Каникулы на РТОТе – роте танковых огневых точек – были осенью. Неофициальные, конечно, каникулы. Не было тожественного построения, на котором ротный поздравлял бы роту с началом каникул, не было заполненных отметками зачеток, но каникулы были. По-армейски – осеняя итоговая проверка. Полк ревел десятками тягачей и танков, рассыпался грохотом кирзачей по плацу, раскалываясь побатальонно и поротно, накрывал окрестные сопки распаренной оравой. И все это время на маленьком бетонном пятачке у штаба, принося и унося проверяющих, оседали и взмывали ввысь сутулые боевые вертолеты. Полковники и генералы, увлекая свои свиты вслед за батальонами, рассасывались по сопкам и казармам, уборным и бытовкам, складам боеприпасов и транспортным паркам. Ни одна алюминиевая миска, ни одна солдатская койка не оставались без внимания. На РТОТе проверка проходила без суеты. С соседней «точки» звонили: - «Алехино», через нас прошел тягач с генералом (полковником, подполковником). - Понял, - суровел ротный, и начинался шухер: перестилались кровати, выметались полы – мыть уже некогда, проверялась подшива на воротничках… Через десять – пятнадцать минут из-за прибрежной сопки действительно вылетал запыленный тягач. Запыханно отхаркиваясь черными тучами переработанной солярки и громыхая траками, он разворачивался на пустыре перед казармой и щетинился округлыми дверцами. Из нутра лезло штабное офицерство во главе с обещанным генералом или полковником. Если проверяющий был честен, что случалось крайне редко, его свита в считанные минуты обшаривала всю РТОТ и катала на ротного «ксиву». Но ротный от вздрючек не свирепел и на солдатах не отыгрывался. После объезда тягача, капитан, весело насвистывая что-нибудь иноземное (рация в канцелярии почти всегда была настроена на «Кей вай о вай»), прогуливался по «памятным местам» - где побывала проверка и никого в этот день не замечал. Если же проверяющий был обыкновенным… Понимая проверяющего как рыбак рыбака, ротный вежливо провожал его вместе с «сопровождающими лицами» в канцелярию, а затем кивком квадратной головы подзывал дежурного по роте. Стуча штык-ножом о приспущенную бляху ремня, сержант приближался. Ласково глядя ему в глаза, ротный, ворочая исполинской челюстью над кустарником усов, негромко приказывал: - Две банки – в кабину, пять хвостов – в кузов. Дежурный понятливо кивал и, после исчезновения ротного, орал в пустоту: - Иман (Мамед, Турка и т. д.)! Чумазый дневальный, вытирая цыпчатые руки о просоляренные галифе, испуганно возникал из пустоты. - Найдешь каптера и… - дальше сержант цитировал приказ ротного. Через часок – другой дверь канцелярии как-то по-особенному деликатно скрипела, и проверяющие в сопровождении ротного, по-морскому расставляя ноги, неуверенно брели к нафаршированному красной икрой и балыком тягачу. Все живое, стоящее на их пути, не дожидаясь зимы, никло под спиртоносным дыханием. Проводив проверяющих до транспорта, ротный ждал, пока солярочное рычание исчезнет за сопкой и, только после этого, брел в канцелярию, из которой не выходил до завтрашнего утра. Итак, проверка была окончена. Честные проверяющие увозили кипы докладных и рапортов, нечестные – чемоданы с дарами моря. Батальоны и роты, измотанные и немытые, растекались по казармам. Танки, «эмтеэлбешки», «бэтеэры» и «гэтетешки» расползались по боксам и ангарам. Пронзительно заверещав, оторвался от бетонки запоздавший вертолет и, набычившись на север, растворился в осеннем небе. Полк занялся скоблением, надраиванием и ремонтом. На РТОТе ремонтировать и скоблить было нечего: танки-смертники, лишенные движков, из окопов не выползали, стволы, направленные на Хоккайдо, выстрелами себя не демаскировали. Тихо и незаметно разливались каникулы. Ротный, завалившись на медвежью шкуру к канцелярии, слушал музыкальную радиопередачу для американских солдат служащих в Японии. Два взводных, положив на службу большой и толстый, уходили в сопки заниматься каратэ. Прапорщик сваливал в гражданский поселок обделывать свои делишки по купле-продаже-обмену-обману. А в лесу вовсю алела смородина, набухал и сочился сиропом кишмиш, меж карликовых бамбуков змеился дикий виноград, из земли тянулись скрученные барашки молодого папоротника, зеленела черемша; на берегу моря, меж зарослей шиповника, рассыпалась ежевика… Глянешь и удивишься – как же раньше не замечал? – ведь не выросло же это все только сейчас, с отъездом начальства. Видно, некогда было замечать все это: то дно траншеи да черпающая лопата перед глазами, то истоптанная до песка дорожка – ящик со снарядом на спине, не разогнуться. Разве что во время перекура откинешься на снарядах и поглядишь через пролив – на японский город Раусу: японская, а все ж гражданка! Когда же дембель… Теперь лафа: ротный или взводный с развода посылает толпу не на работу, а так, чтобы в казарме не бесились: - Сегодня, - поведя челюстью вдоль строя и уверенно расставив ноги, оглядит ротный каждого, - огневики вычерпывают воду из танков, управленцы – из НП. Старший – Юрлов. Юрик – замкомвзвода второго взвода – поймав эстафетную палочку ротного, врастяжечку, небрежно командует: - Рота, напра-ФУ! – и все. Толпа сама знает, куда идти и что делать. Три чеченца, поднявшись со всеми на сопку и перебросившись лающими фразами, дружно сворачивают в лес. «Замок» их не останавливает – боится испортить отношения. Раскидав «молодых» и «чмырей» по танкам и поставив парочку из той же «касты неприкасаемых» на НП, клан русских тоже уходит в лес. Быстро подняв полики и вычерпав дождевую воду ржавыми консервными банками, рабсила роты вылезает из танков. Эти расползаются по одному: дружбы особой у них нет, брезгуют друг друга – как это я с «чмырем» дружить буду! Так и разбредаются в одиночку по бамбукам, на отлив, на свинарник – какая разница, где спать. А в это время над лесом двумя голубыми колоннами поднимается дым от «чеченского» и «русского» костров. Я среди русских – самый молодой. - Шайба, подкинь дровишек, - валяя во рту «блядоморину», сипит Юрик. Осторожно подсовываю под цинк из-под патронов пересохшие еловые лапы. В цинке, под фанеркой-крышкой хрюкает и хлюпает молодой папоротник. Помешав его ложкой сворованной у повара-урюка, прислоняюсь к двухобхватной сосне. - Юрик, оставишь… «Замок», затянувшись напоследок, обрывает зубами край мундштука и протягивает папиросу. Голубой дым, играя синими прожилками, медленно струится к недосягаемой кроне. Вокруг стоят сосны-гиганты. Сухая, еще не пропитанная осенними дождями, земля, шурша опавшими иголками, мягко проседает под сапогами и задами. Хорошо… - Что, Шайба, пролетаем самолетиком? – толкает в бок Никотин. - Чё? – не понимаю я. - Х… в очо. Папоротник ужарился. Будешь е… щелкать – пролетишь. Подвигаюсь к переставленному на землю цинку. Зажав палочками несколько стеблей, отправляю в рот. Палочками едим все: ложками в казарме будем есть. А ничего, питательно. По вкусу жареные грибы напоминает. Поев, складываем палочки в цинк и, накрыв фанеркой, отодвигаем. Закуриваем. Над головой появляется звон моторов. Смотрим вверх. Медленно проплывает АН-24. На запад… Слов не нужно. Каждый представляет ту минуту, когда он будет лететь в таком же самолете, а внизу, в глубинах субтропического леса, задрав головы, будут сытно рыгать и вздыхать о доме другие. Толстяк первым пускает слюну в бумажный мундштук, и папироса шипя, намокает. Громыхая по рулежке, подходим к казарме. Поднимаемся по ступенькам. У своих кроватей сбрасываем сапоги. Обуваемся в разноцветные японские тапочки, кеды, кроссовки – у кого что есть – и идем на ручей умываться. После работы. - Алгобек, - окликает дежурного Никотин, - сегодня кино будет? - Ща, спрошу, - обещает тот и, постучавшись, заходит в канцелярию. Через приоткрывшуюся дверь вываливается глыба металлической музыки – ротный дегустирует «вражьи голоса». - Ну что? – растирая полотенцем розовую грудь, возвращается с ручья Никотин. - Нет, не будет, - сообщает дежурный. - Почему?! – несется с нижних коек. Послы направляются в канцелярию, но сегодня уломать ротного невозможно. «Мозга за мозгу зашла», - поясняют догадливые. Русский клан оседает в дальнем углу казармы и достает самодельные карты. Каптер-азербайджанец, объявив себя министром обороны, принимает военный парад. Войска, проходящие перед трибуной-кроватью, состоят, естественно, из «морально опущенных». Чеченцы изображают наблюдателей из ООН. Отбросив дипломатические излишества, они выволакивают из парадной колонны какого-нибудь бедолагу и проводят физподготовку – ЧМО отжимается от пола, а «наблюдатели» по очереди топают ему по затылку: ниже, ниже прогибайся, чума! После ужина, повалявшись полчасика на своих койках, группа русских «качков» поднимается и, шваркая разноцветными шлепанцами и стланцами, бредет в ленкомнату-столовую. Сдвинув к одной стене длинные артельные столы, выкатываем на середину самодельную штангу, вытаскиваем гири, гантели. Кавказцы «качаются» перед ужином, русские – после. После «качалки» идем мыться на ручей. Летом – хорошо, зимой – отлично! Снежинки щекочут огненное тело, ледяная вода вперемешку со снежной кашей морозным кипятком обдает лоснящиеся тела… Впереди зима. С первым настоящим снегопадом окончатся наши «неформальные» каникулы, и главным нашим оружием снова будет лопата. И все, что будет окружать горстку отрезанных от цивилизации людей: горы снега, занесенные по антенны танки, тропинки к лесным кострам, издевательства над «чмырями» да фильмы про сказочную гражданку по вечерам, снова и снова будет ложиться в однообразные строки писем домой: не болею, наедаюсь, не волнуйтесь, ждите, целую.