на аппетит. Я опять задремал. И вспомнил. Во сне. Что где-то лет семь назад, впервые, совершенно случайно, меня посетило странное состояние. Это было в деревне. Сруб. Русская печь. Самогонка в меру. И набегавшись за день, и устав по-хорошему. И ещё полная темнота ночью. Всё это, может – потому, а может – просто место такое с нами тогда сыграло. Короче, лежу я, засыпаю, жду когда засну и мне любопытно не прозевать миг, когда я уже сплю и отделить его, этот миг в сознании от того времени, когда я ещё не спал, как вдруг… Вдруг чувствую, что я трансформируюсь… Сначала, вроде, не на спине лежу, а как крокодил, на животе. Проверил. На спине. А вроде – как на животе. Странно всё это. Было странно тогда, а сейчас тоже странно. Хотя, с этой странностью очень даже уютно засыпать. Лежишь себе и не знаешь, на спине или на животе… ИДИОТИЗМ. Мозги закручиваются, крыша парит грациозно, и ты засыпаешь… И снишь себе преспокойненько, как ты, крокодил, лежишь на дне водоёма и ни о чём не думаешь, потому что ты спишь в старой дедовой хате – деревянном срубе, пахнущем доброй русской печью, теплом и каким-то особым деревенским уютом и радушием. Здесь спится всегда лучше, чем в городе. Там бетон, жара, смрад, гарь, промозглая слякоть и снежный дождь об асфальт. Тут же темнотища, хоть глаз выколи и здорово. И ничего делать не надо – только спать. Спать спокойно и безмятежно. В доме полно живности. Крысы, мыши, твари помельче, мухи, там, разные, комары, – и кошка. Кошка Ша. Так по-дурацки её назвал дед. Мне-то что? Ша, так Ша. Ша – охотница хоть куда. Я даже спрашивал как-то деда, чего она с ним живёт, кормить он её, всё равно, не кормит. Она охотой и питается. Дед и сам этого не знал, говорил, что к человеку тянется. В доме, значит, как в аквариуме, свой микроклимат – чтоб было чем охотится Ша, своя дичь водится. Я всегда любил наблюдать и сейчас наблюдаю за тем, как Ша сторожит добычу. Она как, тигр, только помельче. Сидит себе, кончиком хвоста виляет, только глаза горят. По огню этому ты её и видишь. Потом ррраз и готово, уже кого-то терзает или просто мимо прыгнула. Лучше всякого телевизора тебе зрелище. Засмотрелся на кошку и не заметил, как уснул. Раньше, вообще-то я тоже не замечал, как засыпаю, но в деревне сон особый. Он тебе начинает сниться потихоньку. Лес, перерезанный линией шоссе. В мрачное предутреннее небо упираются верхушки деревьев. Тишина. Ни птиц, ни дятлов. А почему должны быть именно дятлы? Потому что кто-то должен тебе мешать спать каким-нибудь стуком, как в городе. Но здесь не город и стуком помешать могут только дятлы. Люди до такого не додумаются, это только в городе всё, что угодно, может быть под утро или на ночь, глядя. Тут дело другое… А спрашиваешь ты и отвечаешь, потому что ещё крепко не уснул. Итак, тишина, никто её не тревожит. Только мягко так деревья шуршат. Это просто за стеной избы старая липа на ветру мается, а мне снится, что это лес шумит. Утренний ветерок освежает лицо, травы пахнут приятно, однако росы нет. Значит, дождь будет, так меня учил дед. Да и какая роса может присниться в протоплённой хате? В небе совершенно бесшумно парят огромные, величиной с быка, вороны и орлы-стервятники. Ты уже покрепче уснул и теперь не спрашиваешь – почему орлы, да почему вороны. Во сне, оно всё по-другому. То, что в книжке, вскользь приметил, или по телевизору смотрел – во сне как живое снится. Где-то в своей норе зашуршали мыши, а тебе чудится во сне, что по асфальту цокают копыта. Я смотрю, кто это там цокает, и вижу двух здоровенных оленей с огромными рогами. Они как-то медленно и плавно передвигаются, но я знаю, что на самом деле олени очень быстро бегут. Это просто я «медленнее» стал видеть, а значит лучше соображать. За оленями – великанами несутся волки. Волки эти тоже очень здоровые, во много раз больше меня. Они хотят есть и очень устали, наверное, гоняются за оленями целую ночь напролёт. 04 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]Я[:/style:]зыки волков торчали из их пастей от усталости, и с языков этих стекала слюна на асфальт, с громким чавканьем. Скорее всего, это – Ша чего-нибудь жуёт. Я сижу на обочине дороги в высокой траве и внимательно слежу за охотой волков. У меня чисто спортивный интерес – чем же закончится бег? Марафон, на самую длинную дистанцию, какую только возможно себе представить. Длина её, для оленей, пропорциональна силе волков. Для волков она пропорциональна силе оленей, замкнутый круг. Они не знают силы друг друга. Волкам хорошо если олени сильны – в них значит больше мяса, но им также и неплохо, если олени слабы – меньше бегать. Оленям – всё равно, что волки сильные; у оленей достаточно опыта, чтобы оторваться. Однако не прочь были бы и олени увидеть в волках слабинку. Замкнутый круг без начала и конца. Я болею за волков. Судьба оленей мне тоже не безразлична, но я – человек, а человек всегда ставит на охотника, а не на жертву. Когда я не сплю и наблюдаю за кошкой Ша, я ведь не болею за мышей, мне их даже и не жалко. Всё очень просто, во сне мыши – это олени, а Ша – это волки, я люблю больше кошку, чем мышей и теперь волки для меня симпатичнее. Я сижу на том месте, где дорога сворачивает. Очень удобное местечко, отсюда хорошо всё видно, как на трибуне. Первый олень, опустив голову, несётся прямо на меня, чтобы скосить угол. Мне не страшно, что он затопчет меня своими копытами. Во сне ты думаешь не так, и то, чего ты можешь испугаться наяву, во сне тебя не пугает. Страшно от другого. Пришла мысль, точнее, не мысль пришла, а я непостижимым образом высчитал, что, если этот олень меня заденет или даже не заденет, а промчится близко, то передаст мне свой запах. И тогда волки подумают, что я – он. Ведь на запах они ориентируются больше, чем на глаза. Пока я занимался расчётами и решал, что лучше и безопаснее будет продвинуться немного в сторону, стало уже слишком поздно. Это был миг столкновения. Я просто перевернулся и натянул одеяло на голову. Наверное… Олень пролетел в каких-то миллиметрах от меня. Я почувствовал запах его пота, разгорячённой крови и желания ускользнуть. Весь этот «букет» моментально передался мне, и я стал с недоумением разглядывать себя, будто бы в первый раз. На самом деле, на ТАКОГО себя я ещё не смотрел. Я почувствовал, что расту. Расту очень быстро, на своих глазах. Ноги мои, всё дальше и дальше отдаляясь, принимали форму оленьих. На голове моей стали расти рога, я, ощущая их тяжесть, вдруг понял, что лучше бы болел не за волков – они настигали меня. Второй олень встал на дыбы, увидев, что «нас» стало трое. Он чуть не навалился на меня, не разобравшись, что к чему. Я вовремя увернулся и с тоской смотрел вслед оленям, быстренько исчезнувшим за поворотом. Я был молодой и неуклюжий ещё олень и совершенно не соображал, что мне делать. Страх (такого мне не приходилось раньше испытывать) заставил меня шевелиться. Я ощущал запах смерти, исходящей от меня. Запах этот прибавлял силы волкам. Они настигали меня. Им, оленям, больше нечего бояться. Да они и не боялись вовсе – это я понял, а точнее почувствовал. Страх за свою жизнь не присущ оленям, и вообще никакой дичи. Страх за свою жизнь присущ только человеку. Аналогов в природе не существует. Именно из-за страха за свою жизнь человек обрёл разум. Пребывая в теле оленя, я осознал, что оно совершенно. Только очень умное существо может носить такую шкуру, в которой не страшны ни морозы, ни жара, обладать такой мускулатурой, которая, как бы не было трудно, не подведёт. Я осознал, что такое СОВЕРШЕНТВО, и понял, что только «совершенство» может обладать такой грациозностью, как олень. Ещё мне на ум пришло, что хоть я в настоящий момент и в шкуре оленя – это ничего не значит. Я как был, так и остался человеком. Неловким, неуклюжим, неприспособленным к жизни. Я был просто человеком, который без приспособлений ничего сделать не может и помрёт с голода, убери от него эти его игрушки. Холодным твёрдым гвоздём начала забиваться в мои мозги истина – именно таких «оленей», как я волки и жрут! Они настигали меня. 05 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]В[:/style:]переди всех выделяется самый проворный, явно вожак. Он знает куда бежать. Многовековой инстинкт подскажет ему, куда целиться клыками. Даже, если у волка разом отобрать все органы чувств и оставить в голове лишь одну извилину – он не растеряется, он знает куда бежать – к моему горлу. Вот-вот настанет этот момент. Самый сладостный момент для хищника. Вот-вот прольётся моя кровь, я почувствую, как рвутся мои мышечные ткани под яростным натиском клыков, как по ним стекают красные ручейки, жадно ловимые глоткой волка, терзающего меня. Я почувствую, как тело моё теряет силы, которые теперь уж будут принадлежать не мне. Я позабыл обо всём, тупо глядя на вожака. Меня вдруг заинтересовало: его прошлое, где его «волчиха» и сколько у него волчат. В шоке я постукивал копытом по асфальту от нетерпения – скорей бы получить ответы на эти вопросы. Глаза уставились в глаза. Волк смотрел на меня как на самого дерзкого оленя, какого он только видел в своей жизни. Я смотрел на него, как на марсианина, будто вопрошая – а ты кто такой? Вот-вот и я получу ответы на все вопросы. Вот-вот и некому больше будет какие-либо вопросы задавать. Потому что в мире, где всё «совершенно», вопросы не задают – незачем. В мире, где нет человека... В мире, где нет человека, за исключением меня, да и то в оленьем теле, волки собирались позавтракать. Всю ночь они бегали, устали и проголодались. Они собирались позавтракать мной. Этот факт как-то не особо меня удивлял. Однако такая участь и не особо меня радовала. Между тем, стая обступила меня со всех сторон, и я вдруг вспомнил о рогах. Рога по-прежнему находились у меня на голове, как тяжёлая шапка. Забыть о них было невозможно. В совершенном теле оленя нет, и не может быть лишних деталей, для чего-то нужны и рога. Для чего же? Думай быстрее, сейчас же съедят! Конечно же, как только вожак прыгнул на меня, уместность рогов подтвердилась сама по себе. Я просто слегка наклонил шею, и вожак оказался подкинутым высоко в небо. Но странно – я совершенно не так хотел... Я знал, что от волков нет мне спасения, а тут – надежда!? Тем не менее, я рвал и метал, орудуя рогами. Волки разлетались направо и налево, визжа от боли. И, всё-таки, они были сильнее – их было больше. Кольцо вокруг меня сужалось, и надежда на спасение умерла немногим раньше, чем предстояло умереть мне. Лихорадочно я перебирал в уме всевозможные варианты спасения. То, что мне необходимо выжить – я не сомневался. Но вскоре я понял, что «выжить» – это слишком большая роскошь в мире – где нет человека, и всё идеально. Шестым, седьмым, десятым чувством, если существуют таковые, я понимал, что должен он быть, должен быть один, единственный вариант спасения. Он просто спрятался куда-то далеко-далеко и не хочет вылазить. Волки уже навалились на меня. Шумно, жадно рыча и визжа. Навалились, и мне пришёл конец, точнее, приходил. Медленно, но верно. Это не больно, страх – больнее. Смутно я чувствовал, что ещё не конец. Не конец там, где уже давно как конец! Смутно я понимал, что всё ещё есть вариант спасения. Существует. Неожиданный, странный, непонятный, но СУЩЕСТВУЕТ! Меня это радовало. Я рассматривал то, что от меня осталось. Я был мёртв, потому что от меня, по существу, ничего не осталось. Лишь лужа крови на асфальте и выгрызенный каким-то волком-гурманом мой глаз, брошенный в этой луже за ненадобностью. Глаз, лужа, асфальт. Между тем, наступило утро. Солнышко пустило метко свой лучик прямо мне в глаз. Хорошо. Я открыл этот глаз. Точнее, оба глаза. И тут же меня осенило, что самый лучший вариант спасения от волков, всевозможных чудовищ и прочих тварей – просто проснуться. Кошка Ша волочила огромную крысу под печь, держа её за шею. – Всю ночь воевала – прокомментировал мой сон дедушка. Всем хороша деревня летом. И воздух чист, и нет шума городского, и лес рядом, и речка, но самое главное – сейчас уже почти зима. Уютный запах варева от русской печи – болтанки для свиней. Картофельные очистки, остатки вчерашней снеди, жирные помои. Что там ещё? Такое деревенски-домашнее, школьно-столовское, детсадовско-больничное? Головная боль. Я проснулся. Я проснулся. Лежу. На кровати. Ни рукой, ни ногой не двинуть. Голова как барабан, по которому палочками ухают, только изнутри. Вот она, голова, или шея? Шевелится. Можно повернуть. Я повернул. Задрал вверх, то есть. Лёжа. Там окно. Со шторами. Голубенькими, но плохенькими. В окне – небо сероватенькое. Наверное, зима. Вот проснулся, так проснулся! Глаза сами собой закрываются. Там лето. Голова не болит, и конечности двигаются. Да ну его это «здесь»! 06 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]Т[:/style:]ёмно-синий драповый плащ в жаркий июньский полдень создавал иллюзию идиотизма. Особенно когда взгляд поднимался к голове незнакомца, увенчанной огромной чёрной, точно битум, шляпой с безграничными полями. Я ещё подумал о том, как глупо выглядит этот великан, который мог быть только индейцем… Он и на самом деле был похож на индейца. Представьте себе индейца в современном городе в центре Европы и посреди вездеснующей толпы. Он огромного роста, и его видно издалека. У него лицо с серьёзным выражением и вдумчивым взглядом. Озирается. Делает вид, что чувствует себя в своей тарелке, и просто смотрит, нет ли где дичи. Не забежала ли она за угол. А, на самом-то деле, он смотрит в отражение витрин, в надежде увидеть там безучастные лица прохожих. Но он не находит их там таковыми – они все обращают на него своё внимание! Человек шёл по проспекту в сторону восточной окраины города. Не спеша и размеренно. Делая каждый шаг с таким видом, будто идёт по минному полю. И дело это для него – привычное. Широко расставляя ноги, как моряк после долгого плавания – раскачиваясь из стороны в сторону. Притворяясь, что спокоен. Однако ведь это было не так – каждый взгляд на него со стороны, как игла в спину. Когда их много, это не так больно, как если бы была одна. Ощущение мурашек, только и всего. Он уйдёт на восток, и тёмно-синий его плащ размажется по горизонту, будто его никогда и не было. А в моем мозгу лишь останется пыль от его шагов. Я сижу и наблюдаю за этой картиной, мирно пуская пузыри в картонный сосуд с кока-колой через пластмассовую трубу. На мне шорты, из которых торчат волосатые ноги. Они всё время маячат перед глазами. Наверное, оттого, что взгляд мой не отрывается от раскалённого асфальта. А может, из-за чего-нибудь другого. Много, много всяких мыслей роится в голове. Безостановочно и бесповоротно. Время от времени они натыкаются друг на друга и делают хаос. Я хватаюсь за голову, и мне хочется кричать «ЭВРИКА!!!», но до меня это уже делали, и я снова сажусь, где сидел, сплёвывая в желудок очередную порцию коки. Жизнь летит, как чёрный ворон – не спеша, распластав крылья и наблюдая за крысами. Сверху. Солнце. Оно стало мне докучать. Мне захотелось запустить в него стаканом, в котором остался уже один лёд. Но я не стал этого делать. Я просто встал и пошёл прочь. Невзирая на просьбы официанта остаться ещё немного в ихнем уютном уголке и хотя бы расплатиться за заказ. Официант беспомощно разводил руками, взглядом ища охранника, но его не было. Я решил, что охрана в этом заведении всё-таки есть, и расплатился. Я так думаю, что даже если бы охраны не было, – я бы, всё равно, дал ему на чай. Хороший парень. Заботливый. На проспекте было людно. Незнакомец ушёл по своим делам. У меня же дел никаких не было, и я просто бродил. Я бродил по жаре в надежде забрести домой. Но где мой дом? Там где старики-родители? Нет. Где я снимаю квартиру? Не-а. Я бродил, разглядывая задницы девиц, и настроение моё улучшалось пропорционально количеству мини-юбок, встречающихся мне на пути. Вот почему волосатые ноги маячат! Задницы – немного ниже уровня горизонта. Я же не карлик, ёлки-палки. И в моё поле зрения попадают мои же ноги! Глупо рассуждать об этом, но о чём тогда думать, если думать не о чем? Я оценил её фигуру. О да! Тёмное прозрачное платье и белое бельё. Какого чёрта? Она что дразнится что ли? И что-то утиное в ней – грудь вперёд, задней частью слегка виляет. Наверное, гимнастка (с таким ростом?!) или ... Даже не знаю. Как на поводке я последовал за этим чудесным зрелищем в универмаг – ну куда ещё может лететь женщина? Меня грубо одёрнули. Поводок порвался ровно посередине, и я, как оказавшийся на свободе вдруг, обернулся. – Привет Шура. – Привет, – сказал я в никуда, ища поверх голов хозяйку половины поводка. Но она исчезла, вильнув, быть может, за прилавок. – Потерял кого? Никого я не потерял – был бы мой ответ. И ещё бы я добавил, что меня зовут вовсе не Шура, а ЧУЮ ЧУШЬ САНЬ. Но я вовремя опомнился – никто не знает моего настоящего имени, даже родители. Они понаписали всякой белиберды в документах и рады, но я не в обиде. Пусть имя моё будет в полной тайне. Это до поры до времени. Вся сила в том, чтобы никто не знал истины. Всегда так было. Во все времена. Я посмотрел на того, кто меня окликнул. Это был студент. – Здорово студент, сказал я отчётливо. Что здесь поделываешь? – Зашёл вот за ватманом, а ты? – спросил студент. – А я в отпуску, скука... Студент, мой бывший сосед, наговорил всякой чуши, заставил меня ему поддакивать, вытянул признание, что я обязательно через недельку рвану на море (откровенное враньё) и удалился… Вот так всегда – на самом интересном месте! 07 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]А[:/style:] божечки! – медсестричка всплеснула ручками-грабельками и выронила коробочки. Растерянно крутанулась на пятке и выбежала из палаты, потеряв тапочку. – Павел Петрович! Павел Петрович! У инсульта помоложе – рецидив! – громыхал её нежный писклявый голосок по коридору. И началось! У нас в больнице, конечно, это не у них в «Скорой помощи» по телевизору. Но когда трое с каталкой по коридору к лифту, а на ней – я, на пути не попадайся. Честно говоря, никто и не попался. Может, тихий час ещё зверствовал. А, может, не такое уж приятное зрелище на без пяти минут труп смотреть. Чай, не на улице – сам при больничной койке и с диагнозом, который позволяет тебе на этой койке почивать и не где-нибудь, а в нейрохирургическом отделении. Судя по шуму и направлению, меня тащили в экстренную хирургию. Чем это я им так не понравился? Смешно просто. И весело, потому что вижу я всё сверху, и себя, родимого, на каталке. А эти дурики вопят, что я без сознания. Ну не бред ли? – Историю и родственников! – потребовал бас, когда мы со второго прибыли на шестой. – Какие родственники? – старательно упрятывал замешательство за риторику баритон. – Неопознанный, с улицы, без документов. Травматическая амнезия. Даже имени за девять дней не вспомнил, – зачастил он. – По башке грохнули чем? – Да нет. Из метро приволокли. Помните? В тот день, когда «травма» на женский труп на рельсах выезжала. Он в поезде, под который она сиганула, спокойно на лавочке сидел. Травмачи и доставили. Как только машинист без инфаркта обошёлся?! – баритон вздохнул, решив, что гроза миновала. – Какой машинист? С этим-то что делать? Резать под мою ответственность? Или под Вашу? И откуда у него эти гематомы по телу. Им что в футбол вместо мяча играли? – давил бас на ответственность. – Не знаю. Не помнит, – юлил баритон. – А компьютер, вообще, у него контузию показал. Будто взрывной волной от эпицентра отбросило метров на двенадцать, – возмущённо закончил он. – Где результаты короны? – Вот. Мне стало неинтересно. – Да что ж за день такой?! – обиженно возопил баритон. – Неужто и этот копыта откинет? Может, к аппарату его? – Какой аппарат? – пробубнил баритон. – Не видишь? Хрипит. Воздух через щёки попёр... В коридор его пока, ребята. А, я-я-п-п-понский городовой! Не ногами, мать вас за ногу. Живой ещё!.. Девочки! Вторую операционную! И живенько! 08 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]Р[:/style:]омуальд стоял посреди двора и пялился в небо. Он будто чего-то ждал. Оттуда. Снега? Сегодня он позволил себя одеть. Даже дублёнку. И не сопротивлялся вовсе. Не то, что в последние дни. Кристя украдкой следила за ним из окна – заметит, раскапризничается. А вдруг пронесёт? И всё поправится. И они уедут куда-нибудь. После смерти Людочки он здорово потрепал ей нервы. Тяжело было выполнять его прихоти. Приспичило ему ходить голышом и сидеть на цепи в собачьей будке. Она-то понимает – у него своя логика, нелюдская, но вот как с любопытными соседями разбираться? Опять сплетни посыпятся, что измывается она над ним. Как бы кто из сердобольных снова наряд милиции не вызвал. И что им говорить? В этом неразумном теле обитает великий дух, который, порой, считает ниже своего достоинства общаться с двуногими на их языке? И что это они должны понимать его и внимать ему, а не он обязан вписываться в их идиотскую действительность с глупыми ритуалами и неудачными схемами? Конечно, Кристя никогда и никому такого не скажет. Она призвана оберегать его покой, а не их мозги. Тогда, в пятьдесят втором, когда ещё всё только начиналось, но жизнь её уже ей не принадлежала, потому как влекомая духом она сделала выбор, думала ли Кристя хоть о чем-то подобном? Нет. Она просто спасала жизнь своего ребёнка. И не материнский инстинкт руководил ею, а лютая ненависть к его отцу, этому зверю в облике человека, и к его стае. Кто ж знал, что эта ненависть к человеку обернётся любовью к богу? Её богу, который осчастливил её уже тем, что не просто не дал тогда людишкам отнять жизнь у её сына, но выбрал его тело, дабы вкусить радости земные. Когда Кристя поняла, что она избрана? Тогда, когда он начал говорить с ней. Это было уже после родов. Она, каким-то чудом управившись с пуповиной, сидела под старым дубом, сжавшись в комочек, уцепившись в склизкое тельце, неподававшее признаков жизни, и истекала кровью. Не чувствовалось ни холода, ни тревоги за будущее – только всеобъемлющее счастье, потому что Кристя это сделала – удрала от них, и вот он с ней, её мальчик, и им их никогда-никогда не найти. Они будут искать среди людей, а она подалась в лес, к болоту. 09 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]К[:/style:]ристя рассмеялась. Ей вдруг привиделось, как она, в одном исподнем, вышла из хаты. Будто блаженная. Никто и не подумал, что она улепетнёт со двора. А потом, как она бежала, закрыв глаза от страха, потому что, если бы открыла, то разум бы не выдержал черноты ночи, и дух её дрогнул бы! Голые пятки не чувствовали ни сучьев, ни камней, ни опасности, о которой вкрадчиво шептала скованная льдом, но ещё не покрытая окончательно снегом земля. Мальчик не плакал. И это было хорошо, пока Кристя боялась погони. Но как-то вдруг, разом, напряжение спало, и ей умирающей и замерзающей, будто кто на ухо шепнул – а вас никто не ищет! Да, ни она, ни ребёнок, теперь уже никому не были нужны. А раз не ищут, значит, и не найдут. Не помогут… Вот так вот они и умрут здесь под старым дубом. Нет. Никогда! Вальтер должен узнать, что они живы. И что с ними всё – в полном порядке. Вопреки тому, чему он верил, и что творил. Кристя, попыталась подняться, но поскользнулась и плюхнулась опять в дымящуюся красную лужу. Тогда она не поняла, что это такое, только обрадовалась – тепло! А, следовательно, знак. Добрый знак. Мальчик молчал. Это было худо. Кристя вдруг поняла, что он голый. Немножко растерялась. Но потом, в несколько заходов всё же, не выпуская его из рук, умудрилась стянуть с себя нижнюю юбку и расплакалась – она была мокрая. Почти вся целиком. А рвать полотно – не было сил. Для того чтобы стащить с себя рубаху, Кристе надо было куда-то положить ребёнка – выпустить его из рук, оторвать от тепла груди. Ни за что! Она кое-как спеленала его юбкой, уже начинавшей застывать на морозе. «Ничего – отогрею!» – с отчаянной злостью подумала она. И услышала голос. Не человеческий. Не снаружи – не из лесу. Голос внутри себя, но не свой. «Нареки его Ромуальдом!» Она послушно разлепила обескровленные, потрескавшиеся губы, но язык не ворочался, только из глотки вырвался слабый сиплый стон. Ромуальд открыл глазки и обдал её волной солнечного света, впитанного полевыми васильками. Кристя поняла, что это он говорил с ней. И сердце зашлось от безысходной печали – её сыну никогда не повзрослеть. Умом. Блаженный! Мучитель и жертва, и вольный дух – в одном теле. Воистину божественное творение! А она? Она – его мать! И если не сможет идти, то поползёт. 10 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]К[:/style:]ристя вернулась в городок к концу марта. Перво-наперво она заглянула в детдом – за документами, чтобы Ромуальда по всем правилам оформить. Нельзя сказать, что ей были рады. Но всё ж какое-то облегчение, особенно среди персонала, чувствовалось. Хорошо, что к тому времени Кристя уже разучилась удивляться. Её жизнь приобрела смысл, и какие-то внешние обстоятельства лишь подчёркивали его значимость. Директриса вела себя, по меньшей мере, странно. Она заперла дверь кабинета, закурила «Герцеговину» и, игнорируя слезинки, невесть по какому поводу поселившиеся в уголках глаз, заговорила: – Всё образуется, девонька. Видали мы и не такое. Выдюжишь. Кристине было безразлично, что скажет ей этот энкавэдэшный цербер, но в её сознание вяло просочился один, наверняка неопровержимый фактик: «А ведь наша Аннушка, похоже, из «бывших»! И как это она не засветилась до сих пор?» – Кровь – великое дело, – продолжил этот сухарь в кирзовых сапогах. – И даже если ты не знаешь своего происхождения, то в критический момент не внушённые ценности, а истинные, будут руководить твоими поступками, – она уронила пепел на юбку, машинально стряхнула его, возвела глаза к потолку. – Он посылает испытания сильным. Возвышает достойных. И благоволит к тем, кто пренебрегает законом, насаждённым чернью. Твои родители... – Я знаю... – Откуда? – проснулся в директрисе старый чекист. Кристя демонстративно уставилась в стену поверх её головы, Ромуальд обиженно заскулил. Анна Петровна устало потёрла виски: – На что жить будешь, Кристина? Или? – она по-бабьи ладошкой зажала рот, глаза её фанатично вспыхнули. – Ну что ж... С Богом! – перекрестила она бывшую питомицу и её байстрюка перед тем, как скоренько вытолкать их из своего кабинета – от греха подальше. Кристине хотелось холодно улыбнуться, сказать этой старой курице нечто особенно душераздирающее на прощание, но она уже познала острый вкус истинной власти и потому промолчала. В городке послевоенная разруха буйствовала не особо, да и проблем с жильём не было – в своё время его не бомбили, а бежали из него как отовсюду, вернулись не все. Мародёров заезжих не было – что растащили, то свои, местные, по нужде, то есть – по совести, чтобы соседи не в обиде были, если вернутся. Кристина облюбовала пустующую хибарку неподалеку от дома Муськиной крёстной. И ждала. Наконец, летом Кристя испытала пару по-женски приятных минут, попавшись-таки Муське на глаза с Ромуальдом на руках и с улыбкой мадонны на лице. Ту, естественно, перекосило. И через пару дней Кристя почуяла – Вальтер знает, что они живы. Красив, ох как красив был Вальтер в те годы. А главное – этот бес выглядел как ангел. Кристя в свои неполных пятнадцать, когда он её приметил, потянулась за ним не столько оттого, что это был первый мужчина, одаривший её настоящим взрослым мужским вниманием, сколько потому, что была в нём тогда искра, которая с годами так и не разгорелась в пламя. Он пришёл, не минуло ещё и недели. Объявить среди своих Ромуальда живым богом у него не хватило смелости. Всё-таки – сын. Мало ли кто что подумает. Тем более что побег Кристи значительно поколебал его авторитет. Вальтер поступил умнее – нарёк Кристю Софией. Мол, все его планы относительно ребёнка имели целью одно – инициировать Кристю. А она выдержала испытание более чем с честью. Значит, не просто посвящённая, а воплощение Софии, сама София. Когда Вальтер разыгрывал этот спектакль в горенке один на один с Кристей под мирное сопение спящего Ромуальда, произошло то, чего этот наполовину маг, наполовину шарлатан никак не ожидал – Кристин бог немножечко над ним пошутил. И узрел Вальтер после произнесения заклинания, светящийся кокон вокруг Кристи, который ослепил его настолько, что несколько месяцев его воспалённые глаза плохо переносили дневной свет. И обожгло ему руки, которые он протягивал к ней, распластавшись у ног в молитве, потому что со страху за свою шкуру о богах вспомнил, а не от чистого сердца. В общем, от души посмеялась Кристя после того, как он выполз за порог. Да-да! Именно выполз, пятясь задом и отбивая земные поклоны. После этого Кристю начали побаиваться. А ей-то что? Оно и лучше – никто в душу не лезет. Проще так с тайной жить. У всех на виду, и чтоб никто ничего такого не заметил. Местечковые – народ сметливый. Сочинили люди себе пару сказок и стали её дом стороной обходить. А если и злословили, то так – по привычке. До тех пор, пока Муська под Ромуальда не легла. Вот тогда уж вволю языки потешили. Произошёл сей казус не по недосмотру. Просто пришло время ему из себя женскую сущность выделить. А тут Муська, этот добровольный тюремщик, со своими ведьминскими заморочками – верила она всё же Вальтеру, да и влюблена была в него все эти годы как кошка. Ну а нормальную женщину, тем более – помоложе, Ромуальду по возрасту, даже за деньги, разве на такое уговоришь? Вальтер, конечно, мог, но не хотелось с ним связываться. Муська же вот она – рядом. И огласки не боится. Огласка была нужна. Он, её бог, на этом настаивал. Кристя старалась, как могла. Чего только она тогда не начудила! Но девочку это, всё равно, не спасло, да и Ромуальду ума не прибавило. А Кристя так надеялась! Как, впрочем, надеется и сейчас. 11 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]Р[:/style:]омуальд тряхнул головой, будто отгоняя дурные мысли. Но были ли мысли в этой голове, глаза которой жадно пожирали, всё, что видели, ибо тот, кто смотрел ими, готовился. Готовился покинуть это тело и начать новую жизнь, если получится. Он всё изведал в этом мире, ограниченном телом, зачатым от духа волка, потому лишённом разума и рассудка. В послушном теле усмирённого зверя. В красивом теле здорового самца, влачившего свои дни вопреки природе, но по его воле. Вот-вот и всё закончится, уступив место тому, что зачалось девять дней тому назад. До чего же всё-таки глупы люди, пренебрегающие бессмертием! Во имя чего они покидают свои тела, оставляя их гнить в земле или спокойно наблюдая, как их суют в огонь? Вот и Кристина, не худшая из них, похоже, ждёт своего часа. А ведь он так много показал ей. И ничему не научил. Пока. Теперь он должен исправить ошибку волка. Ибо коль принял ты облик человека, то веди себя соответственно – не брызгай своей жадной кровью в души, у людей и своих пороков хватает. Кристина не смогла усмирить внучку зверя законом человека. Ему предстоит сделать это по праву узревшего. Он вызволит своё женское естество из тюрьмы мужского тела. Ибо не может быть по-другому раз он всё-таки сумел воплотиться и развоплотиться. Ромуальд зевнул и запел частушку. Потянулся с хрустом. Заложил руки за спину. И уже просто бубня себе что-то под нос, начал расхаживать взад-вперёд, будто высматривая что-то под ногами. Нашёл и замолк. Он поднял старый ржавый гвоздь. Большой. Помедлил немного, рассматривая его, и расковырял указательный палец левой руки. Увидел кровь – слизнул её и захихикал. Украдкой оглянулся и с силой провёл гвоздём от запястья к локтю. Венозная кровь взметнулась малюсеньким фонтанчиком – он залюбовался. Затем Ромуальд подошёл к забору и нарисовал на нём последний в своей жизни цветок. Красный. Вытер испачканные руки о джинсы. Зачем-то пососал гвоздь. Ещё раз посмотрел на небо. И точным движением вонзил гвоздь в свой левый глаз. 12 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]М[:/style:]уська чертыхалась, выходя из ванной – обожжённая кожа доставляла массу неудобств. Но не это было главным. Тяготила неопределённость. Всё как-то плохо просчитывалось в последнее время. Или, может, это она и вовсе перестала верить? Подустала... Ведь столько лет... Она решила немного походить голышом, для того, чтобы обсохнуть и успокоиться, а за одно и кожу привести в порядок. И, всё-таки, хорошая у неё получилась девочка – так уесть напоследок! Даже немного жаль, что век у неё был предусмотрен таким коротким. С ней не приходилось скучать – зверёныш. Просто потрясающая сила к жизни в теле. Кому достанется? С таким количеством переменных не просчитать. Мария замёрзла. Да и повреждённая нога что-то начала побаливать. Не к добру. Не спеша, она направилась в спальню. И кто такое выдумал – спальня окном на проспект? Никакого будильника не надо. Ну а если поспать вздумается, то никакое снотворное не поможет – только усталость. Смертельная усталость. Какой уж тут здоровый сон? Муська на себя прикрикнула. Не помогло. Неужто так совесть взыграла?! Вот уж чего б никогда про себя не подумала. Хотя совесть ведь – не более чем модификация страха. Бояться же она привыкла. Просто теперь это будет чуть-чуть по-другому. А суть-то одна – опять кусок пирога проплыл мимо рта. Всё дело было в том, что Муська не верила – ни в Бога, ни в чёрта. Она была более чем материалистка, – что в руках, то моё, если же рядом, значит, всенепременно надо загрести. Жадность её не имела предела. Порой Муська самой себе удивлялась: ведь все жадины – худобины с горящими глазами и вечной гримасой недовольства на лице, а её тело природа-матушка не обделила килограммами, к пышности форм прилагались влажные вечно полусонные глаза с поволокой; эдакая славянская слоноподобная лебёдушка с ангельски бархатной кожей, над которой было не властно даже время. Правда, Вальтер пытался её убедить в том, что это – плод их совместных усилий, маленький кусочек плода... Но не верила Мария, не ве-ри-ла! Разве что – чуть-чуть. А вот теперь, когда девятый день кожа жгла огнём, всё труднее и труднее стало отгонять всякие занудные мысли. Даже захотелось верить... Вальтеру. Мария отбросила на кровать халат, который собиралась накинуть, и повернулась к настенному зеркалу, отразившему её в полный рост. Должны быть изменения, должны! Она подошла поближе. Изменения были. Но не те, о которых пророчил Вальтер, – Муська выглядела старше, чем вчера. И так уже девятые сутки. Она предпочитала не верить своим глазам. Однако с того самого момента как Людочка превратилась в неопознанный и никем ещё, естественно, невостребованный труп, временно обосновавшийся в морге, Мария, отнюдь, не молодела. Конечно, она не выглядела на свой возраст, но это было уже настолько привычно, что худшего и не ожидалось. И вот на тебе – мало кожи, которая саднит, сохнет и становится похожей на пергамент, нога ноет нестерпимо, будто споткнулась Муська и хряпнулась на неё всем своим весом, дробя в мелкие осколки кость, не двадцать шесть с гаком лет тому назад, а, от силы, вчера. Как тут не вспомнить Кристю? Чего надобно этой ведьме никто из них не понимал никогда. Вот если бы вовремя задобрили... Мария зябко передёрнулась, повернулась, сделала шаг к кровати за халатом и ощутила нечто странное – будто ей кто от щедрот тяжёлой руки отвесил подзатыльник, а потом со смаком заехал под зад ногой. Мария Владимировна не упала. Нет. Она устояла на ногах, собралась силами и посмотрела в зеркало. Оттуда на неё пялилась срамно голая обрюзглая старуха, у которой из уголков рта, обеих ноздрей и левого уха струилась кровь. И это чудище победно улыбалось. От такой несуразности у Марии закружилась голова, ноги сделались ватными. Она, шатаясь, предприняла ещё одну попытку добраться до кровати, но неловко осела на пол в каком-то полуметре. Рукою, однако, дотянулась до покрывала, рывком сдёрнула его и прикрыла наготу. Да так и осталась сидеть, застывшая в ужасе, заворожено глядящая на уже хохочущую и всё ещё прочно стоящую на ногах себя. 13 [:style=font-family:Garamond; font-weight:bold; font-size:300%; color:red; float:left; :]Я[:/style:] открыл глаза – передо мной маячила женская задница. Мерно покачиваясь, она удалялась. Её уносили куда-то вдаль ноги весьма достойной формы, если судить по походке, но игнорируя тот факт, что дама пьяна. Наверно мой взгляд был достаточно чувствителен, потому что обладательница всей этой роскоши обернулась и непонимающее уставилась на меня. Я понял, что коридор не достаточно освещён для того, чтобы разглядывать женские прелести, и попытался закрыть глаза, но не тут-то было. – Во бля! – завопило создание, которому полагалось, по меньшей мере, быть медленно томным, и понеслось на меня со скоростью болида. Сердце моё ёкнуло – Владимировна! – Ему место в морге уже готовят, а он тут разлёгся как огурец! – орала она во всю глотку. – Не смей глаза закрывать, бандит! – она нависла надо мной всей своей массой и я понял, что если посмею хоть моргнуть, то получу по морде. – Не буду, – прошелестел я, и сам удивился слабости своего голоса. – Во, хрен моржовый, он ещё и разговаривает! – от избытка чувств она всё же пляснула меня по щекам. – Эй, маньяк, тебе работы поубавилось! – мимоходом её отвязанный язык приласкал ещё кого-то. Я немного ошалел, потому что никак не мог сориентироваться в ситуации. Сориентировалась она – покопошилась у себя где-то под халатом и извлекла на свет божий металлическую фляжку: – На, хлебни! Я хлебнул. Несомненно, именно таким пойлом ублажает свои головы Змей Горыныч, когда они впадают в депрессию. – Глотай! Глотай ещё! Как можно было ослушаться эту фурию? Меня охватила сладкая истома, предвещающая здоровый сон. Задремать, правда, мне не дали. Откуда-то издалека приближался топот двух пар ног. Впереди солидно громыхала та, которая, очевидно, принадлежала «маньяку». Меня жёстко схватили за руку чьи-то пальцы и по-хозяйски начали выискивать пульс. Не удовлетворившись находкою, они задрали мне веко, чтобы поздороваться со зрачком. Я чихнул. И послушно открыл глаза. Ненадолго. Но, видимо, я всё же утворил нечто неординарное – давешний баритон несколько издали, вероятно, из-за плеча «маньяка» буквально захлебнулся от эмоций: – Бывает же такое… в медицинской практике. – В медицинской практике, как раз, такого не бывает! – несогласно отрезал бас, то бишь, «маньяк». Помолчал секунд пяток, обшаривая мою грудь стетоскопом, и сказал – Ленуся, дай-ка своей огненной водицы. – Всем? – подозрительно спросила Владимировна. – Мне. Павлик в ординаторской причастится. Павлик, баритон, значит, всё никак не мог успокоиться: – Да на этом же случае докторскую можно защитить по нашему бывшему профилю! – Паша, иди себе налей чуток… – Не надо – я в порядке! Под него ж дотацию на исследования можно требовать… Если выживет. – Ленка, да заткни ты ему пасть. Владимировна забренчала фляжкой. Потом все притихли – рассматривали и щупали мои синяки. Потом говорили что-то жутко умное и патетическое. Потом ругали современную медицину и недобрым словом поминали клятву Гиппократа. Потом решили поставить меня между ординаторской и постом – чтобы всё время на виду был, и прикрыть ещё двумя одеялами – чтобы, не дай бог, не простудился. До отбоя каждый пробегавший мимо хоть на мгновенье, да притормаживал рядом со мной. Я даже устал моргать на хирургические халаты. А ночью было спокойно, и я слушал местные сплетни – любовные сериалы отдыхают! Узнал я, например, что Владимировна не просто там какая-то санитарка, а «профессорша». То есть, вдова какого-то академика, который при жизни был ходячей легендой то ли ядерной, то ли радиофизики. Был он намного старше её, и она беззаветно любила своего «дедульку», за которого выскочила замуж сразу после школы. Они познакомились на вступительных экзаменах и чуть ли не тот час после этих экзаменов – в ЗАГС. Лет же пять тому назад попали оба в аварию. Причём, Владимировна была за рулём – и ни одной царапины, а вот «дедульку» на месте штурмана помяло здорово. Тогда-то он и попал сюда. Она за ним вслед – «прописалась». Право спать на стуле рядом с его койкой, отрабатывала тем, что присматривала за всей «лежачей» палатой. Но «дедулька» её подняться не смог. А она при безнадёгах так и осталась. Есть такие, которым ни суперсовременная медицина, ни всё врачебное искусство, помочь не в силах. Один Господь Бог. А в больнице же их, всё равно, три недели отдержать положено. Особенно если подобрали где-нибудь на улице без документов, а личность по какой-то причине так и не установили. Вот и «ходит» Владимировна за такими. Попивает, правда. Опустилась. Но сердце, всё равно, доброе. Про «маньяка» тоже интересно сплетничали. Оказывается, он, Владимировна и Павел Петрович были одноклассниками. Владимировна тогда была просто Леночкой, «маньяк» – Ванечкой, а «этот» Павликом так и остался. Леночку в школе прозвали Еленой Прекрасной, потому как была она, по мнению всей мужской половины, и среди старшеклассников, и среди мелюзги, весьма и весьма ничего. После школы дороги их разошлись – Павлик пошёл в на биофак в БГУ, Ванечка – в «мед», ну а Леночка – замуж. По этому поводу Ванечка, в отроческие годы неровно дышавший по Леночке, основательное время пребывал в печали, но потом та «мымра», которая заведует теперь третьим этажом его «распечалила». Встретились Павлик и Ванечка тогда, когда НИИ нейрохирургии молодых сотрудников набирал – одинаково их, как выяснилось, интересовали возможности содержимого черепных коробок сограждан. Только Ванечка к нему со скальпелем подходил, а Павлик с проводочками и примочками. Ну а Леночка к ним присоединилась, когда НИИ уже давным-давно приказал долго жить. Однако самое интересное не это. Гвоздь программы то, что, будучи эротической фантазией юного Ванечки, Владимировна оставалась таковой и поныне, не смотря на то, что с годами жутко раздалась вширь и почти не просыхала. Хотя «маньяк», как и все хирурги, и сам выпить был не дурак. Всё это вместе взятое, ну а особенно – бывшая Елена Прекрасная в отдельности, жутко нервировало нестерпимо правильную и категорически непьющую «мымру» с третьего этажа, которая неоднократно через здешнего зава пыталась лишить Владимировну её престижной должности «срачки» за пьянство на рабочем месте. Но зав устоял. И это ему было нетрудно, потому что где ещё отыщешь такую безотказную дуру, сутками способную на голом энтузиазме и водке драить в двух отделениях полы и стены, приносить-выносить горшки и «утки», и, между прочим, их тоже попутно драить. Я не только кое-что услышал этой ночью, но ещё и кое-что подслушал. Сами виноваты – не следовало меня ушами в сторону двери каптёрки ставить. Дежурство было на диво спокойное, ибо кроме меня задать экстриму медперсоналу никто больше не сподобился. Поэтому к утру «маньяк» с Владимировной, уединившись в каптёрке, слегка упились. Повошкались немного и затихли, а потом оттуда донёсся растерянный шепот: – Ой, Ванечка! Ты что – меня трахаешь?! Очевидно у «маньяка» наступил предел – ему надоело жить фантазией, и он наконец-таки решился воплотить её в жизнь. Я почему-то представил, что Ванечка овладел Владимировной стоя и сзади. И делал всё быстро-быстро и очень ловко от испуга, что она может вырваться или как по-другому выразить свой протест. Но Леночка не вырвалась – только чуток протрезвела... Потом они немного поболтали «за жизнь». Произошедшее побудило их вносить коррективы и строить планы. Оказалось, что Владимировна умеет разговаривать без «х...», без «б...» и без «г...». Вполне интеллигентно. Все пугалки «маньяка» она перечеркнула заявлением о том, после «её зайчика» отсталость столько, что и на внуков хватит, только вот даже детей не случилось. По этому поводу санитарка по привычке всплакнула, хирург скупо её поутешал. Парочка выдержала приличествующую случаю паузу и вынесла вердикт – к «мымре» не возвращаться. «Прямо с дежурства – домой». Стало ясно, что своего «маньяка» Леночка будет любить не меньше, чем «дедульку», а, может, даже больше. Забавный, всё-таки, народец эти люди. Их существование предполагает такие навороты и повороты... И здесь они заговорили обо мне. Начала Владимировна: – Я боюсь таких, Ванечка! Если без спиртного, знаешь, что я вокруг них вижу? – Успокойся, дурочка! – Нет-нет. Ты послушай, я ведь такого никому не рассказываю. Вокруг них как тёмно-серый-серый туман. А у этого... откуда, думаешь, столько гематом и без внешних повреждений? Я тебе скажу – торопливо продолжила она – нарвался он на стерву похлеще, чем твоя мымра. Вот она ему и отомстила, за то, что он её желанием пренебрёг. Не смейся – женщины и не такое могут. И теперь он – ходячее несчастье. И сам для себя и для тех, кто рядом. Я как вспомню о нём, мне даже водки не хочется. Я насторожился. Хирург пробухтел что-то успокаивающее, но Леночка-Владимировна не унималась: – А в этом ещё и что-то своё есть. Страшное. С детства. И амнезия, сердцем чую, у него не от травмы, и раньше с ним такое бывало, – от этих слов у меня внутри что-то ёкнуло и пробрало аж до самых пяток. Я-то знал – она права, только ничегошеньки не мог вспомнить. – Ладно, во вторник психиатр его посмотрит. Руслик. Знаешь? Он как раз такими штуками интересуется, – у меня бешено заухало в груди. – Всё равно ведь, если с памятью не наладится, то к ним придётся отправлять, когда поправится трошку, – меня заколотило мелкой дрожью, и прошиб липкий пот. Я не на шутку испугался. Вопрос – чего? Ответ напрашивался сам собой – я панически боялся психушки. Да, было над чем подумать на досуге! Следующий день мне подкинул ещё одну задачку. После того, как меня определили обратно в палату, меня навестила дама. Точнее не дама, а так – воробышек. И её я не помнил, что постарался, на всякий случай, и вроде бы удачно, утаить. «Воробышек» притащил с собой «мой» мобильник – «пригодится!» и «мой» ноутбук, без которого я, по её словам, и дня прожить не мог. Вещички, конечно, были – ой! По ним выходило, что я вполне приличный малый, но... я ведь даже не понял, что передо мной за чемоданчик, пока она его не открыла!