Все буду делать, чтобы здесь задержаться, неделя, нет, две, нет, три, нет, до конца лета! Приедут – буду отказываться. Нет, лучше… в переговорах с ними хитрость – это надежнее, скажу, что буквально в соседний корпус на десять минут с другом зайти попрощаться, и уйду. Пока над орешником первой звезды не увижу, обратно не поверну. Я знаю, какими кругами по лесу надо ходить. Без ужина как-нибудь до утра доживу. Чего там ей не хватало в ее Белой Церкви, что она тут появилась? Я про сестру моего деда. Я тут сказал об этом одной девчонке, а она: - А я там жила! Там днем настоящие ведьмы по улице ходят. Это в Киевской области. И имя еще у тетки какое-то – наверно, из книжек, - Фаина, фу. Да и дед наш тоже герой – щеки трясутся, пьяница. А еще заслуженный врач. Так дед – он просто седой. А эта его Фаина помимо всего была рыжая, но тоже теперь седая. И где бы она ни взялась, там сразу жизнь превратилась в комиссию и она ее председатель. Родители мои, я заметил, обрадовались, что у них такой проворный помощник. Например, когда меня собирали в лагерь, она перерыла все мои вещи. И вытащила оттуда рапана. – Зачем он там нужен? А я хотел сравнить, как лес и как море шумит. Зато подложила бесцветный камушек. Ни веса, ни запаха. Я говорю: - Мне зачем? Она говорит: - Это пемза. Коленки когда или пальцы когда будут грязными, будешь ей оттирать. Я у родителей спрашивал, почему она так напустилась. Они смеются и говорят: - Наверное, потому, что у Фаины Александровны не было никогда детей. И вот вся опять их комиссия за мной заявится завтра – все обязательно превращаются сразу в комиссию, или же в группу по задержанию, стоит там оказаться этой рыжей Фаине… А дед – знаю- знаю, оставленный в одиночестве, он ходит в пижаме, сегодня ни вызовов, ни приема, с колючей белой щетиной на прыгающих щеках и счастливым младенческим выражением, откроет с приятным щелчком стеклянную дверцу и рядом с бутылкой наполнит стоящую рюмку, а может быть, даже две, я знаю, знаю. Скажу, забегая вперед, что вино пить из мелкой посуды, из рюмок и рюмочек, это глупость. Может быть, может быть. Можно выжить и на другом месте. Бывает, что человека увозят со связанными руками и все, что он видит, ему ни к чему, сидит, покрывается пылью, несчастными, но не мертвыми смотрит глазами. Начнет откликаться на новое имя. Знакомые встретят его и зальются слезами. А он их не вспомнит, он мимо пройдет. Нет-нет, я все буду делать, чтобы здесь задержаться. Вечером вступало в силу наше джентльменское соглашение с нашими, как бы это поприличнее выразиться, старшеклассниками-вожатыми, они забивались в кирпичный барак с высоким крыльцом, девушки вместе с подростками и там, на этом крыльце, случись что-то, требующее обращения к «старшим» выслушивали и, когда достучишься указывали, как нам вести себя впредь. Но вовнутрь не пускали. Зато привлеченные звоном карманных денег, с которыми в лагерь на смену родители отправляли каждого, притом неизвестно, как - то ли по этой для дизеля в глухомань проложенной ветке, то ли пешком из недальних за лесом таящихся деревень вскоре на территорию лагеря десантом проникли бабушки и как бы для них и для нас в обоюдно удобное время отсутствия старших начальников и вожатых. И сразу на ящиках расставляли свои угощения. А деньги ежеминутно ощупывались, шуршали, бренчали в передниках, в пародийных клеенчатых дамских сумочках, в глубоких карманах брюк и нагрудных кармашках, и даже в носках с резинкой повыше ступни. Сначала их угощение заключалось в оплывших больших желтых каплях жженого сахара, стаканчиках семечек и баночках слив, всегда почему-то красной смородине с их огородов, а также початки (для нас необычно), вареная кукуруза, а также обычной вареной картошки тарелочки фигурировали. Потом мы им даже заказывали: «- А сделайте сладкий сырок», или, «- А сделайте нам лимонад! – Как? – Из варенья!» Заказы, как правило выполнялись. Как рядом с ними невелики были горки провизии, так сами и бабушки занимая позиции между стволов, у подножий деревьев казались в сравнении с ними невелики. Но все это – нет, не галдящий, как это свойственно рынкам, наоборот, безмолвно работавший мелко-чертовский рынок, и как бы в неведомом нам направлении пропавшее наше начальство, уже до утра прекратившее существовать, - все это так – обстоятельства были, не больше, а главное, главное, главное-то – час такой наступал, когда полинявшее от дневной жары небо очистившись, замирало, казалось таким существом, которое отошло далеко и смотрит оттуда, но расставаться не хочет. Наш лагерь стоял в окружении леса – все-таки, смешанного, здесь множество мелколиственных и высоких деревьев, но попадались и сосны, и все они были здесь на виду и по счету. Прямоугольный участок по центру среди строений был тем же, что площадь для маленького средневекового города, песчаная почва местами покрыта хвоей, и бабушки занимали позиции там с одной из сторон. В какой-то момент становилось понятно, что прямые лучи уже не пробьются и это служило сигналом вести себя сдержаннее, боялись, что шум может выманить уединившихся воспитателей. От нас ожидалось по соглашению только одно, чтоб мы с наступлением темноты прятались под одеяла. А вот это они проверяли. Но времени впереди полно, и мне почему-то казалось всегда в этот час, хоть небо потом еще долго, долго горело, что птицы в лесу висят уже с закатившимися глазами и спят, уцепившись за ветки вниз головой. Во всяком случае, это разумное подчинение правилам нас чему-то учило. Нет, плохо я объясняю! Мы там обучались сознанию, что раз заключен договор, то дальше не обсуждай его, а выполняй. А мог бы не заключать. И наше почти молчаливое общество группировалось на этом вечернего света последнем пространстве, и большая часть, распадаясь на группы, вела себя соответственно возрасту (среднему школьному), девочки, то есть, с девочками и т.д., и только какие-то пары и троицы забредали то за строения или недалеко углублялись в лес, а в основном мы здесь свободно общались, оставаясь у всех на виду. Попова Леночка, Господи! Не то, чтобы острый, а все-таки маленький подбородок, а кверху широкое личико как на картах изображение сердца. И сверху покрыто лукошком подстриженных светлорусых волос. Она была среднего, даже поменьше, нормального роста, и серые глаза широко открыты. – Не смотри на меня! Не прикасайся ко мне! И губы вдруг у нее побелели. Она меня даже слегка оцарапала. Я был поражен. Во всяком случае, если я и смотрел, то этого сам не заметил, а трогать и не пытался. Мальчишки, и даже помладше меня, стояли и ухмылялись, похоже было, они что-то знали лучше меня. Недолго спустя я снова топтался на нашем излюбленном месте и снова в эти надежные, лучшие в нашей жизни часы. Возможно, я провалился в какое-то умозрение. Оглядываюсь – Лена Попова стоит. Со мной никого, и с ней никого. Она меня, было понятно, раньше заметила. И смотрит она безо всех этих заносчивых отворачиваний, стоит и спокойно смотрит, удивительно смотрит! И я на нее смотрю. И наше молчание было важнее слов. Задолго еще до лагеря у нас приключилась разборка с Фаиной. Земля еще не успела даже прогреться, хотя уже не осталось нигде ни снега, ни льда. Возможно, что на каникулах между последней и 3-й четвертью. Она меня вечером, да уже и почти темно за окном, в какой-то из комнат, где я оказался один, а с младшим братом родители неизвестно чем занимались, вдруг прихватила и стала испытывать. – Мальчик, любой, 4-х-5-ти лет, - она мне сказала, - это гений. А 12-ти лет – негодяй. Это сказал Вересаев. Я о своей эрудиции не был низкого мнения, особенно в направлении «Жизнь Великих Людей». Но здесь мне пришлось спросить: - А кто это – Вересаев? Если это ученый, то после него куда повернула наука? (я хотел сказать – что он изобрел, и как наша стала иначе выглядеть жизнь?). А если писатель – не знаю ни одного его произведения. Напомните мне. Фаина была любопытно украшена – был белый, на месте седой бороды воротник, на фоне черного платья. Или салфетки, повязанной для еды. Она затруднялась мне сразу ответить, поэтому я сказал: - Ваш Вересаев – мудак. Такой же, как Розанов. Писатель, который не написал ничего. (тут я забегаю вперед). Фаина сделать успела два шага, вытянув руку ко мне. Была у нее эта прыть. Немедленно пожелала она меня отвести к отцу. Дорогой она постаралась бы выкрутить что-нибудь, сделать больно. Я это предвидел. В каком-то белом я свитерке и клетчатая под ним рубашка я мимо нее проскочил. Нормально одеться понятно, мне было некогда. Я быстро замерз, но ходил и ходил вблизи освещенных вывесок и витрин, прошелся под ними и три, и четыре раза. И руки греть приходилось в карманах брюк. Я долго держался, но истощился. Когда я возник, подбираясь из темноты перед нашим домом, то разглядел внизу, у крыльца сигарету отца. У нас был собственный дом фасадом на улицу, большой, заселенный на две половины, и два высоких крыльца по углам. Отец мое появление тоже отметил. – Ну, хватит, замерзнешь совсем, возвращайся домой. – А что мне будет? – Извиниться придется перед Фаиной, не за оскорбление деятеля культуры, а то, что при ней произнес нецензурное выражение. – А! - Ну ладно, за третью смену я заплатил. А дальше? Ты что, в лесу останешься жить? Тебе этой осенью идти в 7-й класс, ты как, с этой мыслью примириться готов? Или другие какие-то планы? Ну, расскажи. В тот день, когда разъезжалась июльская смена, найти меня не удалось. Приехали ради переговоров со мной на следующий, во время обеда, и легко меня обнаружили. И без Фаины. На полные руки локтями вперед мать положила голову и только смотрела, испуганно и вопросительно. Она мне за время встречи и не сказала ни слова. А встреча происходила под кровом главного воспитателя, квадратная комнатка с противно скрипучим полом. Мать сразу села за стол, и младший брат стоял у ее колен, как приклеенный, и только когда они уходили, к отцу перебрался на руки. А мы с отцом там стояли. - А летом мы собирались, когда ты вернешься из лагеря, поехать недели на две к нашим родственникам. Там Днепр, там чудесные пляжи. И именно в августе, ты это знаешь. Теперь мы поедем втроем. Ну что, остаешься? Я торопливо и выразительно закивал: «да, да, да.» - А Лена Попова уехала. - Какая еще? Наверное, уносясь и вращаясь. Земля оставляла свои отпечатки в пространстве и даже, хоть это еще труднее представить, могла забрести и туда, где однажды уже побывала. Ну, как человек, блуждая в лесу, с уверенностью вдруг узнает уголки, где только что побывал. Иначе я не могу объяснить, как в разное время и с незначительным сдвигом на северо-запад, ну, Курская область и, скажем, Смоленская возникли топографические близнецы, две местности, мало сказать, что похожие и только лишь незначительные отклонения направлений и геодезических пунктов удавалось отметить, они совпадали, как взрослая мужская ладонь и сына-подростка, с унаследованным строением. Да, северное подобие занимало побольше, а южное меньшую площадь. Зато городок, и тоже районный центр, и тоже тянулся к востоку дизельной веткой, на юге значительно был представительней, с причудливым разбеганием кривых неудобных улиц, с обилием старой («купеческой») архитектуры. На северной территории конечная дизеля породила фабрику, на юге там был летний лагерь отдыха школьников. Строительство фабрики (фаянсово-керамической) послужило развитию, там строились жилые дома. А лагерь отдыха школьников со временем стал угасать. А позже, не в возрасте десяти, а лет уже тридцати я жил на платформе «Фарфоровая», работал на этой фабрике. И если сравнить с ковшом созвездий Медведицы, на это созвездие местность похожа на карте, и нам безразлично, сравнить это с Малой Медведицей или Большой, порядок земных огней повторяет и то и другое. Тогда конечная дизеля совпадет с Полярной звездой. А это место платформы Фарфоровой, и место теперь забытого лагеря отдыха школьников. Еще я уподоблял эту местность разъемным матрешкам, одна извлекается из другой и только в сравнении можно понять: одна из них меньше. Неважно, чему уподобить, пусть даже матрешкам. Они улыбаются, по- детски играют в прятки, скрываясь между стволов. По виду даже понятно – им там лучше жить, где они родились. Матрешка вообще ходить не умеет: идеальная женщина. Во всяком случае, мне известно с тех пор, как выглядит родина. Она обернется, и передо мной ее дорогое лицо. О чем-то она меня рассеянно спрашивала и не торопила с ответом, - и в самом деле, куда нам спешить? Она отвернулась к кухонному боксу, ждала когда нужно будет шагнуть и выключить газ. А дети? Конечно, они во дворе. Сегодня 29-е мая, тепло. И скоро совсем стемнеет, но мы не включаем свет. Немыслимо было проститься, сказать, что мы больше не встретимся никогда. Но повесть была закончена, закончилось путешествие с Музой. - Найди ее в жизни! – мне говорят. – Вы будете рядом, пока не пришла ваша смерть. - Чего же ты хочешь? – мне говорят. – Бессмертного детства? Или такую литературную форму, которая перестала быть формой? Ведь если не перестала, сама себе устанавливает границы. Наверное, дело в том, мне просто не удалось повзрослеть.