(К прошедшей годовщине Ницше) \"Близок бог/ И непостижим./ Где опасность, однако,/ Там и спасенье\" (Гельдерлин) Всё живое стремится к самосохранению. Цивилизация поставила на службу самосохранению различные институты, которые уменьшают количество опасности, приходящееся на каждый квадратный метр обитаемой территории. Существуют телохранители, которые якобы обеспечивают выдающимся особям некое подобие личной безопасности. Есть государственная служба безопасности и, наконец, совбез ООН. Все они стремятся к жизни и поэтому претендуют на то, чтобы дать какие-то гарантии жизни. Не выдержавший испытания иллюзией безопасности ницшеанский Сверхчеловек превратился в Общечеловека. Для него характерна паталогическая привязанность к жизни, которая является первым симптомом старения - и человека и общества. Старость печальна, но, к счастью, она проходит. Тем не менее, современный запад упорно стремится продлить свою индивидуальную и коллективную старость. Он по-стариковски трясётся над каждым бессмысленным существованием. Толерантность или терпимость Общечеловека - это его неспособность сказать \"да\" или \"нет\". Поэтому молодость представителей новых культур бесцеремонно захватывает пространство и делит места в общеевропейском доме для престарелых. Варвары любят свою и чужую смерть сильнее чем одряхлевшее общечеловечество любит жизнь. Наш путь ни извне, ни изнутри не гарантирует безопасности. Напротив, любые потуги обеспечения безопасности всего лишь отодвигают окончательный крах. Писатели и мыслители описывали жизнь с каждым новым произведением всё точнее и сознательнее, ибо это путь, в конце которого маячит радостное предчувствие окончательной катастрофы, растворяющей гротескные суетливые страдания \"простых людей\". Катастрофа надвигается все отчётливее и все более властно. Одновременно социальная система всё более напоминает сообщество страусов, спрятавших свои головы в песок и трусливо оттягивающих свой конец. Ведь во все века единственным пространством гипотетической свободы человека являлось его внутреннее духовное пространство, Однако в наши дни это внутреннее пространство контролируется едва ли не в первую очередь, потому что выяснилось, что управлять сознанием человека намного легче и эстетичнее, чем загонять его палкой в стойло. Иначе было бы сложно вынудить население в течение всей сознательной жизни пребывать в унизительной страусиной позиции и к тому же считать её единственно допустимой и цивилизованной. Отсюда возникает вопрос, существует ли ещё свобода, пусть даже в ограниченном виде: свобода подвергать свою жизнь опасности и свобода уничтожить самого себя ? Разумеется, даже видимость внутренней свободы не гарантирована нейтралитетом — прежде всего той иллюзией безопасности, в которой берутся морализировать по поводу тех, кто стоит на арене. Речь идёт о сознательной устремлённости к смерти, при которой каждая новая опасность становится потенциальной жертвой, приносимой на алтарь смыслосозидающего идеала абсолютного отрицания. Ведь достаточно спрятать жизнь в небытии и ей некуда будет пропасть. \"Своеобразие в том, что такие титаны и циклопы происходят из мира, в котором крайне возросла осмотрительность, и где стараются избегать даже сквозняка. В государствах всеобщего благополучия с их страхованием, больничными кассами, социальным обеспечением и наркозом возникают типы, кожа которых кажется задубевшей, а мышцы стальными: общая субтильность порождает свою противоположность\" (Эрнст Юнгер) Подобным же образом дело обстоит не только с бойцами, но и с мыслителями. Они столь же рискованно ставят себя на границу ничто. Тем самым они познают страх, который обычно панически воспринимается толпой как предчувствие последнего карающего удара судьбы. Одновременно они приближаются к спасительному искуплению страхом, которое Гельдерлин прямо связывал с опасностью. Свободные умы всегда неудобны для толпы. Своей приверженностью истине они пугают людей, приверженных мягкой туалетной бумаге. Свободная мысль страшна для системы даже когда эта мысль отрицает систему молча. Но ещё страшнее молчание мёртвых, чьи мысли не находят читателей: оно выступает как последнее предупреждение. Ведь каждая книга, которая содержит идеи давно ушедшего человека, существует, как и сами эти идеи, своей автономной жизнью. Поэтому с умершими авторами книг бывает интереснее и полезнее общаться, чем с имеющимися в наличии временно - живущими. Но когда прекращается внутренний диалог с умершими - это явно свидетельствует, что данный человек или данная цивилизация скоро вольются в их мрачное и могучее сообщество. Для того, чтобы не стать одним из одряхлевших душою Общечеловеков, стремящийся убить в себе страх должен жить в постоянной опасности. А стремящийся освободить свой дух должен опасно мыслить: не по эту и не по ту сторону добра и зла, а вообще вне пределов досягаемости запахов разложения, которые уже во времена Ницше начали исходить от всевозможных нравственных и безнравственных категорий. Для мышления нет и не может быть никаких препятствий, кроме самого мышления. Остаётся немногое - нужно убить в себе Общечеловека. Это означает - уничтожить в себе трусость мысли. \"Если ты чувствуешь в своих бескорыстных и самоотверженных поступках опасность для себя, значит ты не принадлежишь к стаду\". (Фридрих Ницше. \"Воля к власти\")