ТУШЬ И СЛЕЗА Небо — это я… Я стал частью невидимой небесной лазури, по утру отражающей ночные сновидения созвездий. Я – тихий крадущийся осенний дождь, влажный от соленой морской прохлады, сырой и озябший как горная трава. Я –мрачный, дремучий, северный лес с вымокшими красными стволами деревьев и густой темой зеленью, вперемешку с разлитой тушью темноты, ползущей вверх от земли. Я – прозрачный воздух, бесцветный ветер. Я — пустота… Небо — это я… Клейкие губы, горячие и мягкие, робко и неуверенно, скользили нежным шелком по моей шее. Я не видел ее. Но догадался, что это была та самая официантка пикантной внешности и в синем парике. Всегда, когда я заказывал коктейль, она проворно исчезала из бара и всегда добавляла поцелуй. А за барной стойкой ловко крутились аккуратные женские головки, их волосы – красные, рыжие, зеленые. И освещение лампы попеременно окрашивалось в красный, рыжий, синий, зеленый. Потом смена этих цветов ускорялась, и они смешивались в пьяную грязь, а потом слишком медленно – и зал утопал в красноватом зареве искусственного заката, в оранжевом неоновом дне, в морской синеве подводного мира, с плавными переливами зеленого царства горного хрусталя. А дальше глаза не успевали отслеживать подсветку и снова привыкали к реальной нереальности. Правда немного покачивало. Но меня забавляло то, как весело искрилось вино. Прикоснулся к заветному бокалу, глотнул сладкий напиток, еще глотнул и еще… Чувствовал как я наполняюсь чем-то капризным, расслабляющим, ленивым. Моя кровь слишком разбавилась, но я удобно расположился на диванчике и только делал заказы. Мелькали девчонки-официантки, улыбающиеся, с длинными прохладными пальчиками, быстрые и шустрые, яркие и порхали словно бабочки. Еще выпил. Вкусно. Горячо. Хорошо. Неожиданно прижалась ко мне сочными губами, впилась в щеку, провела рукой по шее, укусила, игриво прикусила и все. Повернулся – всего лишь женская фигура, а цвета волос не разобрал – мельтешили радужные лучи ламп… Мне показалось, что кровь моя тоже светилась красным, рыжим, синим, зеленым. Ноги неподвижны, руки подергивались в такт музыке, а голова чуть набок — словно ребенок пытался отчаянно удержать и сохранить поцелуй незнакомки… Музыка непонятная: то гулкие удары, то растекается животворящим звонким ручьем, то оглушает шумом падающей воды. Затем раздается страстный и манящий недоступностью девичий голос. Певицы нет. Но голос сказочный и чудесный звучит… И подпевал я сам не зная что – открывал рот, разминая губы. Музыка похожа на первобытные пляски. А грациозные и полуобнаженные, с дикими волосами тела танцовщиц блестели змеиной чешуей. И со временем на них падал то красный плащ палача, то плавились они в волнах пламени, то увлекали изящными изгибами русалочьих рук… Снова обжегся мякотью губ. Это другие губы – раскованные и ненасытные. Еще и еще… Наглые, общие губы впивались в шею, по щеке, и ловили мои губы. Спасаясь, я вцепился в бокал и утолял жажду. А перед глазами, сонно двигались какие-то неуклюжие кубики, квадраты, овалы, прямоугольники, и все – красные, оранжевые, синие, зеленые. А в центре зала, встряхивая налипающую черноту, сворачивалась и разворачивалась абстрактная конструкция из полулюдей, полутеней и отдельных частей тела… И губы, что обволакивали, мяли меня – их все больше и больше, тоже синие, зеленые, красные, черные, хмельные, фруктовые. Липнут, щекочут, а чьи-то застыли на моих плечах и груди. Руки женские – льстивые, ласковые, с острыми коготками легко проникали под футболку. Жарко. Еще не все потеряно. Есть воспоминания. «Я должен вернуться, хотя уже ночь, хотя поздно… Я опоздал! Обещал быть вовремя. Она ждет?! Или злится?! Обиделась. Что я тут делаю и как попал? Нет, я не собирался сюда заходить! Неправда. Я так не хотел. Я люблю тебя, Мишлен! Иду к тебе. Прости. Бегу! Больше не могу. Спешу. Мишлен – только ты и ты!» Еще не все потеряно. Есть воспоминания. «… О той единственной, неповторимой, любящей и любимой, интересной, бесконечно неизвестной, чужой и родной, тихой и буйной, меняющейся, единственной, фантастической, роковой и судьбоносной с дьявольским характером. Моя. Вся моя жизнь — Мишлен — всегда думаю о тебе, навеки тобою болен и мчусь к тебе!» Оторвался от малоприятных, почти насильственных поцелуев, невольно похищающих мое дыхание и время. Лабиринты комнат, тусклый коридор, смешки, лестница… Почти бежал. Точно полоумный выпрыгнул в дверь. На улице обдало бодрящим холодом. Застегнул куртку, поднял воротник. Ночь – безлунная, молчащая, загадочно одинокая. Сумасшедшим бездельником таскался туда-сюда нервный ветер среди простуженных стен домов… Я пошел домой. Делаю шаг, но ногу заносит в сторону, наклоняюсь. Тело не слушается. Для равновесия обнял столб фонаря. Слащаво улыбаюсь, глаза, наверное, раздобрели, посоловели – глупые и большие. Вижу дорогу, знаю куда идти, в твердой памяти – но меня заносит в бок. Не рассчитав силы, вместо того, чтобы поправить челку – махал руками точно утопающий! Светофор. И снова красный, оранжевый и зеленый… Точно наваждение. Я начал сомневаться, где нахожусь? Все в порядке. Машин нет. Прокладываю путь, разгоняя навязчивые сиротливые сны. Поворот. Второй подъезд. Необычайно легко я взобрался по лестнице. Долгожданная дверь. Я стоял в нерешительности – совсем как смущенный мальчик. Предательски молчала тишина. Я вслушивался, но не единого звука не нашел. Мятежное безмолвие свинцовой тяжестью давило на голову. Тихонечко, боясь нашуметь, я уперся лбом в дверь своей квартиры. Не мог зайти в дверь! Не хватало сил: руки безжизненно висели, словно ватные, не хватало мужества взглянуть в глаза той единственной, любящей и любимой. Сам себе удивлялся. Не мог зайти в дверь! Не мог заставить себя, вообще себя не ощущал, будто растаял там, в баре, будто потерял себя на чужих губах… Тишина сгущалась чернильным сумраком. А я все так же стоял на лестничной площадке. Слышал как громко колотилось сердце «пум-пам», вот-вот выстрелит! Меня пошатывало в такт «пум-пам». Даже показалось, что толстые стены тоже пульсировали как и я. Во рту пересохло, продрав горло, едва удалось глотнуть. Закрыл глаза. Мишлен… «Я вернулся. Знай, что я приходил. Но мне лучше не заходить. Лучше не показываться в таком развязном вызывающем виде.! Ты потом все поймешь. Простишь! Слишком люблю тебя! Ты не спишь? Уставилась в окно. Из-за меня. Непутевый! Причина твоих страданий. Я — не ангел, далеко не ангел, а живой, а значит вправе ошибаться. Оправдываюсь! Только перед собой смелый, а если тебя увижу — нет не выдержу… Вдруг ты будешь презирать?! Нет, лучше завтра! Сегодня я уйду. Я виноват. Мишлен!» И увидел её как наяву. Хлестнуло по глазам. Отпрянул от двери! Она! Приоткрыл рот и задержал воздух… Бледное лицо, заостренный подбородок, искусанные разбухшие губы. Волосы — серо-голубые, немного косматые как волчий затылок, нечесаные за целый день, обнимали её за плечи. В ямочке на шее между ключицами росинкой сверкала слеза. Глаза её покраснели от слез и разбившихся надежд. Глаза Мишлен красивые — каре-желтые, желто-карие, тоже волчьи — проницательные, всевидящие, пророчески карающие… Завороженный оттого, что смотрюсь в её бархатные словно ночь глаза, — два космических мира! Бледно-розовые ряды ресниц, длинные и стройные, точно нацеленные стрелы. Губы истерзаны — растоптанные лепестки роз. В уголках рта притаилась тьма. Мишлен едва шевелила губами — что-то шептала. Я ничего не разобрал, ничего не понял, кроме учащенного собственного сердцебиения. Навсегда запомнил её взгляд, исполненный грусти, смертельной тоски, но светлый, лучезарный, отпускающий светлый взгляд темных глаз, подведенных тушью. Что-то не то… Присмотрелся. Блеснула слеза, мягкая, бесцветная, увеличивающая глаза. Слеза умиления запуталась, повисла в её ресницах. По щекам они текли раскосыми полосами и в ложбинку на шее… Мои глаза защипало. Я моргнул. Видение бесследно исчезло в черное пятно. Взбунтовался, мне сделалось нестерпимо душно и воздуха не доставало. Задыхаюсь! Как мог стоять я так долго в подъезде, где смердило кислятиной, затхло, где гниющие стены истекали плесенью? Метнулся вниз. Только вышел и сразу оказался около светофора. Красный, желтый, зеленый! Провел рукою по лицу, сплюнул. Почему я здесь? Я что никуда не ходил? Который час? Когда наступит утро? И было во мне что-то остановившееся, остолбенелое. Я тупо озирался. От тусклого неразборчивого света фонарей глубокая бездонная ночь мрачнела пуще прежнего. Я побрел куда-то без цели, без смысла, без направления. Вроде бы смотрел куда наступать и все равно спотыкался… Но дышалось поразительно легко, хотя ветра нет. Ночь, казалось, не кончится никогда… Устал слоняется как бездомная собака по улицам. Нашел лавочку при заводском сквере и уселся. Ночь тщательно заштриховала пространство жирной иссиня-черной тушью. Удручающе… Тоненькими розовыми стрелами рассвет нескоро пробьется. Печаль поселилась в моем сознании, словно никогда не увижу утро, словно никогда не увижу серо-голубое, косматое от облаков и припыленное небо, словно никогда не увижу каре-желтые волчьи глаза Мишлен, словно никогда… Такое предчувствие или помешательство?! К чему бы это? Страшно и жутко… Темнота иногда шевелилась сутулыми, нахохленными тенями прохожих. Интуиция подсказывала идти домой! А восторг страха нагнал скупую обжигающую слезу. Чтоб никто не видел, обманывая себя, я зажмурился. Тягучая слеза растеклась смолой и я вздремнул… Смутно доносились чьи-то грубые нахальные голоса, раскаты нарочито громкого смеха. Возможно меня толкнули или приснилось. Но ясно, что мое блаженно спящее тело привлекло внимание экстремально-безбашенной молодежи. Чувствовал возню, что-то разливали, выкрикивали, сновали как шелудивые прокаженные крысы — ехидно и крадучись! Не думал пробуждаться — поприкалываются и уйдут! Вымотался я очень и нет настроения куда-то идти, с кем-то разговаривать. Плеснули на меня едкую жидкость. Дерзкие ребята! Я поморщился. Слишком внезапно и быстро. Так что я ничего не понял — меня обдало неестественным жаром. Сон мгновенно расплавился. Вытаращил от ужаса глаза. Я горел; весь охвачен огнем, весь в бензине! Ринулся к проходной: ноги связаны — упал, ежился, дымил! Видел их — злорадным бешенством светились глаза, — попрятались за ограду и деревья, наблюдали зрелище: сколько по времени будет гореть человек?! Потом я ничего не различал кроме дымящейся запекающейся крови, кипящей розовой пены, красно-коричневой грязи… Огонь трещал, надкусывал, жарил, совал пластичные оранжевые языки в мои кости. Я не успел крикнуть — внутри бушевало пламя, жарко, горячо, рот полный свернувшейся крови густой как клей и в глаза просачивался огонь! Радужные переливы синего и зеленого приобретали бензиновые лужи — пленка из лихорадочно-извилистых линий и иероглифов… Вот и все. Красный, оранжевый, синий, зеленый. Мое тело обуглилось, ещё догорало. А мне уже не так жарко. Толчком я пролетел по огненному лезвию, вернее внутри огня — в сердцевине пламени — желтая полость: ни горячо ни холодно. Там хорошо! Вверх, все выше и выше подбрасывало меня фантастически вспыхивающие и испаряющиеся в ничто завитки пламени. А потом невесомость… Я уносился вместе с кудряшками кучерявого дыма. Ночь побледнела. Ничего не помню. Все грани обесцвечивались, пыль свет… Небо — это я… Я стал частью невидимой небесной лазури, поутру отражающей ночные сновидения созвездий. Я — мелкий, просящий приюта, хмурый осенний дождь. Я — дурно пахнущий воздух городов, словно сирота не соблюдающий правил гигиены. Я — черной туши дыра. Невыплаканная моя слеза — мерцающие звезды в серебре лунного свечения. И вся ночь — бескрайняя, умиротворенная, спокойная, бархатная своей тьмой — это я! Ночь, чернила, тушь и жизни книга, где чертятся знаки сиянием лунного пера, разбавлено слезами… Мне не удалось встретить рассвет — взмах розовых ресниц и светлый лучезарный взгляд! Небо — это я… Я — никто и ничто, нигде не смею появляться кроме последнего дня моей жизни. Неудержимо влечет туда и я пользуюсь возможностью. Ещё раз просмотреть то, чего нельзя изменить. Я — случайный свидетель. Обо мне помнят… Как я не напрягаюсь, не получается ни раньше ни позже того момента в баре с поцелуями. Клейкие губы, горячие и мягкие, робко и неуверенно, скользили шелком по моей шее. Я не видел её. Но догадался, что это была та самая официантка пикантной внешности и в синем парике. Не в состоянии ничего нового сказать, тем более возразить — только терплю. Противно. Выворачиваюсь. Мучительно тянется время. Бедная Мишлен, представляю, как тебе давались эти тягостные минуты! Ядовитый, раздражающий свет — я так больше не могу терпеть, — беспорядочно прыгающие шарики красные, оранжевые, синие, зеленые… Тошнит! Сейчас вывернусь наизнанку, а сам сижу, прикован. Жду. Знаю, дальше последуют подлые поцелуи продажных смертных губ. Вот! Ещё не все потеряно. Есть воспоминание. Только ради того, чтобы всего лишь мгновение любоваться Мишлен, я прохожу этот болезненный путь тысячу раз и покоя нет мне. Трепещу, содрогаюсь. Заветная дверь. Явь или сон? Был ли там? Никто мне не отвечает. Люди проходят мимо. Меня-то нет! Обычная дверь моей квартиры, но для меня теперь все жидкое и вязкое. Каждый раз, по причине самого себя, против себя и всего предвечного, я силюсь зайти в дверь, но забываю, что я — случайный свидетель человеческих судеб… Но память пульсирует, клокочет сердце — я застреваю в резиновой двери где-то посередине, ничего нового и возвращаюсь обратно. Уже около светофора… А дальше скитался, боль, пожар… Переживаю жаркое дыхание пламени. Все равно. Все, что угодно. Я так любил, и чтоб её увидеть — пройду сотню раз! И прольюсь серым дождем! А на небе звезды — слезинки! И заплачет Мишлен: от рассвета — росинки!