Маратка не любил болеть. Но ещё больше он не любил лечится. Не то,что ему не нравилось полёживать под одеялом и с градусником, а сам процесс, трудоёмкий и выматывающий. Весь его жизненный принцип описывался одним универсальным лозунгом, что Клин выбивается Клином, и с этим он обращался виртуозно применяя практически для любой системы. Когда его приступала одолевать какая-нибудь, очередная хворь, то он в начале долго её пытался не признавать, придумывая различные оговорки, убеждал себя в обманчивости чувств и незначительности симптомов и обычно доводил себя до такого болезненного состояния, что голова в начале кружилась, закатывалась, а потом и вовсе переставала слушаться. Так в полуобмороке и с очень высокой температурой он наконец сам себе признавался, что кажется приболел, и пора обращаться к своей чудодейственной, жизненной формуле. А смысл Мараткиного правила сводился всегда к одному, что всё, даже свою болезнь не надо щадить, и ни в коем случае нельзя идти у неё на поводу, а сразу брать её крутыми и от этого значит очень действующими методами воздействия. Что только суровым устрашением и не человеческими процедурами можно изгнать из себя всякую дрянь, и не позволить ей оккупировать своё тело. И хоть голова, уже доведённая высочайшей температурой до полнейшего ступора, и изливалась обильно мокротами из за всех щелей, ноги ещё продолжали малость слушаться. Вот ногами Маратка всегда и лечился. Как единственным подвластным ему органом. Весь горячий и мало соображающий, с плохо видящими от воспаления и слезливости глазками, с ломотой по всему болезненному телу, Маратка кутался в свой единственный на все времена года плащик и отправлялся на собственноручно изобретённые им процедуры. Он бежал трусцой. По трамвайным путям. До Московского вокзала. От Купчино и обратно. Нет, не сразу. Первые пять километров Маратка брёл как в бреду, по шпалам, что бы не сбиться. Ему постоянно мешали, ветер пытался сбить его с обусловленного двумя рельсами пути, стараясь как можно глубже зашвырнуть под тощий плащик колючего снега, видимо желая позлорадствовать или согреться от воспалённого и исхудалого Мараткиного тельца. А он шёл. Всем назло. Нагоняющие трамваи постоянно его отвлекали, пытались согнать с намеченного пути, но Маратка упорно держался намеченного курса, выхватывая слабеющим боковым зрением поблёскивающие на морозе рельсы. Крайне слабое его состояние никак не соответствовало движению, и лишь только коченеющие конечности не позволяли полностью провалиться в забытьё. Слабой и уже ничего не чувствующей рукой Маратка придерживал от пронизывающих и налетающих со всех сторон снежных вихрей не застёгивающийся от потерянной пуговицы ворот, и даже не пытаясь при этом увернуться своим занесённым снегом лицом. Иногда опешившая от недоумения болезнь временами отступала, приступами возвращая его к сознанию и позволяла Маратке как можно интенсивнее перебирать ножками, семенить и проделывать небольшие перебежки рысью. А на Московском вокзале его могли видеть уже гораздо заметно повеселевшим, так что обратный путь в двадцать километров и до самого дома в Купчино он уже преодолевал на крейсерской скорости, отмечая на своём пути только попадавщийся встречный транспорт. Мне трудно однозначно давать оценку его жизненным принципам, но на следующий день я уже видел его в театре, он караулил свободные места в партере. Свет погас....забылись страсти.... Без пяти минут девятнадцать В кассе Комедии билетов нет! Ещё ничего не пропало .... Бежим через Невский .... В Александрийском ещё не потушен свет ! * * * * А что там сегодня ставят? Да....разницы ни какой нет! Скоро поднимут занавес Бери же скорее билет ! * * * * Бери на верхний ярус Всё равно в партер пройдём И этот холодный вечер Сегодня в тепле проведём ! * * * * А ко второму акту.... В зал ворвётся Марат ! Рот до ушей ликующий .... Как же он был нам рад !!!!