«Я помню чудное мгновенье...» Особо А.С.П., а так же А.Б., Б.П., Ю.Л., О.М., В.М., С.Е. и тем, кого забыл упомянуть, персонально Александру Фридману и отдельно школьной программе по литературе посвящается I Во глубине поволжских будней среди каштанов и осок я жил стараясь выйти в люди и от того был так далек. Года сменялись постепенно – снега-дожди, дожди-снега, и я бы вышел непременно к цивилизованным брегам. Но две беды отчизны нашей (а это вовсе не пустяк) бдят как ответственные стражи таких же страждущих гуляк. А раз уж в люди путь заказан, так и придется жить в глуши, пытаясь выпрыгнуть из грязи и пасть обратно от души. И потому, в забвенье впавший, я выбрал путь себе иной, нет не тоннелем под Ла-Маншем и не альпийскою тропой. Я не ищу чужих японий и не хочу сидеть в ферзях, я наконец конкретно понял куда ведет моя стезя. Все удивительное рядом, и хоть стихи мои фигня, как говорится, лучше ямбом, чем это самое меня. В одну телегу впрячь неможно мой слог и грамотную речь, вот и ворую то, что можно, чтоб сохранить и уберечь. Я графоман, версификатор и плагиатор ко всему - цветы, любовь, деревня, праздность, лень - не способствуют уму. Торчу как кол на сеновале, как рак свищу и жду дождя, мой дядя самых честных правил, но, жаль, не правлю честных я. Его пример другим наука – сценарий к сериалу «Спрут». Хотя, конечно, дядя сука, и ядрачистый изумруд. Но в этом мире все не ново, все замусолено до дыр, и я, несущий миру слово, уж не попорчу борозды. Когда б на то не божья воля - зевая, за перо взялся, и, междометьями глаголя, я б в лучшем случае спился. Но невозможное возможно, о том вещал сам Саша Блок. Кто жил и мыслил, тот не может не написать хоть пару строк. И ты, читатель, будь добрее, мне раны сахаром соля, и вспомни чудное мгновенье - перед тобой явился я, своей главою непокорной превосходя других столпы, кристалл, поэтом обновленный, и гений чистой красоты. И ни к чему мне суахили и двадцать пядей в голове, ведь я прекрасен без извилин и без изгибов лучше всех! II Ночь, улица, фонарь, аптека, больница, койка, врач, укол и овощ в теле человека в дырявых тапках и трико, удобренный феназепамом, слегка небрит, слегка смущён. Он произносит постоянно: «Я вас любил: любовь ещё...». И отчего-то мне тревожно на этот натюрморт смотря. Что невозможное возможно без Саши Блока знаю я. И пара слов на суахили меня не учит ни чему, так и наличие извилин не соответствует уму. И знает дядя, что не даром я вас любил, любовь ещё горит объятая пожаром и братья встретят нас с мечом. Быть знаменитым некрасиво, сторонник я иных метод. Как ни молись – в конце могила, а дальше Агния Барто. Но я сказать смогу едва ли: «Нет, в жизни мне не повезло», о, сколько женщин мне давали от всей души по лбу веслом! Но все пройдет и все срастется, родятся все и все умрут. От человека остается лишь человека скорбный труд. И за стремление трудиться нельзя поэта укорять, ведь он мог в детстве простудиться и с колокольни мог упасть. А поэтическая жилка во глубине сибирских руд тонка, хрупка, местами жидка и жилку эту часто рвут. И от того в больничной койке очередной лежит пиит, он оказался жертвой стройки своих же собственных планид. Лежит поэт, невольник чести, слегка листвою шевеля, когда-нибудь на этом месте возлягу овощем и я. И ты, читатель, встанешь рядом и что-нибудь произнесешь, про то, что я был в жизни гадом, и всех достал, ядрёна вошь, что болен был алкоголизмом и жил совсем не по уму и будешь сам мне ставить клизму, и каждый день читать «Му-му». III В лесах рождественские елки уже сгорели от жары, но чу, я слышу в отголоске - идут в боры бобры добры. Так жизнь приходит и уходит не оставляя ничего. Кто не теряет – не находит.... не даром дядя занемог. Его пример другим наука и повторяюсь я не зря - от неизвестного недуга не помогает даже яд. Хранил он гордое терпенье и золотых червонцев пуд, и выражал свое сомненье: «Не гений парадоксов друг!». Но от судьбы уйти неможно, как от российского суда и «невозможное возможно» не приплетается сюда. Прощай, немытая Россия, и, дядя бедный мой, прощай! Забудь про схватки боевые и про полоний, и про чай, про то, что люди в ваше время плодили не богатырей, забудь про чудное мгновенье, про пастернак, про сельдерей, забудь грозу в начале мая и про весенний гром забудь, об этом ль думать нам прощаясь? Прощай, мой дядя, в добрый путь! Так думал молодой повеса, ну, в смысле, это думал я, смотря на черный дым над лесом, где ёлки золотом горят. Ну от чего мы все не птицы, и не птенцы, и не певцы? Рожденный ползать – знай границы и в ареале строй дворцы! Я ж собирался выйти в люди, а не куда-нибудь к людям, ведь даже в обществе верблюдьем найдется место лошадям. Но видно я не вышел рылом иль чьё-то замутил питьё. Повешусь, няня, где там мыло? Нет, погоди, неси ружьё. Сейчас... сейчас... стрельну картечью... устрою всем Бородино... Но вдруг на поле грозной сечи явилось все таки оно, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты, друг парадоксов и сомнений!.. Ну а потом явилась ты. И пусть никто не догадался, что эта песня о любви, ты знаешь то, что я сражался и потому я весь в крови. И повторяю с упоеньем тебе, которую люблю: «Я помню чудное мгновенье...» и в такт листвою шевелю.