*** Вечером Феликс вытащил Павла на прогулку, как тот ни упирался. Они поехали на трамвае в город, при этом Феликс несколько раз повторил, что он, дескать, обожает кататься на общественном транспорте и ни за что не променяет его на личное авто, даже если будут позволять средства: “В крайнем случае — такси. Обожаю такси!” Они гуляли по вечерним улицам, курили на ходу, выпили по две кружки пива у ларька, закусив ломкой вяленой рыбкой. Они смотрели на яркие витрины, на юных девушек, на блестящие разноцветные автомобили, на здания, которые закат окрашивал в красный цвет. “Какая во всем этом поэзия, чуешь! — шумно вздыхал Феликс, с такой страстью глазея по сторонам, как будто года два провел на необитаемом острове. — Настоящая поэзия есть во всем... Кроме стихов... Смотри, смотри — какая пошла!.. Прижаться бы щекой да и уснуть навсегда!” Вечером город был действительно хорош — свеж, спокоен, вальяжен. Дневная летняя жара теперь отступила, не давила на мозг, не утомляла, было тепло и уютно. “Может и вправду — не все так плохо, — думал Павел, — и действительно, какая разница, удался я как художник или нет. Все эти прохожие даже и не брали в руки кисти, но, похоже, они вполне собой довольны...” Павел уже забыл, когда последний раз выбирался в центр города: “Какого, действительно, ляда торчу я в своей дыре?!” В городском пейзаже многое изменилось: там отремонтировали и покрасили дом, тут открылся новый магазин, казино, поменялись кое-где вывески, рекламные щиты, афишы. Павел как бы открывал знакомый с детства город заново. И ему очень-очень нравилось, что город стал ярче и веселей! Внезапно ему снова захотелось работать: варить воск, грунтовать холсты или картон, смешивать краски, писать. “Хорошо бы еще, — подумал он, — заработать огромную кучу денег, купить коробку сигар, мягкую шляпу и каждый вечер шляться с Мариной по танцевальным клубам!.. В конце-концов, бедный художник — это всего лишь стереотип...” В его душе, наверное, проснулся и даже приоткрыл один глаз задремавший много лет назад гедонист и эпикуреец. На следующий день он хорошенько обдумал концепцию новой серии картин и принялся за них с таким страстным рвением, постепенно погружаясь в этот иллюзорный мир, что переставал замечать все вокруг. Если его беспокоили — раздражался и не сразу понимал, чего от него хотят. Часы, дни, недели пролетали незаметно, его ничего больше не интересовало, кроме собственных картин. Феликс, почувствовав себя лишним и появлялся только раз в неделю, а то и реже. Он приносил с собой свежие новости: там международный скандал, там-то война, здесь что-то взорвали, кого-то застрелили, а кто-то сам умер, слетел с треском со своего поста очередной министр, состоялся европейский футбольный турнир и так далее. Павел слушал его и недоумевал: “О чем это он? зачем? какое мне до всего этого дело?..” Лепестков надолго пропал: Марина спровадила его, и он перебрался на дачу своих дальних, но любящих его родственников. Встретившие его как-то случайно общие знакомые передали, что шеки Лепестков отъел такие, что скоро их будет видно даже со спины. Сама же Марина заметно похудела, целыми днями бегая по делам, решая всевозможные мелкие и крупные проблемы, связанные с новой выставкой Павла. Она, кроме всего прочего, стала где-то подрабатывать и вечером приносила Павлу пиво, хлеб, овощи, сыр и мясо, и они вместе ужинали, а потом курили у открытой двери. — Я живу за счет женщины, — сказал как-то Павел, — и это, наверное, недостойно... — Не более, чем жить за счет крепостных крестьян... — ответила ему Марина. — Я, кстати, в отличии от крепостных, содержу своего художника добровольно и с радостью... Мне нравится мое рабство... Мне нравится тебя кормить... и это, поверь, нисколько меня не обременяет... Павел, впрочем, никакого чувства вины, на самом деле, не испытывал. Как беременная женщина отрешается от внешнего мира и концентрируется на своем плоде, так и Павла сейчас ничего кроме его картин не волновало. Он пишет, работает, а откуда появляется еда и сигареты — не его забота... Появляются — и хорошо... Если бы не было Марины, он бы без всяких зазрений совести стал бы выпрашивать деньги у всех своих знакомых, но работы бы не прервал. К концу лета он написал с десяток новых картин — количество огромное. Он и сам не ожидал от себя такой прыти. Вместе со старыми, новые работы могли бы составить серию. Было несколько пейзажей, которые он выполнил по этюдам чуть ли не пятнадцатилетней давности, несколько портретов Марины, свой собственный автопортрет. Он съездил к хозяину галереи, в которой должен был выставляться, сделал и его портрет, и, как ему показалось, неплохо. Сам же заказчик остался доволен исполнением и вопрос об устройстве выставки был решен положительно, и Павел, под руководством опытной в таких делах Марины, подписал договор. Выставка пришлась на самый конец августа, а закончилась в начале сентября. Хозяину принадлежало целое здание, где находились: ресторан, кафе, несколько баров, сауна, бильярдный зал. В одном из банкетных залов устраивались художественные выставки. Отдельное помещение было отведено под “музей” : там хранились картины, которые хозяин приобрел лично для себя, — и показывал он их с нескрываемой гордостью. Здесь же висело десять выполненных с него портретов. Павел, еще когда сам писал, заметил, что внешне хозяин очень похож на тиранов средневековья — как их изображали живописцы, — круглые водянистые глаза, огромный белый лоб, двойной подбородок, губы — не мужские: пухлые, алые, нежные, но, в то же время, отмеченные легкой и жестокой полу-улыбкой. Современные городские художники верно подметили это сходство в своих работах, и сами работы исполняли в стилизованной под старину манере. Хозяину, — было заметно, — это очень льстило. На одном из портретов его живописали сидящим в деревянном резном кресле, больше похожим на королевский трон; в руках же он держал огромный фолиант в кожаном переплете с золотыми застежками, а фоном художник избрал багрового цвета пышные драпировки. Большая удача, что Марине удалось найти подходящую галерею. Павел уже давно находился “вне бизнеса”, как полузабытый ветеран. Он уже не обладал и молодой пробивной силой, которая есть у начинающих живописцев, их энергией, наглостью и отчаянной смелостью, с которыми они тыркались со своими работами повсюду. Молодые ничего не боялись, потому что им нечего было терять, они могли заявиться в любую галерею, от самой престижной до самой задрипанной, в своих рваных джинсах и всучивать свои полу-дилетантские работы менеджерам, с таким видом, как будто они — новые Пикассо или Дали. Арт-бизнес — суров и жесток. У каждой галереи — своя концепция, свои постоянные авторы и клиенты. Одни галерейщики работали только с коммерческими, хорошо раскрученными либо академическими художниками, другие — открывали новые имена, искали нонконформистов, бунтарей, эпатажников, дерзких, отчаянных, с дурными головами и свежими идеями. Павел не принадлежал ни к тем, ни к другим: в меру известен в художественной среде, но не знаменит. У него не было громкого имени, но из него уже поздно было делать яркого хулигана, потрясающего основы. Не аутсайдер, но и не лидер, а таких арт-рынок не терпит, отторгает. Хозяин этой галереи был дилетантом, и галерею держал для собственного удовольствия. Почему бы и нет: кто-то держит породистых лошадей, а ему вот больше нравились живописцы. Многие бизнесмены проводят за свой счет художественные акции, в качестве одной из форм маркетинга своего основного предприятия, но они обычно нанимают руководить процессом и отбирать работы профессиональных кураторов-искусствоведов. Этот же решил все делать сам, полагаясь только на собственный опыт, вкус и чутье, и поэтому без разбору выставлял всех: лирических пейзажистов, портретистов-реалистов, абстракционистов, как бы сюрреалистов, мастеров кича, поп-арта и псевдо-ретро. В профессиональной артистической среде нам ним беззастенчиво зубоскалили. Авторитета его галерея не имела, искусствоведы и журналисты в своих статьях поливали выставки грязью (если только он не платил им за обратное), вволю упражняясь в остроумии и веселом цинизме. Картины раскупались плохо. На презентацию Павел пригласил всех своих знакомых, которых только сумел разыскать. Среди них были неудачники и карьеристы, торговцы и артисты, журналисты и поэты, живописцы и чиновники, а также множество веселых дам со спутниками и без. Павел выступил с краткой речью, зная, что его гости ждут не дождутся, когда он, наконец-то, закончит трепаться и можно будет приступить к главному — к трапезе. Он знал это, но ни сколько не обижался. И даже специально пригласил на презентацию нескольких своих бедствующих приятелей, чтобы они могли выпить и закусить на халяву, раз уж представилась такая возможность. Пришел сорокапятилетний поэт Володя, который нигде не работал, потому что его, мол, интересует одна лишь поэзия, а от всей этой “убогой реальности” — слегка подташнивает. Плодовитостью он не отличался — писал по три строчки в месяц, не более, — но при каждом удобном случае любил порассуждать о необходимости издания нового литературного альманаха, и якобы “собирал редакторскую папку”, тем самым пытаясь создать хотя бы видимость литературной деятельности. На сей раз Володя пришел в старом костюме, который он безуспешно попытался замаскировать под новый. Выпив одну за другой пару порций коктейля, Володя, как настоящий алкоголик, тотчас же осоловел и стал навязчиво увиваться за девушками нежного возраста. Одна из них, репортер светской хроники, злая, тощая, носатенькая и стремительная как ракета, отшила любвеобильного поэта в весьма грубой форме: “Отвали-ка, друг, я на работе!” Когда же Володя попытался осторожно взять ее под локоток, повернулась к нему и угрожающе взяла свою модную сумочку в обе руки: “Я тебе сейчас запросто вот этим всю рожу разобью!..” Мисаил тоже наклюкался быстро, присел на стульчик в уголке и тут же уснул, сладко посапывая. Лепестков пил медленно, растягивая удовольствие. Марина пила только минеральную воду: она , как всегда, занималась поиском “нужных людей”. Журналисты, бегло осмотрев картины, сделав снимки и задав Павлу несколько необязательных вопросов, на которые сами прекрасно знали все ответы, с удовольствием выпивали и закусывали. Пришли миниатюрные и хрупкие японские туристы, — улыбались, вежливо кланялись и складывали ладошки шалашиком. Пришел брат Марины — Антон — с девушкой. Антон раньше серьезно изучал филологию, писал стихи и прозу, и работал шофером на “скорой помощи”. Встретив интересную девушку, которую ему очень захотелось побаловать, он устроился в коммерческую фирму на маленькую должность с мизерным окладом. Совершенно неожиданно у него открылись способности к коммерции, он стал расти по службе и через некоторое время обзавелся уже собственным делом. Но вскорости ему понравилась совсем другая девушка, затем третья, и он стал менять их с пугающей Марину частотою. Его так захватил увлекательнейший процесс зарабатывания денег и траты их на хорошеньких девушек, что филологию и сочинительство он окончательно забросил. Действительно, зачем писать, если и так все хорошо? “Времени совсем не остается на писательство, да?” — жалобно спрашивала Марина, очень верившая в его литературный дар. “Времени — сколько угодно!.. Но — зачем?.. — лениво произносил он, а потом добавлял. — То, что деньги зарабатываются тяжким трудом, потом и кровью — это всего лишь миф. Так думают только работяги на заводе... Я тоже раньше так думал... На самом деле... Только ты, сестренка... т-с-с... никому не говори... это страшный секрет... — он шутливо прикладывал палец к губам. — Деньги зарабатываются очень легко! Фантастически легко!..” Пришел художник-концептуалист Александр Метелкин. Когда-то он испытал головокружительный карьерный взлет. Был себе тихим “подвальным” художником, организовывал какие-то акции, оформлял “самиздатские” журналы. Потом вдруг, как волной, его вынесло на поверхность: его работы выставлялись в Гамбургском музее, о нем стали писать искусствоведы из лучших европейских арт-изданий. Даже его “самиздатские” журналы приобрел какой-то экстравагантный британский коллекционер. И все... Согретый лучами славы, Метелкин очень быстро спекся и увял. Что делает нормальный западный художник, если к нему приходит успех? Нормальный западный художник, — поймав удачу, как серфингист волну, — начинает вкалывать в сотню раз больше и тяжелее, стараясь использовать благоприятный момент по максимуму: кует железо пока горячо. Метелкин же, как нормальный русский художник, — запил, пустился в гулянье, разнузданное шлянье и целый год не знал дела серьезней, чем давать интервью подвыпившим репортерам. Через год он стал уже никому не нужен, о нем накрепко подзабыли, а он продолжал хвастаться своими достижениями, не понимая, что современникам вообще-то чихать на прошлые заслуги, и живой, не ставший еще классиком художник должен каждый день заново доказывать свою творческую состоятельность. Метелкин вконец опустился и озлобился. В этот раз он заявился не один, а с компанией рок-музыкантов, за чей счет жил некоторое время, бросился к Павлу на шею чуть ли не со слезами, неухоженный и грязненький, облобызал его и во всеуслышание заявил, что считает Павла своим учителем, и не только в живописи, но и во всем остальном, и что новые его картины — великолепны. Павел немножко смутился. Ему было приятно и лестно, хотя он и знал, что Метелкин — язык-то без костей! — сам редко верит в то, что произносит. Метелкин быстро соориентировался и, стащив со стола несколько непочатых бутылок спиртного, передал бутылки музыкантам, и вся эта веселая, беззаботная компания, не попрощавшись, удалилась, по дороге к выходу как-то очень ловко и незаметно для окружающих прихватив с собой еще и блюдо с апельсинами. Выйдя на улицу, Метелкин задумчиво посмотрел на зеленоватые крыши, на небо, зевнул, сощурился и проворчал, как бы между прочим, ни к кому конкретно ни обращаясь: “А вообще-то... если сказать честно... то картины — дерьмо... Хотя Пашка, вобщем-то, неплохой мужик!..” Осенью Павел получил деловое предложение от своего бывшего однокурсника. Тот ехал в Дюссельдоф — расписывать стены, заборы и еще какую-то ерунду, и ему нужна была бригада живописцев. Павел, конечно, согласился. С ними поехали еще пятеро художников. Однокурсник оказался страшным деспотом и постоянно ко всем придирался, требуя во всем недостижимого в этом грешном мире совершенства. Павел послал его куда подальше — и ушел в длительный и тяжелый запой. Затем он разыскал своего немецкого друга Карла, и тот нашел ему нелегальную работенку — малярничать. Павла рассмешило, что в немецком языке понятия “маляр” и “живописец” выражаются одним и тем же существительным. Одновременно Павел стал участвовать в перфомансах и хэппенингах под руководством Карла, и даже добился на этом поприще некоторой известности в узких кругах. Потом он поехал в Амстердам, где, как ему сказали, — находится современный рай для свободных художников. Амстердам отличается от других европейских городов тем, что там много воров. Точнее, это не профессиональные воры, а свободные художники со всей Земли, которым даже в “раю” надо что-то есть. Короче, коллеги сперли у Павла велосипед, деньги и паспорт. Он обнаружил вскоре, что в Амстердаме запросто можно обойтись и без первого, и без второго, и уж тем более без третьего. Он нашел старый, заброшенный дом, где жили бродяги, и поселился в нем. Его соседом по этажу стал оборванец-философ, который целыми днями читал книжки, сложенные аккуратными штабелями у красного гроба с крышкой, который служил философу уютным будуаром. Они общались по-английски, который Павел постепенно и неожиданно для самого себя вспомнил, хотя последний раз открывал учебник еще в студенческие годы. У философа неожиданно возникла к Павлу человеческая симпатия, и он дал ему несколько книжек, чтобы не было слишком скучно. Книжки оказались на французском языке. Французского Павел не знал вовсе, но решил, что подвернулась прекрасная возможность попытаться его изучить; нашелся очень кстати и англо-французский словарь. Частенько он вспоминал Марину и очень по ней скучал. Марина, в это же, примерно, время, отправилась искать Павла в Германию, а затем, уже вместе с Карлом, — в Нидерланды. Через некоторое время Павла нашли, отмыли, побрили, обстригли отросшие и спутанные космы, приодели, доставили в посольство и через некоторое время выправили ему необходимые для возвращения документы. Павел не хотел возвращаться домой, ему нравился Амстердам, нравилась его новая жизнь и новые друзья. Но Марина не хотела оставаться в Нидерландах, а Павел не хотел остаться без Марины. Теперь Павел, как и прежде, живет в своем подвале, пишет картины, которые по-прежнему никому не нужны, учит малышей рисунку и живописи, а на досуге занимается французским, которым, живя в Амстердаме, успел таки немножко овладеть. Конец