Звук медленно нарастал и доносился свысока, даже, как показалось собравшимся - с горних, и поэтому ожидался какой-то высоконебесный предмет серебристого цвета. И это отвлекало от курения. Усугубил напряжение стук в дверь, гвидоновское растерянное: «Милости, бля, просим» и вход в амурную, ставшую уже тревожно-амурной, обстановку московского поэта Евгения Никитина. Первым делом Никитин нашёл взглядом Королёва и вопросительно посмотрел на него. Нет, качнул другу головой Королёв, нет. Нет, не встречал эстет Королёв Женщину С Горбатыми Сосками. Нет, не смог встретить. А может и не хотел встречать. Но скорее даже ХОТЕЛ СМОЧЬ НЕ ВСТРЕТИТЬ. Никитин вздохнул. Этот образ стал его дактилоскопической характеристикой в поэтическом мире, его личным, как бирка на ноге покойника, ярлыком. Вначале всё было хорошо – богема переживала период овуляции и нуждалось в поэтическом нахрапе. Тасуя эпитеты, Никитин нашёл раздражующую все органы чувств смычку ущербности и символа материнства. Богема же, как раслабившаяся на солнышке сука, приняла и это странное языковое семя. Приняла, усвоила и стала агрессивной в своей беременности Горбатые соски были объявлены модными. Первыми, конечно, откликнулись высокоразвитые женщины – принципиально холостые правнучки декабристов, разведённые племянницы литературных тузов, которые незамедлительно и самолично принялись видоизменять себе соски. Ничего не выходило – соски, обладая природной упругостью или вялостью, в зависимости от возраста той же правнучки или племянницы, упорно востанавливали свою натуральную форму. Но, слух прошёл, рынок (а позже – биржа) отреагировал и первыми появились пришлые народные умельцы из гильдии знахарей. Чистые бородачи в немятых косоворотках, приглашали «окая», слушали, называли «болезной», раздевали, долго щупали бюст клиентки, глубоко дышали при этом, потом парили соски гостьи над травяным варом, размягчив их до консистенции влажной мешковины, крючкообразили их и вскрывали разжиженным воском, дули на них, остужая. Потом поили чаем, давали советы правильные, на народной мудрости настоеные: «Ты, матушка, в баньку-то не ходи с недельку – побереги сосцы-то. Уж расстарайся как-то над тазиком. А то ведь дело заковыристое – женские организмы горбатить. Не всяк золотых дел яврей возьмётся. Эко ж тебя, матушка, всё ж в морок угораздило»! Куаферы и брадобреи находясь на взлёте предприимчивости – недавно выигранная тяжба у медиков и вследствии этого получение патента на педикюрство и меникюрство, и почувствовав, что из темы «горбатых сосков» можно и должно неплохо выдоить сделали следующее: А) Заказали химикам и получили лак для фиксации сосков. Позже в лак начали добавлять всяческие аромы, потом – вкусовые элементы («Спотыкач», обслюнявленная сигара, навага-фри); Б) Сплотили мзду охранке и шпане замоскворецкой, те и вывели под корень всех шарлатанов-восковиков и дамы с родословной с удовольствием забыли жадные пальцы умельцев и мещанские тазики. Замужние же дамы разработали «язык сосков». Задерёт какой супруг своей жене ночную рубашку до подбородка, глядь, а у неё один сосок смотрит вверх, а другой вниз, это значит – «болит голова»; оба вверх – «и попа». Соски, загнутые в разные стороны – «дам, если купишь то, о чём попрошу»; соски, смотрящие друг на друга – «еби меня, зверь», но это уже больше обращение к волосатым, со сросшимися бровями, любовникам. (Здесь автору и самому захотелось «вкусить от горбатого соска», представляющимся ему старым бронзовым краником, из которого он часто пил воду в школе. Автор закинул голову назад, и только, вытянув губы, попытался ухватить невидимый сосок, как вдруг понял, что своей щекой он приподнимет воображаемую грудь! Автор никогда не поднимал щекой не только женскую грудь, но и вообще что-либо. Щека, считал автор, предназначена на приём ударов и поцелуев, ну и, конечно, для того, чтобы пища не выпадала изо рта на сторону, поэтому та, незнакомая для щеки, функция его заинтересовала. Автор медленно вывернул голову, представляя что правой щекой поднимает нечто круглое и в меру упругое (скажем, детский шарик, наполненный двумя стаканами тепловатой воды), сделала лицом движение вверх, но при этом у автора дёрнулось плечо. Он ещё раз приподнял щекой фантомный предмет и плечо опять подпрыгнуло! Автор растроился: «Вот, блядь, непруха! В кои веки захотел щекой поднять грудь, а тут это плечо! Попадётся какая-то востроглазая, заметит да и скажет: «А почему это у Вас, Геннадий Анатольевич, плечо поигрывает? Ужель, психический Вы? Чай, и рука в момент всовывания затрусится? Ась?». Но автор-то человек преодолевающий - он напрягся, бормоча «работает только щека, работает только щека», и ну очень медленно, контролируя плечо, опять приподнял что-то щекой. Фу-у-у, плечо не дёрнулось! Грудь была взята чисто. У автора настроение улучшилось и он довольно пробурчал: «Вот так вас надо», не объясняя, впрочем, даже себе кого это «вас» и как это «так». За всеми этим театром внимательно наблюдала женщина Луиза, недавно с удовольствием назначившаяся себя сексуальной рабыней автора без какого-либо порабощения себя автором. Просто так вышло. Женщина Луиза возлежала на его кровати, которую он непродолжительный период времени до появления в ней женщины Луизы, называл «станком для дрочения». Луизу автор называет станком для другого. Женщина Луиза, выпустив антены, почувствовала присутствие другой, правда – невидимой, соперницы и поэтому немедленно напомнила о себе: «Доброе утро, мой господин и кошелёк! Не изволите ли откушать раннего кофею?». Автор практиковал себе отношение как к барину и, хотя для восточной женщины Луизы было несколько неудобно влаживать свои чувства в старорежимное «изволите… откушать кофею», она была готова на всё, вспоминая сатрапское и тиранское, что характерно для Востока, отношение к ней её бывшего мужа: «Быстро за пивом… Для кого так накрасилась?!… Почему на других стоит, а на тебя нет?». Автор оглянулся и увидел, что женщина Луиза успела одеть его любимые утрение штаны с оранжевыми бобрами на салатном фоне. Каждый из бобров держал в когтистых лапах раздутую черную бомбу со стабилизаторами и с буквой «А» в центре. «А почему это бабы, - подумал автор,- любят одевать мужскую одежду? Может, дело в запахе? Может, Луиза хочет своими запахами перебить мои? А может, наоборот – впитать мои запахи, не напуская своих? Интересно, интересно… Надо будет написать исследование на эту тему и назвать: «Луиза - похитительница запахов». Видя, что автор хоть теперь и смотрит на неё, но задумался, женщина Луиза зашла с козырной карты – легла на спину, подложила одну руку под голову, скрестила ноги, сделала бёдрами лёгкое трущиеся движение и, глядя из-под полуприкрытых в потолок, произнесла полуявственно: «SOS, SOS, ох!, SOS». «Ненасытная, сука!», ласково подумал автор, но вернулся к тексту) Жёны влиятельных чиновников пытались привлечь своих ящеров-консерваторов к неожиданным поворотам вялой текучести жизни. Те собрались в "Яре" на расстегаи, посовещались после Шаляпина и цыган, а наутро начали ретиво придавать инвалидному тропу Никитина государственный окрас. Так, всяческим найдёнышам и подкидышам, заблудившимся сирым несмышлёнышам в лаптях и без, начали давать фамилии в духе литературной моды и в соответствии со степенью идиотизма называемого: «Горбососенков», «Горб-Сосконидзе», «Горбс», «Горбосос», «Горбососкинскаускас», «Горбо-Соскилино», почему-то – «Сосковец», а потом уж и сами чиновники разошлись на звучные «Водкососитченко», «Порососенков», «Надсоскин» и т.д. Обездоленным мужеска пола записывали в метрику исключительно одно имя - «Сосипатр», женского же – имена какие попало. Некий вельможный казнокрад, оправдываясь перед супругой - изменил с жилистой итальянской балериной, заложил в незначительной губернии город «Сосок-на-Горбу». Один поэт, из тех, в которых за бездарность даже нищие с паперти бросают калом, взял дерзкий псевдоним «Зигзаг-Соскинский» и сразу же стал вхож в литературные квартиры, поэтические подвалы, покои читательниц и прочие помещения для искусства. В эстетических домах его прининимали на файф-оклок и утром провожали опохмеливши с ассигнациями в подаренном портмоне. Славы Зигзагу добавили два венка сонетов о деформированных сосках, лихо закуртуазненная, но мерзко рифмованная трёхметровая «балда» («баллада», - лит. жаргон), названная им «Лэ об Оговоренной из Константинополя» и нежнейшие строки из одной лирической штукенции: Любовью согбенный сосок, Как под колибри колосок. Сам Блок завидовал популярности Соскинского среди проституток. Брюсов же мрачнел и начал писать о городе, как о Молохе. Бальмонт принялся поэтическим макаром сжигать здания. (кончало следует)