Восьмого сентября – День журналиста. Журфаковцы – юнцы, во цвете лет. На всей Земле пусть радостно-лучисто Вас озаряет альма матер свет. Полвека отмечают журналисты Свой праздник в память Юлиуса в день, Когда казнили Фучика фашисты. Душой был нежен, волею -- кремень. Писал свой «Репортаж на эшафоте» В застенке, дух несломленный явил... Безумный мир! Без мужество в работе И современный журналист беcкрыл... Я написал уже тома «Журфака» -- Об общей однокурсников судьбе. Обогащенный опытом писака, Теперь «восславлю» «Овадан-Депе» -- Тюрьму, застенок, крепость в Ашхабаде... «Холм живописный» – (русский перевод) -- Сооружен репрессий жутких ради И новых жертв неумолимо ждет. Туркменбаши, как всякий из тиранов, Жил в постоянном страхе, что народ Суть самовосхвалительных обманов «Отца туркмен» в конце концов поймет. И создал жуткий механизм репрессий. Конечно бая первые враги Те, кто способен высказаться в прессе. Бай Геббельса заветы: лги и лги – И что-то в головах людей осядет – Безудержно использовал. А тот, Кто с верой в справедливое не сладит, В туркменский этот Бухенвальд пойдет. Те, кто читал мои в «Журфаке» главы, Вдруг вспомнят: в Ашхабад распределен Я был с дипломом. Вы, конечно правы: Три дня жил в Ашхабаде. В тот сезон Был юбилей республики союзной. Я в Ашхабад явился в ноябре С распределиловкой казенно-вузной. Москва сверкала в первом серебре Ледка рассветных луж. А в Ашхабаде Еще царила мутная жара. Мечталось днем о ласковой прохладе, А ночью замерзал -- et cetera… Я, кстати, выпускник элитной группы. Распределен по линии ЦК КПСС. Со мной отнюдь не грубы Цековцы, хоть и пятая строка Анкеты мне в карьере помешала Военной, оттого до ноября Я неприкаян. Армия держала В столице долго. Оказалось – зря. Но Кравченко, инструктор Агитпропа, Меня потом сосватал в Ашхабад. Само собою мне милей Европа, Но на безрыбье пусть хоть это... Рад: Цековский ашхабадский чин, Мередов, Когда я из Москвы с ним говорил Сулил чуть не рычаг мне архимедов, Благодарил за выбор и хвалил. Мой бывший однокурсник Миша Слуцкий Прижился в Красноводске той порой, Был ответсекром в газетенке русской, Вполне довольным творческой судьбой. Цековца звали поэтично Тойли. Насколько я в лингвистике силен, То имя значит «праздничный»... Ах, пой ли, Танцуй ли, но не той сготовил он Мне... Позвонил ему из Ашхабада... Впервые слышит, кто, мол, я такой, Откуда взялся и чего мне надо? Я – в шоке. Мне куда теперь? С клюкой – Каликой перехожим по пустыне? Но Тойли милость мне решил явить. Тот вязкий голос помнится поныне: -- Попробуйте газету посетить. В «Туркменской искре» может быть найдется Вакансия... – Я посетил. Нашлась. Но чувствую, что здесь не поживется. Вдруг подсознанье проявляет власть – И мне велит бежать из Ашхабада. Три дня в нем продержался – и сбежал В Новосибирск... Освобожденью рада Душа. Я не жалел и уважал Себя за то, что из «туркменов» выбыл... Благодарю Всевышнего за то, Что подсказал душе счастливый Выбор... Вот Боря Шихмурадов... Он зато На родину, в свой Ашхабад стремился. Сердар Рахимов тоже. Ведь они – Туркмены. Борей курс его гордился. Сокурснику лишь только намекни, Он разразится пламенной тирадой: Уж так интеллигентен был Борис, Умен, талантлив... Дружба с ним отрадой Была для однокурсников... Взвились Странички биографии Бориса. Меня двумя годами младше он. Второй мой курс развел, как биссектриса Нас: он уже был в профи посвящен И начал страстно в АПН трудиться. Вот здесь Борис меня опередил Ведь мне еще учиться и учиться. А Шихмурадов позже поступил В дипакадемию... В Туркменском МИД’е Глава, зам. пред. правительства потом. Туркменбаши был в страхе и обиде: Борис открыто заявил: при нем, Тиране,дескать, притчей во языцех Туркмения, позорищем слывет. Народ под гнетом выдохся и высох... Бориса тут же взяли в оборот И в «Овадан-Депе» как террориста: Замыслил, мол, убить Туркменбаши -- Упаковали... Доля журналиста: Хоть боязно, а правду напиши. Она-то пуще пуль страшит тирана. Сердар Рахимов по карьере шел Легко и стал в ЦК Туркменистана Секретарем. Видать, и он повел Себя смелее, чем тирану надо. И он изъят из жизни. И его В темницу «Бухенвальда Ашхабада» Закинули – и больше ничего О них родным и близким неизвестно... Пришедший к власти новый президент. Сперва стесняясь занимает кресло Сатрапа, но стеснения момент, Похоже, он преодолел успешно. Борис с Сердаром до сих пор в тюрьме. В Туркмении, как при «баши», кромешно. Народ безмолвен. Дух его во тьме. Об «Овадан-Депе». Для политзеков Ниязов изуверства не жалел. Нет, чтобы возводить для человеков Добротное жилье. А он велел Себя по площадям страны и паркам Из мрамора и бронзы возвести. Да с позолотой. Чтоб под солнцем жарким Сверкали, чтобы глаз не отвести. Для тех, кого кого те куклы возмущали, Для тех, кто откровенья «Рухнамы» Не принимал как Господа скрижали, Гостеприимно камеры тюрьмы Раскрылись... «Рухнама» едва ль поспорит С идеей сильной «Овадан-Депе». Туркменбаши той крепостью спроворит Неразрушимый памятник себе. Видать, была душа Сапармурада Напугана до смерти и черна. Соорудивший ужас Ашхабада, Свое нутро в нем выразил до дна. Ниязов сам вносил в проект поправки, Заботясь исключительно о том, Чтоб нелюдские разных зверств добавки В нем воплотились. «Праведным» трудом С заботой о возможных диссидентах Сей памятник тирану возведен. В кипяще-людоедских «сантитментах» На вертолете сам примчался он Порадоваться на свое творенье. Понравился, поди, автопортрет? Любивший фимиама воскуренье И сам к себе питавший пиэтет, Узнал ли в сотворенном Бухенвальде Себя, душой ничтожного, тиран? Творите, микрофюреры, давайте, Творения – всей сущности экран. «Особый путь туркмен», провозглашенный Тираном, уводил в глухую тьму, Молчал народ туркменский оглушенный, Кто не молчал, тот попадал в тюрьму. Само ее устройство выражало Тот страх, что был в душе туркменбаши, А впрочем, у него наверно жало Как у гюрзы взрасло взамен души. В полста верстах на север от столицы В барханах «гений-зодчий» поместил Зловещий комплекс цитадель-темницы. Такой был страх, что нелюдь окружил Тремя кольцами бдительной охраны Тот «живописный холм»... Особый полк -- В кольце наружном, чтобы сквозь барханы Приблизиться не мог пустынный волк, Не говоря о родичах... Проходят Сквозь три заслона к «Овадан-Депе» -- (Охранники стволы на них наводят, Сверхбдительные псы на КПП) – По ксивам-пропускам центурионы – Из трех различных конкурентных служб. Их ставят неожиданно в заслоны, Так чередуют, чтоб случайных дружб, Доверия у них не возникало, И те, к примеру, кто из МВД, На МНБ-шника, как на шакала Взирали озлобленно. И везде Три разных службы доблестно «стучали». А третья – прокурорская. Притом, Когда в контакте с зэком уличали Охранника, ловили всем гуртом – И в камеру с восторгом помещали... «Холм живописный» -- политзэков дом, Юдоль скорбящих, цитадель печали, Для власти – загнивания симптом. Жара по умолчанью – злая пытка. А в камерах нарочно – духота. Еда – с червями и безводье... Крытка Имеет невозвратные врата: «Оставь надежду всяк сюда входящий...» Вот пытка, чей отец – Сапармурад: На стены содержимое смердящей Параши разливали, чтобы ад, Когда термометр близок к полусотне, Сводил сидельцев медленно с ума. А ночи – (отопленья нет) – холодней Сибири... Вот такая спец-тюрьма Для критиков фашистского режима. Есть камеры – не выпрямишься в рост. Нарочно репрессивная машина Сгибала зэка... Ни травы ни звезд В затворничестве зэку не увидеть, Что происходит в мире – не узнать, Скорей всего он никогда не выйдет Из мрачной цитадели... Исцелять Его недуги никому не надо, От родственников никаких вестей. Молчат угрюмо псы Сапармурада. Сдыхайте, диссиденты, без затей! Ни «Красный крест», ни «Красный полумесяц»», Тем паче журналисты никогда Сквозь три глухих заслона, ясен перец, Не попадут, свободные, туда, Где зэки Шихмурадов и Рахимов, Журфаковцы, несут свои кресты. Сюжет не для корнелей и расинов. Шнкспир великий! Разве только ты Нашел бы силы варварство и зверство В трагедию на сцене перелить. Никто другой такое изуверство Не воспоет... Как дальше с этим жить? Как убедить главу режима злого, Что сила – это милость, слабость – страх?... Вы помните: «В начале было слово...» Да не застынет слово на устах У каждого, кто сын и дочь журфака... Пусть скажется на всех материках: «Позор убийцам истины!» И всяко: На всех звенящих в мире языках, Во всех газетах и во всех журналах Пусть слово солидарности звучит, В эфире, на скрижалях и в анналах... Не убоясь, пускай не промолчит Никто из тех, кто слышит это слово. Из уст в уста пускай передадут Его, как эстафету снова, снова Друзья свободы... Мрачные падут По Пушкину – темницы и оковы. И тех, кого родные дома ждут, Освободит возвышенное слово – Борис, Сердар! Вы верьте, вас спасут...