Рассвет, и я шел, поневоле разбрасывая, загребая песок, а совсем не дикая местность, город строился, а точнее, на давно существующей улице на внушительную глубину опускали трубы, этот рыхлый и крупный, равномерно чистый песок явился оттуда, и дорога к тому же в гору. Спи, Китай. Этот город, пропускающий через себя все грязные южные поезда, иначе не назовешь. А быть может, все дело в вишневом румянце пустого неба. В клейких листьях над головой застрял тополиный пух. Я останавливаюсь передохнуть. Меня не так-то просто вымотать, переспорить, заставить свернуть, усадить на отдых. Вся вчерашняя пыль осела, все вчерашние крики растаяли и ночная изрытая звуками тишина позади. Воздух свеж. А когда он наполнится пылью нового дня, топотом, восклицаниями и техническим скрежетом, и отвесным солнцем, я в себе сохраню эту свежесть. Изнутри самого себя, как в тени под навесом обещаю сам обладать этой свежестью и я сам, а не ранний час буду ее причиной и смогу адресовывать ее, раздавать и делиться с другими. Это мой план на сегодня. Пока все. Но если добавится что-нибудь, я скажу. Дело в том, что сперва на смолкающую, а потом воскресающую дневную разноголосицу, на приливы и спады теплого воздуха, на задернутый в небе занавес тьмы и опять на дневное сияние неба я смотрю, продолжая прислушиваться, уже третьи сутки, двое суток не спал. Я не то, чтобы выдумал способ обходиться без сна, ничего такого со мной не случилось и скорее всего недалек уже тот момент, когда рухну поблизости ножек кровати четырехлетнего сына на мерцающем чистом паркетном полу и просплю так, локоть под голову, и под вечер проснусь совершенно свежим. А хочу – вернусь на работу и в дневном безделье ДК например, свалюсь на ковровом покрытии в алтаре диск-жокея возле только что (ночью) развешенной выставки (залепил им все стены), или за стойкой свалюсь в закрытом буфете. Все равно там никто не очнется в течение дня. Да, могу, на работе, если хочу, или дома, а могу и на карте этого города и от северных улиц до южных раскинув руки повалиться и спать среди бела дня. Да, но как я ни вглядываюсь в безграничную ясность до горизонта чистого воздуха, тот момент, когда я бы свалился уснуть, пока что и издали не предвидится. Да, я вот так и живу, для этого и заехал в Китай. Но это сейчас моему сыну уже четыре. А я помню, как солнце 4 года назад, стало теплее в июне, в месяц его рождения. Да, если вернуться к началу: я хотел, чтобы родился сын, и родился сын! Да комната-то откуда взялась? Да точно так же, как остальное все – ниоткуда, а потому что так надо! Солнце к нам по утрам светило недолго, скоро скрывалось за стеной соседнего дома. Этот просвет между зданием через улицу, на другой стороне и соседним у нас во дворе, когда солнце там появлялось и задерживалось на полчаса и светило в наше окно на восточной стене был для нас точкой отсчета в нашей космической навигации. Так было каждый день. Это на самом деле был подарок от жизни, что мы как бы там повторяли один и тот же маршрут и видели под окном знакомую местность. Потом было время, когда оно в комнату к нам совсем не заглядывало, квартира была угловая и этот отрезок длился гораздо дольше, пока оно огибало угол. Зато потом появлялось из верхнего края окна на южной стене и дальше оно уже не покидало до самого погружения за горизонтом, от этого нам казалось, что свет его стал неподвижным. А тут еще шторы сняли для стирки. Возникло бы, не возникло это без надобности? – я не знаю. То есть все то, что здесь появилось тогда: полнеба в гаснущих звездах, в полнеба разлился рассвет, квартира, пунктиром помечен был в пустоте маршрут, и солнце впервые прошло по нему, стирая пунктир, подъехали стены зданий, и лето, и мы втроем? И я еще спрашиваю! Конечно бы этого не увидели мы без надобности. Я не хотел бы, чтобы из этих недавних лет сгладились в памяти, когда-то были утрачены два впечатления. Хотел бы, чтобы они для меня всегда были видимы. Как в комнате ищут, куда бы убрать самую ценную вещь, хожу и гадаю, где бы это устроить надежно, чтоб не попало в чужие руки. Когда мы приехали из роддома, застали квартиру пустой. Ну вот, во дворе отпустили такси и поднялись. Отсутствовали как раз дома те, с кем мы принудительно соседствовали там через стенку. И очень для нас это важное обстоятельство, нам было лучше, что нас не «встречали». И вот его мать отдала подержать мне сына на руки и бросилась согревать ему смесь, и все это первые были минуты и все это в первый раз. Как раз это время было с 10 до 11 и яркий солнечный свет в окне на восточной стене. И я подошел с ним под это окно. От света в лицо он проснулся и мне улыбнулся беззубыми деснами. И еще одно хочу сохранить впечатление. И очень легко посчитать когда это было. Там рядом с домом обширный был стадион внушительно оснащенный, так как относился к спортшколе. Однажды меня его мать попросила с ним погулять по свежему воздуху. Это еще не зима, но морозы тогда заявились заранее, потому что уже много дней оставалось ясное небо. А то есть, ему еще не было и полгода. Коляску катить не хотелось и я его перед собой на руках понес. Еще не ходящие дети как правило помещались в «конверты», это был вроде как спальный мешок с капюшоном и рукавами без выходов из рукавов, а ноги просто в мешке. И мы с ним на стадион вдвоем забрели, как получалось, держась друг за друга, то я за него, то он за меня. Сначала шуршал под ногами гравий и шлак дорожки, потом мы пошли по промерзшей траве. И я с ним пошел, как можно ходить только здесь, не глядя ни под ноги и не выбирая дороги. Я медленно обхватив его шел, потом вдруг заметил, и я поразился: глаза широко открыв, он смотрит в пустое небо, и взгляд этот не был взгляд в пустоту, такая была в нем заинтересованность. Я должен был разобраться, я даже остановился потом. И я это тоже осилил. Я это увидел, но сколько понадобилось труда! А я ведь имел основания хвастать своим острым зрением. Там, но уже безо всякой связи с землей, на такой уже высоте кружились какие-то птицы, они вспыхивали, как пылинки в луче. – Ого! – я подумал, - вот так зрение у младенцев, вот это что! И кто бы заглядывая вперед оттуда, из этих лет, где не сотрется и не иссякнет наш силуэт, посмел предсказать, что там его мать была только донором для его рождения! И все-таки, я зачем поселился? Зачем заехал в Китай? Не для того же, чтобы возле здания Областной администрации ночью мочиться в урну и в свете ярких дневных фонарей выросшему милиционеру невнятно затем лопотать, показывая на этажи, что вот, допоздна засиделись с коллегами, а там позабыл отлить, и видеть, что смотрит сержант все ласковее и пальцем мне погрозив, исчезает? Нет, не за этим я ехал в Китай. Да и советская власть иссякла, больше уж этих нет развлечений. Или шагая на красный свет и на пути повстречав сержанта упоминать городничего и долго его отвлекать от службы, похлопывая по погонам, выкручивая пуговицу на груди? Да нет же, нет, не для этого. Да и советская власть иссякла, и больше уж этих нет развлечений. А значит, для этого только события, которому равного не было до сих пор в моей жизни, и больше не будет потом, чтобы родился сын. И он появился и поселился в квартире, возникшей для этого. Возник у родителей, оказавшихся вместе для этого и в городе, который уже ради этого существовал. Я осмотрелся – и всех застал на местах. И жизнь моя началась. Да, мы их сразу предупредили: все наши цели, затеи, там что – все это будет в рискованной близости к идеалу. На этот счет я наслушался мнения компетентных людей. Я всегда удивляюсь тому, что они до сих пор продолжают звучать. Ведь они уже все сказали. В самом деле, если один компетентный возьмется опровергать, что другой компетентный сказал до него, то какая ж тогда компетентность? Не станет, не станет. Заключение компетентных людей – это точка. Надо стоять и не двигаться. - Да смеетесь вы, что ли? Ты слышишь меня? Отойди! (-разговоры первого дня на новом месте работы). – Помогать мне не надо, вы лучше мне не мешайте! Что, вести себя ниже травы опасаясь, что можно судьбу отпугнуть нескромностью? Что она перестанет благоприятствовать? Ну уж нет. А она ведь не отступила, не подвела, о которой только одной и мечталось, наступила все-таки жизнь, где не надо довольствоваться случайностями, а теперь уже можно и помечтать, потому что мечты теперь радужными шарами не улетают из рук, вышли из этого возраста, а становятся инструментом их исполнения, ощутимо ложатся в руку! Да, но все это предварительные разговоры, и я тоже считаю, что слишком они затянулись, а вы сами попробуйте, если полжизни себе говорил: «не вычеркивай эту возможность, это может и не прийти, но представь, что себе бы не обещал, разве б стоило жить?» и я третьи сутки не сплю, потому что боюсь, что закрою глаза, перестану описывать и формулировать – и проснусь в опустевшем мире. Протираю глаза, открываю, и вижу – что счастлив я наяву! Разве люди, приговоренные к нерождению, то же самое, что осужденный на казнь, а потом был помилован не просыпались назавтра с этим восторгом? и второй день, и третий? и даже неделю? Ну, а месяц – вряд ли уже. Потом они привыкают. А я просыпаюсь от радости каждый день. Только то и исполнится, что я планирую. Да, теперь я могу планировать. Они ведь заботятся поскорее детей обучить известным им правилам жизни, они, как им кажется, мало чем отличаются от правил уличного движения, там все уже сказано и главное – это усвоить, что там запрещено. А мне например понятно как день, что те мои представления о не сбывшемся и не достигнутом, о том, что за поколением поколению так и не достается, хоть и объявлено было как цель – мое понимание этого неизмеримо стоит дороже, чем все достоверные описания, что там на самом деле. (Тут я оглядываюсь, как бы ища поддержки. Кто-то удостоверит, что все это так. Он возложил на меня об этом сказать). Это понятно, что итальянские гуманисты укажут ему направление, вернее, искусство Италии и европейские гуманисты, программа будет выглядеть так – куаттроченто, чинкуэченто, грамматика, с этого мы начнем. Ну да, оттуда к нам и ведет грунтовая дорога, вернее, она грунтовая там, где она начиналась, и тающий от жары асфальт на улицах наших дней, она к нам из Рима. Уже произнесено слово – «грамматика», и это граница предшествующего хаоса, дальнейшей осмысленной жизни. Я в отношении, скажем, к религии так на позициях внешнего отдаленного наблюдателя и остаюсь и далеко заходить в эту область поэтому не могу. Но о своем убеждении заявлю. Если считать, что слово было у Бога и было в начале Слово, если принять эту точку зрения, то слово это и было «грамматика». Даже не так – какое бы ни было слово, а только раз слово вначале, то значит, вначале была грамматика. А где-то за нами то редкими в одиночестве, то целым созвездием над головой фонари держащих фигур знакомые лица, известные имена, все те, кто не затерялся на этой дороге во тьме уходящего времени. Я умолкаю, разглядываю читателя (собеседника), колено из джинсовой ткани, на нем побелевшие нитки, худая рука и локоть поставил на стол, рукой подпирает голову (да это не я ли сам?), я спрашиваю осторожно: устал? или дальше пойдем? пойдем, мы и сами с тобой, ты – светлыми волосами, я – синей рубашкой, ты - ростом (182), я – шагом без остановок, неважно – коленом, ступней, мы сами уже на этой дороге становимся видимы! Грамматика – да, а потому что не надо думать, что это для обучения грамоте, - так, занятие детское, в ней все, что нашло себе форму вокруг в человеческой жизни заранее сформулировано, ну да, отношения между государствами, устройство семьи, все, все, символика и прообраз. Вначале ведь было слово. Да, это фундамент образования: две-три европейских грамматики и родная, искусство Высокого Возрождения, и жизнь Христа ему нужно, конечно, знать, но это попозже. Да, это мы для себя выбираем. Для Принца. А Министерство образования пусть учит детей , как хочет. А что, если – Принц, у кого-то по этому поводу напряжение? Я объясню, если это неясно. Уважайте. Если родился сын, в вашей семье относитесь к нему как к принцу. Советую. А относиться к нему по-другому – их будет сколько угодно. Еще непрерывно по поводу 2-х, 3х-летнего сына, а может, и до 12-ти, а может, и до 16-ти во мне жило беспокойство, чтоб он оказался достаточно рослым, хотя бы, ну, среднего, скажем, не меньше, чем моего. А то ведь вокруг мне видны были разные дети. Я очень на этом сосредоточивался, заклинал. Не знаю, кого. На это московская тетка (она мне во всем желала удачи) мне говорила: - Да успокойся, он и тебя еще перерастет! Ну, так и случилось. Она, между прочим, врач. Фотография есть такая – солнечный свет проливается, как из лейки, потому что над ним просветы разросшихся листьев, на непрочную голую грудь семилетнего мальчика и на длинные светлые волосы, он смеется, как от щекотки. Принц. То ли смех, то ли Моцарт звучит. Но мечтать о единомышленниках, собирать ополчение – обреченное дело. Вон, не успела еще пот утереть расцементировавшая советскую власть интеллигенция, лом опустить не успела, а проделанные ей отдушины сразу заполнили лжецелители, шарлатаны-учителя. Раньше школа была казармой, а теперь превращается в цирк. И ни прежняя, ни обновленная нам она не нужна. Надо гнуть свою линию, строить свою дорогу. И никому мы, понятно, заведовать ей не позволим. Ну, и понятно, что в школу его мы не отдали. Да не доверили, вот почему! Почему, почему. Ну, то есть, ребенка не отдали в школу и если бы он не справлялся на уровне обучаемых в школе, ему бы просто скомкали, испортили жизнь. Подставили. Так нет же, своими успехами он их просто подмял. Чиновникам управления образования пришлось заметать следы, немедленно уничтожить улики намерения над ним показательного суда и расправы. Немногие среди тех, кто уже отвалился от монолита чиновничьей власти, уже углубился в желанную праздность, немногие вспомнят, я думаю, что в те времена, когда они были всесильны их кто-нибудь так ощутимо выебал, как это сделал наш сын. Нет, надо мне что-то с собой поделать, надо очнуться. Я в самом начале себе этот текст каким представлял? Как проективный. Есть смысл говорить лишь о том, что должно было быть. Оно, то есть, все так и было и не потому я согласен лишь должное и намерения формулировать, что должен скрывать там печаль о несбывшемся, сказал и еще повторю: как было намечено, все это так и сбылось. Но я продолжаю держать под именем планов. Ну, пусть исполняемый непрерывно проект. Не воспоминания, нет. Ни для кого мы не превратимся в воспоминания. Мы будем вровень со всеми, а также всегда еще впереди. И так вот как не смущаясь ни на минуту мечтает пересекать океаны ребенок степной глубинки, где нешироких речек и то не хватает, вот так и у нас это мимо ушей не прошло, когда хоть какая-то информация подворачивалась допустим, о предпоследнем папе, хоть что-нибудь из истории римских пап, и я его сразу локтем толкал: «Гриша, Гриша, смотри, отсидевший в концлагере поляк, славянин Войтыла!» Во всем мы идем от целого к частному, нам так проще. Не то, чтобы о религии, они мне как охранители и распространители куда понятнее, чем наше православное войско, католики, то есть. Я говорил об этом с Лучано. – Перкэ нон вуоль сэгуире ла кьеза ортодосса? (Почему он не хочет следовать за вашей православной церковью?) – не мог он понять. И это – как сухопутному мальчику и при отсутствии средств изменить свою жизнь мечтать о морских путешествиях, я повторяю, но есть, тем не менее, и такой карьерный проект. - Ну как это «чистой пробы»? Какой вам сейчас Потебня, и Бахтин, и Аверинцев? Вы посмотрите, детей на кого сейчас учат? Юристы, специалисты по умным машинам. Ну, или торговля. Уж ладно, специалист по рекламе. Какой еще гуманитарий, да еще чистой пробы? – А так вот, гуманитарий, к тому же и чистой пробы. Еще до того, чтоб затем приступить к обучению, закачивать доотказа программу, какие-то пробные делаются шаги, приходится осторожно разведывать, в каких направлениях, уж если его превращаете в ученика, ребенка уже превращаете в ученика, то где для него там возможны трудности, а где его ждут успехи. И начинать непременно с успехов. У нас удивительно это решилось легко. От этих ответственных наблюдений и выбора ребенок избавил нас встречным потоком своих проявлений. Предвзято оценивать, завышать, возносить «своего» - опять-таки бы означало подставить, запутать, скомкать ему жизнь. Но я головой и пожизненным опытом (преподавание изобразительного искусства) ручаюсь, что видел в несметном потоке учеников всего четверых, кто, мало сказать, однозначно рожден был для этой деятельности, а с первых шагов уже находился в искусстве: Ян Марцинкевич, Сергей Некрасов, Дима Хромов и Гриша Петров. Проект? А что же тогда проект, если призвание не проект? Литература. Ребенок еще, можно сказать, носом на уровне живота, а взрослые ухо к нему поворачивают, осведомлены, останавливаются. «И уши черные до плеч» - это о друге детства, похожем на пойнтера черно-белом Энцо. «Энцо, Энцо, ты могуч, ты летаешь выше куч.» А дальше посыпалось: «Русская ройка (лопата)», «Удалох», «Головорезвость», «Педеран и ветераст», «Товарищ генераб!», «Пердомисоль» (попсовая музыка), «Не зверствуя лукаво», «Великая могучка» (крепкие напитки), и т.д. Взрослым было чего подбирать. Литературное творчество – тоже проект. Еще в этот текст я закладываю обязанность долгожительства. Обязанность долголетия идет от белеющей в дальнем мраке времен той самой римской дороги, где фигуры предшественников с негаснущими фонарями, на нашей дороге себя исчерпавшая плоть засыхает, а не гниет. Для этого надо дойти до серьезной отметки старчества, уже на девятом десятке, а то и десятом. Когда-то он (сын) собирался впервые на юг и я перед этой поездкой затеял ему проповедовать оправданность долгожительства, о том, что оно, по-любому – достойный выбор. И даже при равнодушии черствой, не складывающейся судьбы. «Представь себе тех, кто зажмурился накануне визита инопланетян! Они никогда не узнают. Солдат погибающих за минуты до прекращения всякой стрельбы, до победы! Больных, погибающих до открытия препарата, который их исцелит.» Всегда есть смысл удлинить свое время, еще прихватить, добавить к уже намеченному. Об этом я пытался с ним договориться сразу следом за его рождением. Ну, скажем, даже и не очень кстати тут «пытался», а просто этот разговор уже тогда был начат. Я помню воздух теплый, как прогретая зеленая вода. Над головой незапылившиеся листья. И я стоял, и солнце хоть повсюду и присутствовало, уже слегка устало и не жгло, стоял у стен роддома и мы пришли к тому, что мне младенец обещает восьмидесятилетний век, а больше насколько – ему самому виднее, про 85 это было мое пожелание. Еще, что касается созидательных планов, имело к ним отношение, хоть оказалось изменено, намерение назвать этот текст «Моему сыну 80 лет», и в этом, пускай отмененном, названии содержится скрытая как арматура и придающая прочность идея: та цифра, которой мой выражается возраст, когда я это пишу, как раз совпадает с той цифрой, числом календарного года, когда моему сыну 80. На это попробуйте попереть хоть на танке, не выйдет. Литературный проект здесь помечен начальными, первыми проявлениями, но их пробивная сила видна по примерам, а можно для этой же цели обоснования сказать было о стихах, талантливо и азартно писавшихся не в раннем, а подростковом возрасте, ну, или в сети интернета участие прозой, уже в институтские годы. Ну да понятно, любое из этих занятий само по себе уже образ жизни, хоть взгляд изнутри (из грамматики) на иностранные языки, хоть будет мольберт постоянное место работы и жизни, а может, таким же местом окажется текст, потому-то останется что-то одно, чем раньше, тем лучше наступит момент, когда о своих правах заявит одно из этих занятий и не терпя никакого соседства потребует для себя одного и свободы и времени. Зато и другое понятно: при том, что от этого списка проектов ему предстоит отказаться ради из них одного, а все они уже начали жить, заявлено однозначно и сразу понятно, что все они существуют в одном луче, вернее, обещаны в области в самом широком смысле гуманной и гуманитарной… - Да-да, об этом уже говорилось, давно уже главную тему свою и тенденцию вы объяснили, а вы беспокоитесь как не быть принятыми за кого-то другого. Напрасно, и так уже ясно, какую вы для себя выбираете роль. Но кто это с вами, которые предлагают себя в этой роли, захочет взаимодействовать? Мечтания ваши провинциальны и старомодны. Культура в столицах и в мире давно позади оставила гуманизм. Все это давно уже не врастает, поймите же, в обновленную жизнь! - Ты, блядь, давно от меня это слышал: «Страдания животных вызывают больше сочувствия, чем страдания людей, потому что животные не виноваты ни в чем, а люди виновны во всем»? Не забыл? Теперь я могу объяснить свою мысль покороче. Люди мертвы, а животные живы. Бездомные кошки с собаками живут по соседству с людьми. И глядя, как проявляют себя те, другие и третьи, приходишь к этому выводу. А в этой твоей обновленной жизни, которую распирает от благоустройства, там есть изложение жизни Христа, там краткая биография есть? Она называется Новый Завет, завет, понимаешь – послание, сообщение, обращение. Так есть или нет? Две разные, понимаешь, две разные совершенно дороги, до разного доведут. Одна – это где информацию потеряли, другая – где помнят о жизни Христа. Какая там церковь. Я не о церкви. Там место осталось только для брюха попа. Ты, может, мне истину хочешь открыть, что ебанные жиды для скопища средних людей добились отмены их веры в букву и втерли им веру в цифру? Так я это знаю. И ты мне подсказываешь, как, руководствуясь нюхом к передвижению стад, куда мне за ними идти? Уебывай, блядь, со своими инструкциями, уебывай, не раздражай!