БУДИЩЕВ В НЕЗАБЫВАЕМОМ СОРОК ПЯТОМ Весной сорок пятого года на имя Серёжиной мамы Алисы пришла короткая, заверенная врачами телеграмма: «СЕСТРА УМЕРЛА ЗАБЕРИТЕ ДЕТЕЙ». Серёжина бабушка, Александра Тимофеевна, выскочила на улицу, и, заламывая руки над головой, побежала, истошно завопив: «До-чень-ка-а-а-а…». Бежать было, собственно, некуда. Улица, в которую она свернула, выбежав из дома на центральной площади Соцгородка, была длиною всего-то в два стандартных бревенчатых двухэтажных дома с двумя подъездами каждый. Вскоре она, пошатываясь как бы под тяжестью свалившегося на неё горя, вернулась, сопровождаемая соседками. Снег уже сошел, но торцовка улицы была покрыта накопленной на ней с осени грязью, которая по ночам схватывалась морозцем, а днём подтаивала, так что на поверхности покореженной зимними морозами и весенними оттепелями мостовой появлялись лужи, разделённые влажными выпуклостями с комочками грязи. Так обычно выглядели улицы Соцгородка, «столицы» Вятлага НКВД , в конце апреля. Километрах в полутора от Соцгородка находилась конечная станция железной дороги, проложенной тут за семь лет до войны. Дальше была на сотни километров тайга, непроходимая, нетронутая и дикая. Тайга делала невозможными побеги заключенных из лагеря. Те, кто бежал, чтобы выйти через тайгу к селам с вольным населением, как правило, погибали в ней от голода и холода. Жители Соцгородка считали, что они живут в тайге и в разговорах так и называли место своего пребывания. Хотя лагерь находился на территории Кировской области, назвали его именем местности известной всем, а особенно ссыльным, ещё с незапамятных времен. До революции Киров назывался Вяткой, и главная река там была Вятка и были даже маленькие, неказистые на вид, но очень морозоустойчивые и выносливые лошадки вятской породы. Зимы в тех краях были суровые, случались морозы за 40 градусов, А на традиционный Всесоюзный весенний воскресник всё взрослое население городка выходило разбрасывать накопившиеся за зиму сугробы, чтобы они скорее растаяли, и скорее настало бы короткое северное лето. Примечания 1)Торцовка — мостовая, сделанная не из тесаных камней, а из обрезков стволов деревьев. Обрезки укладывались торцами вниз на песчаную подстилку, при этом противоположные торцы образовывали мостовую. В таежных лагерных городках всё делалось из дерева: от уличной мостовой до крыш домов, покрытых дранкой вместо черепицы. 2)Вятлаг НКВД — Вятский лагерь Народного Комиссариата Внутренних Дел. Все лагеря считались исправительно-трудовыми, поэтому полное название лагеря выглядело так: ИТ Вятлаг НКВД СССР. 3) Соцгородок — поселение, в котором находились административные здания управления лагеря, жилые дома для вольнонаёмных сотрудников, а также почта, магазин, клуб, баня, детский сад, школа и больница. На семейном совете решили, что мама Алиса, должна поехать в посёлок Новый Ропск, расположенный где-то неподалеку от Гомеля. Там в последнее время жила её сестра тётя Ира со своим мужем, военным летчиком, служившим в полку бомбардировочной авиации дальнего действия. Полк давно уже не менял дислокации, война шла к концу, и начальство разрешило офицерам привезти свои семьи в место расположения части. У них был сын Максим, и вот теперь пришло время родиться второму ребенку. Последнее письмо от тёти Иры пришло с месяц назад, чувствовала она себя хорошо, и ничто не предвещало появления каких-либо осложнений. Поэтому Серёже как-то не верилось, что тётя Ира действительно умерла при родах, как ему пояснили взрослые. Но телеграмма про её смерть, заверенная врачами, не давала права на сомнения, и начальство лагеря выдало маме Алисе, работавшей учительницей в местной школе, справку, напечатанную на листке желтоватой бумаги пишущей машинкой с изношенной лентой и заверенную лиловой круглой печатью, в которой значилось, что гражданка такая-то следует туда-то по такому-то делу. Время всё же было ещё военное, и ехать с одним паспортом многие не решались. И в паспорте, и в справке было указано настоящее имя мамы Алисы: Александра. Уже давно она сама себе придумала для домашнего обихода это иностранное имя Алиса, потому, что её мать тоже была Александра, и иногда это вызывало путаницу. Кроме того, мама Алиса закончила педагогический институт, и имела право преподавать немецкий язык и право работать переводчиком английского языка. Имя Алиса указывало окружающим на её причастность к обоим языкам и к европейской культуре. У неё было три сестры, но среди них только одна Алиса сумела получить высшее образование. Через несколько дней мама Алиса уехала с тем, чтобы вернуться с двоюродным братом Серёжи Максимом и новорожденным младенцем, а Серёжа остался с отцом и «баушкой», как сама себя называла его бабушка Александра Тимофеевна. Она была малограмотной домохозяйкой. Всё её образование сводилось к двум классам церковно-приходской школы. Священник, правда, советовал её матери продолжить обучение весьма способной и бойкой девочки, но в ответ услышал: «Мы ели пряники неписаные, и она будет есть непечатаные. Хватит с неё и двух классов!» С тринадцати лет стала Шура работать швеёй-надомницей, и прошла суровую жизненную школу в нижних слоях мещанства. Миазмы этого мещанского болота отравляли жизнь мамы Алисы, и она изо всех сил старалась уйти из этой среды и воспарить к горним высям интеллигенции. В ту весну Сережа заканчивал второй класс средней школы, а привезли его в Соцгородок, когда он ходил ещё в детский садик. Отец его, Фёдор Николаевич, работал в лагере юристом, а его мама Алиса, убегая от наступавших немцев, приехала к бывшему мужу, с которым была в разводе уже четыре года, со своими родителями и Серёжей. Так все пятеро и стали жить в одной комнате деревянного бревенчатого дома с коммунальными квартирами. Стены комнат в квартирах представляли собою боковины неоштукатуренных бревен с множеством щелей. В них хоронились несметные полчища тараканов, извести которых было практически нечем. А нужник (он же сортир) был во дворе, метрах в пятидесяти от дома. Кто придумал называть такие нужники «удобствами во дворе»? В трескучие зимние морозы так-то неприятно было этими «удобствами» пользоваться! Особенно старым и немощным, каким был Серёжин дед, разбитый параличом и ходивший с большим трудом. Но Серёжа этих неудобств не знал: все отходы его жизнедеятельности безропотно выносил в ночном горшке папа. Месяца два в той же комнате стояли ещё и клети с цыплятами, взятыми из инкубатора, потому что в сарае они могли бы и не перезимовать. Так что временами воздух в комнате был такой плотный, что, как говорится, хоть топор вешай. Наверное, маме Алисе нелегко давалась такая жизнь, но Серёжа не чувствовал её тягот. Он привязался к своему отцу, которого до приезда в тайгу и не помнил, потому что Фёдор Николаевич был арестован и отправлен в лагерь, когда Серёжа был ещё совсем крохой. О том, что Фёдор Николаевич был когда-то лагерным заключённым, сообщила ему, конечно же «баушка», но Серёжа знал, что его отец — самый честный и самый добрый человек на свете, и что если он и «сидел» в лагере, то это была какая-то ошибка. Поэтому он никогда не расспрашивал отца о его лагерном прошлом. Вечерами отец любил читать Серёже взятые в библиотеке книги, а Серёжа с удовольствием его слушал, хотя мог читать эти книги сам. «Зимние вечера долгие, — говаривал ему отец, открывая книгу, — и все они наши. Примерно через год на втором этаже дома освободилась небольшая комнатка. Вход в неё был прямо с лестничной площадки, не было в ней ни кладовки, ни кухонной плиты, но зато дощатый пол был выкрашен масляной коричневой краской, а стены были оштукатурены. Поэтому тараканов в ней почти не было, и в комнатке можно было поддерживать чистоту. Раньше в этой комнате жил заведующий лагерной аптекой, сухощавый седой красивый еврей. Но потом его арестовали за какие-то махинации с медикаментами, осудили и посадили в лагерь. Серёжа слышал разговоры взрослых о том, что в лагере зэки-уголовники сразу, как только аптекарь попал в зону, решили завладеть его щегольскими хромовыми сапогами, а он не отдавал им сапоги и сопротивлялся. Они его из-за этих сапог и убили. Вот в эту-то комнату и переселилась с Серёжей мама Алиса. Через полтора года после приезда в Соцгородок умер Серёжин дед. Фронт откатывался всё дальше на Запад, и мама Алиса стала строить планы отъезда из таежной глухомани и возвращения к городской жизни. Для этого ей надо было одной, налегке поехать на поиски работы и жилья, оставив Серёжу и его «баушку» на попечение Фёдора Николаевича. Но тут она встретила жёсткое сопротивление своего бывшего мужа. — Если ты хочешь окончательно меня оставить, — заявил он ей — забирай всё и уезжай. Уезжай с матерью своей и с Серёжей, и вещи все свои тоже забирай. Когда тебе трудно было, я тебе помог. А помогать тебе оставить меня в одиночестве я не буду! — Ребенок забыл в этой тайге какого цвета бывают яблоки, — парировала мама Алиса. — Чем скорее мы его вывезем, тем для него же будет лучше. Отец Серёжи был на 19 лет старше мамы Алисы и обожал своего единственного сына. Их отъезд обрекал его на одинокую старость, а Серёжу — на жизнь в неполной семье, без отца, к которому он уже привязался. Но когда пришла телеграмма о смерти Ирины, Фёдор Николаевич ничего возразить против отъезда мамы Алисы не мог. Мама Алиса уехала, а все оставшиеся стали ждать новостей из Нового Ропска. Серёжа, когда оставался дома один, устраивал траурные салюты в память об умершей тёте Ире. Он брал из коробки с охотничьими припасами отца несколько капсюлей центрального боя, делал небольшие шарики хлебного мякиша и вставлял эти шарики в капсюли. Затем нанизывал четыре капсюля с липкими шариками на острия зубцов тяжелой столовой вилки из нержавеющей стали, и брал вилку двумя пальцами за кончик её ручки так, чтобы вилка висела вертикально зубцами вниз. Потом он провозглашал: «В память об умершей тёте Ире — салют!», и отпускал вилку. Вилка падала на пол, протыкая капсюли своими зубцами, раздавался грохот почти такой же, как при выстреле из охотничьего ружья! Изредка взрывались сразу все четыре капсюля, и тогда грохот был отменный. Через несколько дней Серёже пришлось прекратить траурные салюты потому что из Нового Ропска пришла телеграмма: «Ирочка здорова подробности письмом». Возмущению Серёжиного папы не было границ. Он понял, что сёстры сговорились послать заверенную врачами телеграмму о смерти Ирины, чтобы обеспечить Алисе беспрепятственный выезд из Соцгородка, и грозил подать в суд на врачей, заверивших факт смерти. Но постепенно гнев его остыл, и он смирился. Однажды в шесть утра бабушка пришла к Серёже в комнату на втором этаже, чтобы дать ему выпить кружку парного молока от козы Зинки. Козу эту она купила вскоре по приезде в Соцгородок и так хорошо за ней ходила, что в летние месяцы Зинка, по её словам, давала 4 литра молока в день. Чтобы быстрее разбудить сладко спавшего Серёжу, бабушка включила на полную мощность «тарелку» громкоговорителя, подсоединенную к радиотрансляционной сети. В комнатку ворвался торжественно-ликующий, всем знакомый голос Левитана. Вот уже почти четыре года люди всей страны, услышав произносимые им слова «От советского информбюро», замирали у радиоточек. Вначале войны все новости были страшными и плохими. «Сегодня, после упорных боев наши войска оставили города…— говорил Левитан. А в завершение сообщения провозглашал: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!» Сразу после сообщения Совинформбюро обычно исполнялась грозная и торжественная песня «Вставай, страна огромная, вставай, на смертный бой…». Бабушка Серёжи, слушая её, плакала. А мамы Алисы часто не было дома. То её посылали рыть противотанковые рвы, то отправляли в командировку в совхоз для помощи в сборке урожая. Из совхоза она привозила кое-какую еду, главным образом картошку. А потом она заболела тифом, а за нею заболела тифом бабушка. Бои шли уже в соседней области, есть было нечего и мама Алиса решилась уехать к отцу Сережи, на самый север Кировской области. Постепенно сводки Совинформбюро становились всё более радующими слушателей: теперь уже не мы оставляли после упорных боев те или иные города, а немецкие оккупанты неотвратимо отступали на Запад под ударами Красной Армии. И всё чаще гремели в Москве артиллерийские салюты в честь успешного проведения наступательных операций наших войск. Но в это утро Левитан сказал что-то необычное. —Германия капитулировала! — торжественно провозгласил он и затем стал подробно описывать где, кем и когда был подписан акт о капитуляции. Но Серёжа не слушал дальнейших сообщений, он старался догадаться, что означали слова «Германия капитулировала»? Неужели они означают, что Германия сдалась? В это время, распахнув дверь, в комнату быстро вошел отец Серёжи и радостно сказал: «Поздравляю вас! Война закончилась!», После чего поцеловал Серёжу, а потом и Александру Тимофеевну. Прямо перед окном Серёжиной комнаты находилась единственная в посёлке площадь, в центре которой стоял сделанный из фанеры обелиск. На трех его гранях были написаны тексты куплетов недавно принятого гимна Советского Союза, а на четвёртой — припев: «Славься Отечество, наше свободное…». Около 9 часов на площади стал собираться народ, а к обелиску подвезли счетверенный зенитный пулемет на платформе, позволявшей пулеметчику вести огонь из положения стоя. Серёжа тут же попытался одеться и ускользнуть на улицу, чтобы посмотреть вблизи на пулемет, но не тут то было! «Баушка» перехватила его и не позволила выйти, потому что на площади явно готовилась стрельба. Серёжа ревел и возмущался, но «баушка» твёрдо стояла на страже его полной безопасности. Вскоре возле обелиска появились военные в папахах. Это было, наверное, высшее лагерное начальство. Среди них мог быть и начальник лагеря — полковник Кухтиков. Один из офицеров произнес речь. Без всяких микрофонов и усилителей. Поэтому Серёже за двойными ещё зимними рамами окон ничего не было слышно. День был пасмурный. С неба на сухую подмерзшую землю падали редкие большие снежинки. Потом как-то неубедительно тихо прострочил пулемет, салютуя победе и концу войны. В этот день все люди в посёлке, время от времени отрываясь от будничных забот, улыбались и светлели лицом, потому что вновь и вновь вспоминали: война кончилась! А это значит, что наконец-то прекратится ежедневная гибель на фронте тысяч наших людей, заслонивших своими жизнями весь народ от истребления, от вымирания в рабском состоянии. Даже маленький Серёжа ощущал всем своим естеством, что война с Германией была какой-то необычно жестокой. Это была война на уничтожение целых народов ради завоевания жизненного пространства для Великой Германии. О зверствах оккупантов рассказывали по радио, их показывали в кино. Во время демонстрации в местном клубе кинофильма «Зоя» Серёжа плакал навзрыд, стучал кулаками по стулу и кричал: «Гады! Гады!», когда показывали, как немцы пытали и вешали партизанку Зою Космодемьянскую. Были и другие фильмы о жестокостях войны и страданиях простых людей, в том числе и документальные. Так что когда Серёжа слышал настоящую немецкую речь, даже много лет спустя после войны, по спине у него беГали мурашки, и, если бы была у него на спине шерсть, она вставала бы дыбом. Через несколько дней пришло письмо от мамы Алисы, в котором сообщалось, что Ирочка поправилась, жива и здорова и родила дочку Надежду. В письме было написано, что муж Ирочки посылает днями старшину Баштырева за Серёжей, чтобы привезти его на лето в деревню к тёте Ире. К началу нового учебного года Серёжа должен был вернуться обратно к отцу. И действительно, дня через два в Соцгородок прибыл старшина Баштырев. С окружающими он держался спокойно и приветливо, и сразу же понравился Серёже. Старшине было уже хорошо за сорок, и после окончания войны он подлежал демобилизации. Муж тёти Иры, майор Селиванов, знал Баштырева как человека надежного. Он уже помог семье одного из сослуживцев майора переехать в Новый Ропск. И он обратился к старшине с просьбой привезти напоследок из Кировской области ещё одного пацана, племянника майора, а за это обещал оформить ему без задержек демобилизацию, как только войне придет конец. Старшине была выписана командировка, майор Селиванов дал ему денег на дорогу и пропитание и старшина отправился в путь. Поезда ходили тогда медленно. На движение пассажирских поездов накладывалось движение воинских эшелонов, жесткого расписания движения пассажирских поездов практически не существовало и железнодорожное начальство разрешало частичную перевозку пассажиров попутными порожними товарняками. При каждой пересадке можно было потерять от нескольких часов до двух-трех суток, но старшина ехал налегке, и ему проще было попасть в первый же подходящий для его направления поезд. Поэтому, хотя в пути он имел пять пересадок, ему удалось добраться до Соцгородка всего-то дней за шесть. Весть об окончании войны застала его в поезде Москва – Горький, но он продолжил свой путь, решив выполнить задание майора Селиванова. Сборы были недолгими, и через день Серёжа покинул таежный посёлок, и вместе со старшиной Баштыревым сел в рабочий поезд, которым они доехали до станции Фосфоритной. Там сгорел мост через речку, и пассажиры по наплавным мосткам перешли на другой берег, утопая по щиколотку в грязи при спуске к мосткам и при подъеме от речки к железнодорожному полотну. За рекой их ждал другой поезд, в который всем пришлось, из-за отсутствия перрона, забираться прямо с насыпи. Этим поездом они добрались, наконец, до узловой станции Яр. Серёжа с большим интересом рассматривал вблизи шипящие паровозы. Вскоре он уже знал, что вот этот маленький паровоз с длиной трубой и буквой «О» на кабине машиниста — это «Овечка». Паровозы побольше, с буквой «Щ» на кабине, — это «Щуки». Они посильнее «Овечек», но про них Серёжа читал в книге Островского «Как заклялась сталь». Значит, они существовали ещё до революции, а теперь стали старыми. А вот большие паровозы с обтекаемыми формами и буквой «С» на борту кабины — это, наверное, уже современные новые паровозы. Баштырев быстро находил на станциях нужные эшелоны и оформлял себе проезд в воинских кассах. Через пять дней они подъезжали в цельнометаллическом плацкартном вагоне с мутными давно немытыми окнами к станции Гомель. На самом деле вагон был общим, но когда-то, в мирное время, он наверняка использовался как плацкартный. Через мутное стекло Баштырев разглядел высоко в небе три самолета. — Похоже, это самолеты нашего полка, — сказал он Серёже. Они прибыли в Гомель часов в 9 утра, но, хотя до Нового Ропска было чуть больше сотни километров, в село добрались лишь часам к пяти вечера. И сразу были огорошены новостью: полка в селе уже нет. Улетели. Куда? Неизвестно куда, это военная тайна, куда-то на Буг. Хозяева домика, в котором жили совсем недавно Серёжины родственники, сообщили, что майор Селиванов улетел на новое место вместе с полком несколько дней назад. Тётя Ира с детьми и мама Алиса остались, ожидая приезда Баштырева с Серёжей. Но вчера пришли летчики и сказали, что больше самолетов не будет, завтра улетают последние. Они же сообщили, что Баштырев, узнав об окончании войны, якобы вернулся в часть с полдороги, не доехав до пункта своего назначения, и уже демобилизовался. Поверив этому, все Селивановы и с ними мама Алиса сегодня утром улетели неизвестно куда, и, может быть, на одном из тех самолетов, которых Баштырев разглядел из окна вагона. И что же теперь было делать? Серёжа устал с дороги и проголодался. Ему бы сейчас поесть чего-нибудь тепленького да и лечь поспать. И дом, в который они с Баштыревым пришли, ему понравился: он был чистенький и уютный. На окнах висели кружевные занавески, на подоконниках стояли горшочки с цветами. Стол накрыт белой скатертью, полы весело блестели свежей красно-коричневой краской. И хозяева, мама и её дочка лет восемнадцати, выглядели опрятными, чистенькими горожанками. Баштырев начал уже было договариваться о ночлеге, но тут неожиданно в дом вошла женщина крестьянской наружности, с обветренным лицом и грубыми, привычными к крестьянскому труду руками, с белым платком на голове. Она назвалась Ариной и сказала, что забирает «хлопчика» к себе, потому что обещала маме Серёжи, что если всё же он здесь объявится, то она его оставит у себя и будет о нем заботиться, пока всё не выяснится окончательно. Она заявила, что её старший сынок, Миша, служит как раз в том полку, где майор Селиванов служит начальником штаба, и спустя какое-то время, Миша даст ей знать, куда же перелетел полк. «Городские» хозяева домика легко уступили тёте Арине бремя гостеприимства, и Баштырев с Серёжей отправились за тётей Ариной в её хату. Это была самая настоящая сельская хата с сараем во дворе и бочкой соленых огурцов прямо в сенях. В сарае хрюкал поросенок, по двору вышагивали куры. Эта бочка потом понравилась Серёже, потому что в любой момент можно было запустить в неё по локоть руку, выловить в мутном рассоле мягкий огурец, и, обтерев плесень с его кожицы руками, съесть его, чтобы «заморить червячка». Такие же бочки стояли в сенях почти всёх соседних хат. Соблазн был велик и во время игр все соседские мальчишки и девчонки частенько запускали руки в бочки, вылавливая там мягкие кислые огурцы. Сытости они не давали, только расстройство желудка обеспечивали, но всё же, это была какая-никакая еда. Уже вечерело. Поужинав вареной картошкой, сдобренной простоквашей, и съев по куску вкусного хлеба, все наладились спать, справедливо решив, что утро вечера мудренее. Сама тётя Арина легла на большую, бывшую супружескую кровать, уложив с одного бока от себя Серёжу, а с другого — свою младшую дочь Тамарку, Серёжину ровесницу. Баштыреву она постелила на лавке в кухне, а на лежанке русской печи расположился сын тёти Арины, Гришка. Ему было шестнадцать лет, и он уже работал во время школьных каникул в колхозе ездовым: в его распоряжении была лошадь и небольшая телега. Проснувшись на следующее утро, Серёжа увидел Баштырева, сидящего за небольшим деревянным столом, стоявшим у маленького окошечка. Поверхность столешницы была покрыта местами довольно глубокими бороздками, что мешало использовать этот стол как письменный. На этой поверхности Баштырев разложил свои документы и среди них — небольшую бумажку. Это было его командировочное удостоверение, срок которого уже подходил к концу. Очень важная бумажка. Взяв в руку деревянную ручку со стальным пером, он макнул его в чернильницу-непроливайку и задумался. — Ну что, Серёжа, делать будем? — сказал он, заметив, что Серёжа уже не спит и смотрит на него. — А вот мы продлим его до конца месяца, а там видно будет, — и он решительно исправил на бумажке какую-то цифру. Бумажка была старая, потертая ношением её в кармане, поэтому чернила на ней немножко расплылись. Теперь понять, что надпись исправлена, стало значительно труднее. То ли исправлено, то ли сразу чернила расплылись, то ли трещина в столешнице виновата — точно не скажешь. — Вот и новое командировочное готово — довольный, сказал Баштырев. — Как говорится «без бумажки я букашка, а с бумажкой — человек». Ты теперь спокойно тут поживи у тётки Арины, и никуда не вздумай бегать. Я за тобой обязательно приеду, понял? — Понял — ответил Серёжа. Но на душе его было неспокойно, потому что Баштырев уезжал, а он оставался с совсем незнакомыми людьми. Но он сумел не заплакать, поцеловался с Баштыревым и пошел за ним до калитки, чтобы его проводить. Баштырев быстро пошел по улице, за плечами его висел небольшой вещмешок или «сидор», как его ещё называли. Как же он найдет свой полк? И насколько хорошо он знает, где течет эта река Буг? И как долго будет он искать? Баштырев обернулся, помахал Серёже рукой, свернул на главную улицу и исчез за поворотом. Началась неведомая ранее для Серёжи деревенская жизнь. Почти каждое утро Гришка жестоко дразнил Серёжу и Тамарку, когда заставал их сладко спящими в постели, уже покинутой его матерью ради ранних домашних забот. Серёжа и Тамарка злились на Гришку из-за его дурацких намеков на то, чем занимаются они в постели, когда он и тётя Арина уходят на работу в колхозе, потому что рано утром они хотели одного — спать, а Гришка им мешал. Правда, однажды, когда Тамарка полезла по приставной лестнице на чердак, Серёжа пытался снизу рассмотреть, есть ли на ней трусики и если нет, то как выглядит у неё это самое место. Но Тамарка заметила это, плотно сжала ноги и потребовала, чтобы он отошел в сторону… Они оба пребывали пока что в том счастливом возрасте, когда гормоны ещё не давят на молодой организм и не подчиняют разум и воспитание половому инстинкту. Погода стояла отличная, солнечная, и Серёжа часто ходил с Тамаркой и другими соседскими ребятишками на местную речку купаться. Речка была так мала и мелка, что когда Гришка приезжал, чтобы напоить лошадь и искупаться, он переезжал на другой берег, не замочив ступицы колес своей телеги. Он и тут норовил поддеть Серёжу. — Ишь, какой хорошенький, — говорил Гришка, упершись своими черными глазами в голубоглазого Серёжу. — Небось, как вырастет, всех девок у нас пере-т. Серёжа молча отворачивался от Гришки и шел к речке. Плавать в ней было негде, такая она была мелкая, да он и не умел плавать. Полежав немного в мелкой, слабо текущей воде, ребятня возвращалась на свою улицу, чтобы поиграть в прятки. В одну из суббот тётя Арина поручила Гришке взять с собой Серёжу и помыться в бане. Устраивали баню по очереди все дворы определённой части села, расположенные поблизости друг к другу. Баня представляла собою небольшой сарайчик с оштукатуренными снаружи и местами облупленными стенами. Над входной дверью был сделан навес, опиравшийся на два столба. Пространство под навесом использовалось как предбанник. От внешнего мира предбанник с двух сторон был отгорожен невысокой плетеной камышовой стенкой, такой невысокой, что все срамные места прибывшего на помывку среднего роста человека, если он не присел, были видны с улицы. В ту субботу был банный день для мужчин, но встретившиеся невзначай на улице возле бани женщины не стеснялись остановиться и обсудить все важные проблемы мира и его окрестностей, как бы не обращая внимания на голых парней и мужиков в предбаннике. Внутри сарайчика, в его центре, лежали раскаленные камни. Дым от догоравших угольев выедал глаза и потихоньку вытягивался наружу через отверстие в центре крыши. Моющиеся садились на пол вокруг камней, и потели. Время от времени кто-нибудь зачерпывал кружкой в стоявшей тут же бочке холодную воду, и выплескивал её на камни. От камней вздымались клубы горячего пара, обжигавшего ноздри и носоглотку. В промежутке между такими выхлопами пара надо было намылиться, а потом с помощью принесенной с собою кружки черпануть холодной воды из бочки и смыть с себя мыло. В Соцгородке тоже была баня с парным отделением. Но там парная комната имела несколько полок, и любители острых ощущений лезли на верхнюю полку, где пар был злее, а те, которым такая температура пара была невмоготу, ложились на нижние полки. В общей же зале были краны с горячей и холодной водой и тазы из оцинкованной жести с ручками. Набрав в таз воду подходящей температуры, можно было опрокинуть на себя поток горячей, теплой или холодной воды и при этом дышать воздухом, не обжигавшим носоглотки. Серёжа и там, в тайге, избегал посещения парилки, а после «купания» с Гришкой в сельской бане вообще зарекся париться. Вскоре случилось некое действо, Серёжей никогда невиданное: по улице прошел крестный ход. Окружающие говорили, что верующие молились и совершали этот крестный ход, прося у Бога дождя. Но Серёжу поразило не то, что столько людей собралось, чтобы обратится к Богу, которого, как ему было хорошо известно, нет, а то, что впереди колонны шел, сильно прихрамывая, молодой черноусый красавец, и нес расшитую золотом большую церковную хоругвь. По всему выходило, что это был фронтовик, человек из современного мира, так почему же он оказался среди верующих пожилых и старых женщин, составлявших большинство в толпе участников крестного хода? Образ этого сильного, искалеченного на войне молодого человека, несшего церковную хоругвь, глубоко врезался в Серёжину память. Стоило ему начать вспоминать об этом крестном ходе, как он вновь видел серую толпу певших нестройными голосами молитвенные тексты пожилых женщин, впереди которых в чистой белой рубахе и армейских выгоревших на солнце брюках, шел с хоругвью в руках сильно хромавший, черноусый молодой красивый мужчина. Серёже совершенно нечего было читать, и он попросил тётю Арину дать ему какую-нибудь книжку. И она нашла для Серёжи какую-то странную книгу без конца и без начала, с истертыми и местами надорванными краями ставших желтоватыми от времени страниц. Наверное, это была старинная книга. В ней рассказывалось о некоем богатыре Самсоне, который был чрезвычайно силен и непобедим в бою. Однажды он голыми руками убил льва, схватив его челюсти руками и разорвав льва надвое. Но враги дознались, что Самсон утратит свою силу, если ему обрезать волосы. И однажды, когда Самсон уснул, враги обстригли ему волосы и выкололи глаза. Богатырь стал бессильным и беспомощным, и вынужден был жить подаянием. Враги надсмехались над ним, и совсем забыли, что сила Самсона была в волосах. Когда волосы опять отрасли, Самсон пришел в храм и, дождавшись, когда он наполнится его врагами, схватил могучими руками колонны храма и поверг их наземь. Стены храма рухнули, накрыв собою Самсона и множество его врагов. На этом книга заканчивалась, и что там в ней ещё описывалось, Серёжа не знал. Лишь через много лет он понял, что тётя Арина дала ему читать текст из Библии. Однажды тётя Арина с утра объявила, что сегодня праздник Вознесения Господня, и, приодевшись понаряднее, она взяла с собою Тамарку и Серёжу и направилась в церковь. Серёжа впервые попал внутрь церковного здания, и смотрел во все глаза на разукрашенное позолотой убранство храма, на иконы со строгими лицами изображенных на них людей, на диковинный, богатый наряд священника. Раньше он видел такое только в кино, но кино было тогда черно-белым и не могло передать всего великолепия службы Божьей в православном храме. Тётя Арина потихоньку подталкивала его вперед, и вскоре он увидел перед собой стол, накрытый чистым нарядным полотном, на котором стояла, опёртая на колонну храма икона. На ней были изображены несколько бородатых мужчин в каких-то старинных свободно ниспадающих разноцветных одеждах. Все они благоговейно смотрели на человека с золотым нимбом вокруг головы, зависшего над ними в воздухе и ни на что не опиравшегося. Приблизившиеся к этой иконе люди, не спеша, по очереди подходили к ней и целовали стекло иконы в том месте, где находились эти самые бородатые мужчины. Вот подошла и поцеловала икону соседская девочка, вот то же самое сделала Тамарка. После целования иконы все крестились, кланялись и отходили в сторону, освобождая место. А тётя Арина совсем уже потихоньку нажала Серёже на спину, и он шагнул к иконе. Шагнул, но решил попробовать поцеловать икону в том месте, где находился Главный персонаж картины, взлетевший над землей. Однако это ему не удалось, потому что Главный был выше всех остальных, и дотянуться до него Серёжа не смог. Тогда он решил слегка подпрыгнуть, чтобы поцеловать Главного, но и это ему не удалось. Сконфуженный, он вернулся назад в толпу прихожан, забыв перекреститься. Никто не сказал ему ни слова, все делали вид, что ничего не произошло, и потихоньку Серёжа вышел из храма на паперть, где увидел Гришку. Вместе они ушли домой. Вечером, уложив Тамарку и Серёжу обычным порядком, то есть слева и справа от себя, тётя Арина тяжело вздохнула и спросила: — Ну, что, Серёжа, ты хоть понимаешь, что оно такое— религия? Как бы тебе всё это объяснить? Серёжа не знал, что ответить. Сама тётя Арина ему ничего о религии не рассказывала, а члены его семьи были практически неверующими. В церковь они не ходили, да и кто тогда из людей, живших в городах и работавших в государственных учреждениях, ходил в церковь? Бабушка рассказывала о поповском мздоимстве и корыстолюбии в дореволюционное время, в книжках, которые читал Серёжа, попов тоже не хвалили. Его любимый герой, Павка Корчагин, храбрый, честный, бескорыстный, преданный идее уничтожения старого мира угнетения человека человеком и построения нового мира всеобщего равенства, братства и свободы в самом начале романа «Как закалялась сталь» насыпал махорки в тесто при посещении дома попа, донимавшего Павку изучением Закона Божьего. Так ему, попу, и надо! А ещё запомнился Серёже плакат, описанный в повести Валентина Катаева «Я сын трудового народа». На плакате был изображен поп с лукошком яиц и внизу сделана надпись: «Все люди — братья, люблю с них брать я». С такой подготовкой по основам атеизма Серёже трудно было делать вид, что он воспринимает усилия тёти Арины по приобщению его к вере. Но ему не хотелось огорчать эту добрую женщину, давшую ему и пищу, и кров. Поэтому он отвечал уклончиво: — Понимаю, тётя Арина, но мало. И тут вмешалась Томка-предательница: — Он говорит, что Бога нет! С Томкой-то Серёжа мог не церемониться и излагал ей напрямую то, что думал. И вот теперь она его подвела! И он, становясь противным самому себе, мямлил: — Неправда, я говорил, что злого Бога нет, а добрый — есть! — Ладно, — вздыхала тётя Арина, — давайте спать. Так шли день за днем, и на двадцать первый день появился старшина Баштырев. То ли у него было слабо с географией, то ли он хотел кого-то повидать, но в поисках своего полка на реке Буг он почему-то побывал в городе Рига, где никакого Буга не было, а была Даугава, или Западная Двина. Потом он поехал в Москву, и, хотя солдатская заповедь рекомендовала солдату держаться подальше от начальства и поближе к кухне, обратился в какой-то штаб, где ему помогли узнать, что его полк находится в городке Вышкув, примерно в 55 километрах от Варшавы. Какая-то добрая душа помогла старшине связаться по телефону со штабом его полка, и он доложил майору Селиванову о своих «достижениях». Командировка его уже закончилась, как и деньги на пропитание и оплату проезда, и он, воспользовавшись попутным транспортным военным самолетом, вылетел в Польшу. Прибыв в часть, он имел малоприятный разговор с майором, и тот, скрепя сердце, ещё раз оформил командировку и дал ему денег на поездку за Серёжей, но меньше, чем первый раз, потому что расходы на операцию «Алиса — Серёжа» уже исчерпали его финансовые возможности. Когда Баштырев появился в хате тёти Арины, её уже не было дома, а дожидаться её прихода с работы вечером, когда шансов попасть на попутную машину почти не было, никак не входило в его планы. Он стремился как можно скорее вернуться в часть и демобилизоваться. Надо было спешить и по той причине, что денег на дорогу было в обрез. Поэтому старшина написал тёте Арине благодарственную записку и оставил эту записку Тамарке. Серёжа попрощался с молчаливой Тамаркой, попросив передать тёте Арине большое спасибо за все её заботы. До ближайшей станции железной дороги было от Нового Ропска километров десять — двенадцать. Этот участок пути путешественникам удалось проделать на попутной «полуторке». А на станции тоже довольно быстро удалось попасть на товарняк, шедший до Гомеля. Была прекрасная теплая солнечная погода. Серёжа с Баштыревым заняли самые хорошие места: они сидели на полу в дверном проеме вагона, свесив вниз ноги. Кругом было много зелени, на проплывающие мимо поля, перелески и села приятно было смотреть. Местами ещё были видны закопченные печи, оставшиеся на месте сожженных хат, и разбитые кирпичные строения, но всё это закрывала бурно разросшаяся зелень. Баштырев разостлал на полу вагона сложенную вдвое газету, прижал её своим «сидором», а потом извлек из него краюшку хлеба, пару перышек зеленого лука, две вареные картофелины, полученных в подарок от Тамарки, два квашеных огурчика из кадушки тёти Арины, два свежих огурчика с её же огорода и соль в спичечном коробке. Всё это он положил на газету, а потом достал из глубин «сидора» чекушку водки и стаканчик. Налив в стаканчик немного водки, он разбавил её водой из своей фляги, и подал стаканчик Серёже. Затем он разрезал оба свежих огурчика вдоль на две половинки, посыпал половинки солью и потер обе половинки друг о друга, чтобы соль разошлась в огуречном соке. — Пей и закусывай — сказал он Серёже, протягивая ему половинку огурца. Серёжа никогда ещё не пробовал алкоголя, но выпил стаканчик смеси воды и водки легко. Жидкость была тепловатая и горьковатая на вкус, не больше. — Будь здоров! — сказал Баштырев, поднимая полный стаканчик водки, и выпивая его. После чего оба стали с аппетитом закусывать. Вскоре у Серёжи слегка поплыла голова, он попал в приятное расслабленное состояние, которое испытывает каждый человек, когда в желудок ему попадает пища, а он, к тому же, выпил ещё и немного водки. — Давай, — сказал Баштырев, — споем чего-нибудь. Ты знаешь такую песню «Огонёк»? — Конечно, знаю, — ответил Серёжа. Эту песню часто исполняли по радио, её слова Серёжа знал наизусть, и сразу же запел: На позиции девушка провожала бойца, Темной ночью простилась на ступеньках крыльца. И пока за туманами видеть мог паренёк, На окошке на девичьем всё горел огонек. Дальше в песне рассказывалось, что парень попал в дружную фронтовую семью, но тосковал по любимой девушке. А она вскоре ему написала, что любовь её девичья никогда не умрёт и всё, что они задумали, всё исполнится в свое время. Обрадованный таким хорошим письмом, паренёк крепко бьёт ненавистного врага «за любимую Родину, за родной огонёк». — А теперь послушай, — сказал Баштырев, — как её переделали ребята в армии. Эти слова придуманы самими солдатами, поэтому эта песня стала как бы народной: На позиции девушка обижала бойца, Плащ-палатку, котелочек, всё домой унесла. И пока за туманами видеть мог паренёк На окошке на девичьем всё висел котелок. Не прошло и двух месяцев, парень шлет письмецо, Оторвало мне ноженьку, обожгло всё лицо, Если любишь по-прежнему и горит огонек, Приезжай, забери меня, мой любимый дружок. Первый куплет Серёже не понравился: больно он был грубоватый для такой песни, но в последующих куплетах всё развернулось к жизненной правде: война, искалеченные воины, неверность подруг. И девушка в солдатской песне написала пареньку, что их любовь уже кончилась, что он должен о ней забыть, выражала надежду на то, что ноженька его заживет, и он как-то там проковыляет потихонечку по жизни. А потом оказалось, что паренёк-то вовсе и не был искалечен. Он просто проверял свою подругу, и вернулся в родной городок цел и невредим, да к тому же ещё и в офицерских погонах. Напрасно девушка предлагала ему свою любовь, он ответил ей примерно теми же словами, которые написала некогда ему она: «…обо мне позабудь, ковыляй потихонечку, проживешь как-нибудь». — Вот так-то, Серёжа. Не всё в жизни происходит так, как передают по радио. — заметил Баштырев. Серёжа ещё несколько раз бегло проговорил слова «народного» варианта песни, чтобы запомнить её текст, а потом Баштырев научил Серёжу петь песню летчиков бомбардировочной авиации. Петь её надо было на мотив популярной народной песни «Раскинулось море широко». И Баштырев негромко запел, довольно верно попадая в мелодию: Подвешены бомбы, в кабину он сел, проверил свои пулеметы, Взревели моторы и он улетел Чужие бомбить самолеты. Почему бомбардировщик должен был бомбить чужие самолеты, а не заводы, железнодорожные станции или мосты, было неясно. Скорее всего, тут дело было в рифме, потому что в последующих куплетах оказалось, что бомбардировщик делал налет на Берлин. Начался обстрел с земли и машина загорелась, но преданный летчик направил объятую пламенем машину на цель и геройски погиб. И конечно, в конце песни упоминалась девушка погибшего героя: Не зная о том его девушка спит, И весело утром проснется, Узнает, что летчик под Берлином сбит И к ней никогда не вернется. Затем оба исполнили песню «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк, гармонь твоя стонет и плачет…». Эту песню тоже пели на мотив «Раскинулось море широко». Текст Серёжа знал потому, что в школе эту песню разучивали на уроках пения. Над любимой моряка надругались «фашистские псы», и теперь он «как только глаза закрывает, любовь свою видит в руках палачей, и в кровь свои губы кусает. С хозяином вместе тоскует гармонь, рыдает и плачет трехрядка, скорей бы услышать команду «Огонь!», и броситься в смертную сватку». Чтобы не заканчивать вечер столь трагической песней, Серёжа спел ещё сам свою любимую песню артиллеристов из кинофильма «В шесть часов вечера после войны». Она у него неплохо получалась: Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой, Идем мы в смертный бой за честь родной страны, Пылают города, охваченные дымом, Гремит в седых лесах суровый бог войны! Богом войны тогда называли артиллерию К вечеру приехали в Гомель, а оттуда дорога их была прямо на запад через Калинковичи, Петриков, Житковичи, Лунинец, Пинск и далее — на Брест. Серёжа тогда не знал названий всех этих станций, не знал и того, что через 25 лет жизнь его будет тесно связана с этими сравнительно негусто заселенными местами, с прекрасными лесами и ещё не загрязненными речками, потому что эта железнодорожная ветка шла вдоль бассейна равнинной реки Припять. Весной эта река широко разливалась, наполняя водой многочисленные старицы и болотца, делая местность вдоль реки непроходимой для колесного транспорта, да и для гусеничного тоже. Поэтому в пойменных лесах и кустарниках были места, которые за всю войну не видели ни одного немца, а сама местность вдоль Припяти контролировалась больше партизанами, чем оккупационными властями. Но тогда он об этом ничего ещё не знал, а добирался со своим командиром Баштыревым пригородными поездами, а где-то и попутными товарняками к станции Брест. Прибыли они в Брест под вечер, часов в семь. Дальше была граница с Польшей, значит, просто сесть в попутный поезд без документов было рискованно. Поэтому Баштырев привел Серёжу к военному коменданту вокзала. Народу там было много и было сильно накурено. Но через каких-нибудь 20 минут Баштырев пробился к коменданту и попросил его выдать пропуск для пацана, которого он должен доставить в Польшу к родителям. — Ты можешь ехать хоть сейчас, — сказал комендант,— но на пацана должен придти вызов из твоей воинской части. — Так как же я этот вызов сюда доставлю, не могу же я здесь пацана оставить и ехать за вызовом, — возражал Бащтырев. — А это уже твое дело. Пошли телеграмму, чтобы они тебе телеграфно подтвердили вызов. Легко сказать, а в ожидании вызова надо будет просидеть почти сутки в Бресте. К тому же у Серёжи не было никаких документов, подтверждающих его личность, кроме справки от Вятлага. Значит, при выписке пропуска могут возникнуть новые проблемы. Но Баштырев не стал спорить и согласился с комендантом: — Хорошо, будем оформлять вызов. Он взял за руку начавшего уже шмыгать носом Серёжу и пошел с ним вдоль путей к вокзалу. На путях справа от них стоял длинный состав из товарных вагонов-теплушек. В дверях одного из вагонов стояли два бойца и две девушки в военной форме. — Куда идет этот эшелон? — спросил Баштырев. — До Варшавы, — ответили из вагона. — Ребята, помогите мне провезти пацана через границу, — и Баштырев коротко изложил им нашу историю. Возражений не было. Оглянувшись налево и направо и убедившись, что никого на путях не видно, Баштырев быстро взял Серёжу на руки и подсадил в вагон. Затем залез и сам. В вагоне кроме них было ещё шестеро военных. Баштырев поговорил с ними и повел Серёжу в угол вагона, расположенный на той же стороне, что и дверь. Чтобы осмотреть этот угол, надо было встать на стремянку вагона и заглянуть внутрь. С насыпи этот угол не просматривался. В углу было натрушено немного соломы, и лежало несколько шинелей. Вагон был старый, и в его полу в самом углу была щель, через которую шел свежий воздух. Баштырев скатал одну шинель трубой и положил вместо подушки. — Ложись, — сказал он Серёже и набросил на него ещё две или три шинели сверху. — Лежи тихо, не шуми. Серёже было тепло и уютно под шинелями, но он старался не заснуть, чтобы услышать, как пойдет проверка документов. Через щель в полу ему видны были камешки гравия на насыпи железной дороги. Темнело. Вскоре он услышал скрип гравия под сапогами приближающегося патруля. Сквозь щелку в вагоне Серёжа увидел запыленные сапоги патрульных. Пограничники остановились у открытой двери теплушки, и один из них, очевидно офицер, заглянул внутрь вагона прямо с насыпи и сказал вопросительно: — Ну, тут все свои? — Да, свои, — спокойно отвечали ему находившиеся в вагоне. Все они были в военной форме, проверять у них у всех документы патрульные не стали и пошли дальше. Серёжа крепился до темноты, а поезд всё не трогался, и он заснул так крепко, что не слышал, когда поезд пришел в движение. Проснулся он солнечным утром, было уже тепло и от ночной прохлады не осталось и следа. — Вставай, — сказал ему Баштырев, снимая с него наброшенную как одеяло шинель. — Мы уже в Польше. За дверью мимо вагона проплывали всё те же, что и вчера или позавчера, буйно зеленеющие луга и деревья, но поля были разделены на небольшие участки, потому что здесь ещё не было колхозов, и земля была чьей-то собственностью. Так объяснил Серёже Баштырев причину появления этих лоскутных участков земли. В каждом селе видны были острые башенки костелов. К середине дня поезд прибыл в Варшаву, и Баштырев с Серёжей вышли на большую пустынную площадь. Вся площадь была занята холмиками кирпичных развалин, на которых уже начали расти бурьяны. Обычно в разрушенных войной городах стояли отдельные не рухнувшие стены, но здесь никаких уцелевших стен не было. Как будто их кто-то нарочно взорвал. Среди всех этих холмиков возвышались металлические столбы с ажурно закрученными верхушками, на которых когда-то висели осветительные лампы. Проезжая часть бывших улиц была полностью расчищена и по их асфальтовой поверхности лихо сновали туда-сюда грузовые автомобили, в кузовах которых сидели и стояли, держась за борта, куда-то едущие люди. Пешеходы быстро и деловито двигались по этим же улочкам, как будто твёрдо зная, куда и зачем им надо спешить. Лица их выглядели деловито-возбужденными и этим солнечным днем, и мирным небом над головой, и сознанием того, что надо спешить устраивать свою послевоенную жизнь. Баштырев спросил нескольких встречных, где тут можно поймать попутку на Вышкув, и пристроился к небольшой группе, пытавшейся остановить машину, двигающуюся в нужном направлении. На ближайшем фонарном столбе была привязана картонка с названиями нескольких городков, написанных крупными буквами. Среди них был и Вышкув. Вот показался грузовик «форд», и вся толпа у столба замахала шоферу грузовика руками, но тот поднял на секунду обе руки над баранкой и сложил их крестом. Это означало, что он не будет никого брать, Вероятно, он и не ехал за город, а потому и не мог никого подвезти. Так проехали, не останавливаясь, ещё несколько грузовиков, преимущественно американских «фордов» и «студебекеров», попавших в Советский Союз во время войны из Америки. Изредка проезжали верткие тупорылые «виллисы» с откинутым назад брезентовым тентом и уложенным на капот ветровым стеклом, В них сидели военные. Таких машин в таежном Соцгородке Серёжа никогда не видел. Там была одна полуторка, заправлявшаяся деревянными чурками вместо бензина. Чурки подкладывали в специальный цилиндрический бак, закрепленный в углу между задней частью кабины и кузовом. И полуторка двигалась! Но вот какой-то веселый шофер-поляк остановил свой «форд» возле кучки людей, где стояли и Серёжа с Баштыревым, и все стали торопливо залезать через борта в кузов машины. Вдоль бортов внутри кузова были выкрашенные в зеленый цвет откидные скамьи. На всех сидячих мест не хватило, но Баштыреву удалось посадить Серёжу на скамью, а сам он встал рядом, держась одной рукой за борт. «Язда!» — крикнул кто-то из пассажиров водителю, и машина весело и быстро покатила по очищенному от развалин асфальту и вскоре оказалась за городской чертой. Дорога здесь была почти свободна от машин и телег с лошадьми, и шофер дал такой газ, что людей в кузове сильно подбрасывало, когда попадалась какая-нибудь неровность на асфальте. Вдоль дороги с обеих сторон стояли деревья. Иногда дорога забегала в какое-то село, или городок. Если кто-то хотел здесь выйти, то стоявшие в передней части кузова стучали кулаками по кабине шофера, и он тормозил. Серёже очень нравилась такая езда, но через час с небольшим грузовик въехал в город Вышкув, и удовольствию пришел конец. Пришлось вылезать из кузова и идти пешком к дому, в котором квартировала семья Селивановых. Первым заметил приближающихся к дому путешественников худенький белобрысый мальчик в коротеньких клетчатых трусах. — Приехали! Приехали! — закричал он, подпрыгивая и размахивая руками. Это был Максим, двоюродный брат Серёжи. Он был младше Серёжи почти на два года и теперь был обречен стать его «хвостиком», то есть ходить за ним по пятам. Братья виделись последний раз ещё до войны, и теперь им предстояло узнавать друг друга заново. На крыльцо вышла высокая и полная тётя Ира с Надюшкой на руках, а из-за неё показалась мама Алиса. Ну, конечно же, объятия, и, конечно же, поцелуи. Мама Алиса пристально вглядывалась в Серёжу и нашла его довольно чумазым, давно не стриженым и непричёсанным. Насекомых в его голове при беглом осмотре обнаружено не было, но всё же было решено немедленно поставить на кухонную плиту выварку с водой, чтобы искупать его в корыте из оцинкованного железа на той же кухне. Самого майора дома ещё не было, он был на службе, и Баштырев стал прощаться, но тётя Ира его не отпустила и покормила ужином вместе с Серёжей. Вскоре подошел и дядя Ося, как его потом стал по-домашнему называть Серёжа, хотя на самом деле он был майором Селивановым. служившим начальником штаба полка. Баштырев доложил майору о завершении своей командировки, после чего таки настала минута прощанья, и старшина Баштырев, получив от тёти Иры небольшой пакет с не совсем сухим пайком, убыл в часть, где ему ещё предстояло служить несколько дней до получения документов о его демобилизации. Серёже стало грустно: последнее время ему приходилось, как никогда ранее часто расставаться с людьми, к которым он успевал привязаться. Через несколько дней рано утром старшина Баштырев разбудил Серёжу от сладкого сна. Он нагнулся над сонным мальчиком, поцеловал, кольнув небритою щекою, и сказал: «Прощай, Серёжа! Я уже демобилизован и сейчас уезжаю домой, в Россию. Будь здоров, дорогой и расти большой!». Серёжа никак не мог сразу проснуться и полусонный произнес: «Прощайте, дядя Баштырев. А мы что же, никогда не увидимся?» И снова погрузился в сон. Так оно и вышло: больше им встретиться не довелось. 24.10.2009.