ПОЕЗДКА ПО ГРИБЫ Сентябрь на Западной Украине бывает самым приятным месяцем в году. Солнце в полдень ещё хорошо греет, но уже нет изнуряющей летней жары, день ещё достаточно длинён и нет ещё той ранней темноты, когда приходится, возвращаясь с работы, ковылять по разбитым городским тротуарам зачастую плохо освещенных улиц, опасаясь, к тому же ступить в нечистоты. Цветы в парках и на городских клумбах радуют глаз, деревья почти все стоят ещё зелёные, но уже с потемневшей зеленью листьев, в которых местами пятнами проявляется желтизна. В один из таких приятных осенних дней я обнаружил, что среда у меня свободна, и я могу позволить себе съездить по грибы, чтобы вырваться из каменных ущелий заполненных выхлопными газами узких городских улиц и подышать в лесу свежим воздухом. Найти компаньона на поездку в будний день мне не удалось и пришлось, чуть ли не впервые, съездить по грибы одному, без компании. Впоследствии я привык именно к таким поездкам в одиночестве, найдя в них много преимуществ: не надо покрикивать время от времени, чтобы не потерять компаньонов, можно задержаться на перспективном месте, не опасаясь, что товарищи твои уйдут, и потом их придется догонять. А чтобы совсем уверенно себя чувствовать в лесу, брал с собой компас, и перед выходом смотрел карту и запоми¬нал по ней основные ориентиры местности. В тот раз я решил съездить на сороковой километр. Так называлась остановка пригородного поезда. Придя на вокзал, я нашел поезд на Ходоров, и забрался в вагон. Обычно в послевоенные годы в пригородных электричках стояли сдвоенные деревянные ска¬мейки, спина к спине, на каж¬дой скамье по три сидячих места. Но потом кому-то пришло в голову заменить скамейки мягкими креслами с подвижной спинкой, какие ставят в автобусах дальнего следования и в самолетах. Кресла были массивные, количест¬во сидячих мест существенно уменьшилось, да и стоячих тоже. Поезда стали возить кресла вместо пассажиров, поэтому по субботам-воскресеньям было в таких вагонах весьма тесно. Но сейчас вагон был почти пустой. Лишь на противоположном его конце группа людей оживленно обсуждала какое-то транс¬портное происшествие. Скорее всего, это были возвращавши¬еся пос¬ле ноч¬ной смены, рабочие, знавшие друг друга и часто встречавшиеся в этом поезде. Среди них мое внимание привлек один небольшого роста смуглый дедок в выгоревшем сером плаще, участвовавший в общем разговоре. Говорил он с галицийским акцентом, характерным для людей старшего возраста, у которых в построении фраз и самой лексике часто можно заметить влияние немецкого и польского языков, и говорил очень бойко. По мере приближения времени отправления вагон стал наполняться. Чтобы не остаться без сидячего места, дедок оставил шумную компанию, прошел по вагону и сел рядом со мной. В ногах он поставил сумку, в которой звякнули бутылки с молоком. Оказался он человеком общительным, и вскоре выяснилось, что едет он домой в Выбранивку, а молоко купил в городе. Выбранивка была от города километров на 7 дальше моей «платформы 40-й километр». Получалось, что мой собеседник ез¬дил ни свет, ни заря за молоком из сельской местности в город, то есть проезжал в оба конца около 90 км. На мой вопрос о причине таких дальних поездок, он охотно пояснил, что в Выбранивке молока не купишь, а в ближайшем небольшом городке Ходорове, тоже не всегда его можно купить. А он человек пожилой, одинокий, давно уже на пенсии, имеет много свободного времени и право ез¬дить в пригородных поездах бесплатно. Вот и едет без мало¬го 50 км в областной центр, покупает там моло¬ко в магазине, и возвращается назад. Правда, поездом он едет почти полтора ча¬са в один конец, зато всегда с молоком. Мне это напомнило один советский анекдот про лекцию по линии общества «Знание» о будущей жизни при коммунизме. Среди прочего лектор произносит такую фразу: «При коммунизме, товарищи, каждая семья будет иметь свой собственный небольшой самолет»... По окончании лекции, как водится, аудиторию спрашивают: — У кого есть вопросы, товарищи? — Скажите, товарищ лектор, а зачем каждой семье при коммунизме будет нужен самолет? — Ну, как же, вот, к примеру, Вы живете в Донецке, а в Киеве сегодня масло выбросили. Садитесь в самолет и — за маслом! Дедок спросил, где я работаю, а потом сообщил мне, что один его сын работает в Одессе врачом, а другой — где-то далеко в России. Это меня удивило. Как правило, уроженцы За¬падной Украины очень редко покидают родные места. Даже молодые специалисты, кото¬рых после окончания учебы посылали на работу по всему Союзу, возвращались обычно назад. Как сказал мне один мой коллега на работе «за Збручом для них земли нет». — Откуда Вы родом? — спросил я . — Та с одного малэнького сэла, нєдалєко вид Репехива. Пан знае это место — Репехив? — Хорошо знаю. Через Репехив проходит шоссе на Ходоров. Там за Бибркой сначала идут Ланы, потом Ходоркивци, Соколивка, Пьятнычаны и Репехив. Я туда много раз ездил с товарищами на заячью охоту и, начиная от Ходоркивцив до Новострилыщ, все поля, пашни и овраги свои¬ми ногами обошел. Услышав знакомые названия сел, мой собеседник явно оживился и рассказал мне, что его отец до войны был ветеринарным врачом, обслуживал все села в районе Репехива и пользовался большим уважением у местных селян. — А пан звідки родом? — спросил он меня. — Як за вашим мовлениям, то Ви, напевне, зі Сходу України? (Откуда пан родом? Как по разговору, то Вы, наверное, с Востока Украины?). — Да нет, еще восточнее, — отвечал я на украинском языке,.— я русский. — А добре розмовляєте українською (а хорошо говорите по-украински), — заметил он, и после некоторой паузы сказал, — а я єврей. Именно так он и сказал: «єврей». Многие местные украинцы, в том числе и мои коллеги на работе, употребляли в разговорах между собой слово «жид», и поясняли мне, что в этом ничего оскорбительного нет, что сами евреи «за Польщі» (при Польше) называли себя жидами. А один коллега, сообщил мне даже, что слово «еврей» придумал Троцкий. В подобных ситуациях я возражал собеседникам, ссылаясь на то, что тех людей, которых здесь все называли «жидами», давно уже нет. Их почти всех уничтожили во время войны нацисты. Те же евреи, которых я знаю, называют себя все-таки евреями, а слово «жид» воспринимают как оскорбительное. Слово же «еврей» весьма древнее и упот¬реблялось еще в документах Римской империи. — Как же вы выжили здесь во время войны? — спросил я. — А сразу, как пришла в 39-м совицька власть, то я був мобилизованый до армии, проше пана. А как был я с Западной Украины, то меня и послали служить подальше от границы далеко на Восток… Так что я на войну и не попал. Не был на фронте. — А как же ваши родители? — Они погибли. Здесь же всех евреев немцы уничтожали. Да и среди местных были разные люди. Были и такие, что немцам в этом деле помогали. Мы помолчали… Массивные кресла высокими спинками изолировали нас от прочих пассажиров, шум поезда заглушал наши голоса. Поэтому разговор наш шел, что называется с глазу на глаз, так, как если бы мы были одни. И я решился задать моему собеседнику вопрос на деликатную тему. Дело в том, что в разговорах окружающих иногда приходилось мне слышать урывками о польско-украинской резне в 1943-45 годах, во время немецкой оккупации и смене власти. Достаточно скупо писали об этих трагических событиях и советские газеты. Не любят касаться этой темы и в независимой Украине. Украинские националисты нападали на польские села, убивали их жи¬телей и сжигали дома. В основном это происходило на территориях с преобладанием украинского населения. На территориях с преобладанием польского населения действовала подпольная Армия Крайова (АК). Там жгли уже украинские села. В воспоминаниях многих советских партизан описаны зверства украинских националистов по отношению к польским селам. Но вот я уже много лет здесь живу, езжу на рыбалку, на охоту, за грибами, и нигде не видел ни памятного знака, ни других каких-либо признаков сожженного польского села. Тема эта была болезненная, и обсуждать ее можно было не со всеми и не всегда. Но в поездах случайные попутчики только-только встретившиеся, и знающие, что скоро каждый из них сойдет на своей станции, и они никогда больше друг друга не увидят, часто бывают откровеннее, чем в кругу своих знакомых. И я решился спросить своего соседа, знает ли он что-нибудь о сожженном польском селе в ближайшей местности. — Да, ясное дело знаю — отвечал он. — Здесь недалеко от Выбранивкы было польское село. И его сожгли, а людей поубивали. — И кто же это сделал? — Ну, как кто, — смущается мой собеседник, как бы не решаясь напрямую назвать своими именами преступников. — Патриоты, кто же еще. — Что за патриоты? Бандеровцы? — Ну да, вроде они. А один из них на другой день еще и пошел со своим приятелем на пожа¬рище. Они хотели проверить, а не вышел ли кто из селян, успевших убежать, на пепелище. И таки пой¬мали они там одного хлопчика, лет четырнадцати. Он в лесу прятался, а потом вышел, чтобы най¬ти что-нибудь поесть. Рассказывают, что плакал он и молил их его не убивать. Но они нагнули два дерева, привязали его к ним за ноги, а потом деревья отпустили. Так что он повис вниз голо¬вой и его разорвало. А потом этот патриот еще раз имел случай отличиться. В Выбранивке встал товарняк. Была осень, и было уже темно. А в вагонах везли евреев. И они разобрали пол в одном вагоне, и оттуда сбежала одна женщина. И кинулась бежать, а он ее заметил, — и давай за нею. Она убегала подальше от железной дороги, и не знала, бедолага, что на ее пути совсем близко протекает речка. Я представил себе холодную темную ночь и эту речку, Давыдовку. Она на протяжении многих километров течет вдоль железнодорожного полотна, не удаляясь от него. Наверное, железную дорогу в свое время строили в долине этой узенькой, шириной местами в два метра, но довольно глубокой речушки с обрывистыми берегами. — Добежала она до речки, — продолжал свой рассказ мой попутчик, — и видит, что догоняет он ее. Она прыгнула в речку, а выбраться на тот берег уже никак не могла. Так он ее догнал и стал бить дрючком по голове. Пока она не утопла. — И что же стало дальше с этим бандитом? — спросил я. — Он что же, с немцами ушел? — Нет, зачем же. Он остался и был тут в уважении и почете. — В почете у кого, у властей? — изумился я. — Да нет, не у властей, а так, среди людей. Когда он заходил в чайную, его часто звали за столик, угощали пивом. — И что же, никто на него не донес властям? — Никто. А пан не знает, что такие люди по одному не ходят? — А сейчас он где, все еще живет в Выбранивке? — Нет, умер он два года назад. Умер от рака, в больнице лежал. Очень сильные боли у него были. А медсестра там была полька, то она ему говорила: «То тебя Бог карает за муки наших людей!» Поезд наш тем временем подошел к нужной мне станции. Я пожелал моему попутчику всего наилучшего и попрощался. Грибов мне найти не удалось. На вырубках была ежевика, но росла она не в виде кустов, а в виде стелющихся по земле веток с колючими шипами. Такие ежевичные заросли местные жители называют «драпаком». Опят среди этого «драпака» я не обнаружил, ходить же по нему было достаточно трудно, очень уж сильно он цеплялся своими колючками за сапоги. Поэтому я ушел с вырубки и по¬пытался найти что-нибудь в лесу. Но лес был поблизости буковый, где искать смешанный лес или хотя бы хвойный я не знал. Так что и в лесу ничего интересного мне обнаружить не удалось. Нашел немного моховичков и дождевых грибов, а более всего сыроежек. Весь «улов» занял примерно четверть ведра, с чем я и вернулся на станцию. На обратном пути я попал в «плацкартный» вагон». Ког¬да-то эти ва¬гоны использо¬вали в поездах дальнего следования, а когда они поизносились, — перевели их на линии местного сообщения. В таких вагонах было 9 купе и в каждом — по две нижних и две верхних поперечных пол¬ки для пассажиров, и две третьих полки, предназначенные для багажа. Но третьи полки были узкими и потому на них не так удобно было спать, как на нижних. По другую сторону от прохода располагались еще две продольные боковые полки, тоже пригодные для лежания. В ночное время, когда пассажиров было ма¬ло, в таких вагонах появлялась возможность использовать восемь спальных мест в каждом купе, считая и третьи полки. Поэтому их и называли «плацкартными». На этот раз я был в купе один. Потом, на станции «Старэ сэло» к вагону подошла женщина с детской коляской. Перрон там отсутствовал, и ей было трудно закинуть коляску в тамбур, стоя внизу на насыпи. Увидев это, я выскочил из купе и подтянул коляску в тамбур вагона. Женщина поблагодарила и села на скамью напротив меня. Поезд тронулся, за окном проплыли руины старинной турецкой крепости, и я решил попытаться еще раз под стук колес поговорить на ту же тему, что и утром, благо мы в купе были одни. Разговор шел, конечно же, на украинском языке.. — Скажите, пожалуйста, Вы местная, Вы из Старого села? — спросил я для начала. — Нет, мы не здешние, мы переселенцы. з-под Перемышля. А в 45 году нас переселили сюда. В районе Перемышля до второй мировой войны проживало много украинцев, живших там испокон веков. После сентября 1939 года Перемышль находился на территории советской Украины и гра¬ница между оккупированной немцами Польшей и СССР проходила в районе Перемышля и по реке Сян. Много украинцев оставалось все же и за рекой, в «Засянни». Вот в этих-то местах и на Волыни произошли в конце войны главные трагические события, в которых участвовали формирования польских и украинских национал - патриотов. После окончания войны Перемышль и прилегающая к реке Сян местность были переданы Польше. Большое количество украинцев на землях, прилегающих к новой границе между Советской Украиной и Польшей, сохраняло у местного населения по обе стороны границы ощущение несправедливости проведенного раздела территорий. Многие украинцы считали, что и Холм и Перемышль — это города древней княжеской Руси, и в перс¬пективе это создавало возможность территориальных претензий украинцев к Польше. Совсем недавние события сентября 1939 года показали всем полякам, как наличие братских белорусских и украинских народов на территории Польши может быть использовано для отторжения от нее этих самых территорий. А после войны вооруженные отряды украинских националистов, действовавших в то время на территории Западной Украины, переходя новую советско-польскую границу, находили поддержку среди местного сельского населения, уходили от ударов преследовавших их войск НКВД и вступали в конфликт с польскими пограничниками. Поэтому новые польские власти постарались освободить свои приграничные территории от украинского населения. Они договорились с Советским Правительством и провели массовое переселение украинцев из Польши в За¬падную Украину. Одновременно многие поляки выехали из Западной Украины в Польшу. При этом не обошлось без крайностей и насилия. Поэтому я сразу же спросил мою попутчицу о том, как прошло их переселение. — Да, можно сказать, что неплохо,— отвечала она. — Нам дали товарный вагон, мы могли забрать с собою все необходимое, кроме того люди везли и скотину, кто какую имел. — И никто не угрожал вам расправой? — Нет, все было спокойно. — А как же вы устроились здесь? — Да сначала было трудно. Отец искал работу, но не мог найти. Тогда его вызвали и сказали, что если он не найдет работы, то его пошлют дальше на Восток, в Сибирь, где работы хватает. Мы все очень испугались, но отцу вскоре удалось устроиться заготовителем в кооперацию. Он должен был ходить по селам и договариваться с селянами о закупке у них мяса. У кого была какая скотина, то при забое везти мясо на продажу в город было трудно. Транспорта никакого, разве что лошадьми. Так еще ж надо его продать, да пе¬реночевать в городе. Так что многим было проще продавать мясо кооперации. Хотя кооперация дешевле платила, чем на рынке, а все же проще. Но однажды отец ушел и не вернулся. Пропал. Тут нам уже трудно пришлось. Мама и трое деток. А тут еще «ястребки» свинью нашу забрали. «Ваш, говорят, батько в банду подался». А оно так вышло, что наши же люди его и убили. — Как это «наши», кто именно? — Та наши ж. — Бандеровцы? — Ну да. Он шел полем, а не дорогой, чтоб короче было. И наткнулся на их пост. Оказывается, в ближнем лесу было у них какое-то собрание важного начальства. И выставили они для охраны заставы со всех сторон, чтобы никого из лесу не выпустить и тревогу поднять в случае чего. Они батька задержали и стали допытывать: «Кто такой?» Он рассказывает, а они ему не верят. Никто из заставы его не признал. Он же недавно был приехавший. И разговор у него был не местный, и одет он был не по-гражданскому, а в какую-то полувоенную одежду без погон. А в то время сами ж знаете, как было с одеждой. Многие носили шинели и кители всякие. Вот они и порешили, что береженого Бог бере¬жет. Убили они его на всякий случай, а вдруг он советский агент? И закопали прямо в поле. — А как же вы об этом узнали? — А через много лет, через людей нам передали. Кто-то из тех, кто батька убили, поспрашивал потом людей и узнал, что человек, убитый ими в поле, рассказывал им о себе правду. И так, через людей по цепочке это и до нас дошло. Тем временем поезд подошёл к конечной станции, пассажиры стали подтягиваться к выходам из вагона, и беседа наша прервалась. С грибами у меня в тот раз ничего не получилось, но истории, услышанные мною от простых людей, не имевших никакого интереса говорить мне неправду, свидетелей событий военных и послевоенных лет на Западной Украине, сделали для меня ту поездку незабываемой. Через несколько последовавших затем лет пришли большие перемены. Распался Советский Союз, была провозглашена независимая Украина, началось бурное уточнение, правка, а то и переделывание исто¬рии иногда с точностью до наоборот. В большинстве газет, как старых, так и новых, бурным потоком полилась нена¬висть к «Московщине» и «москвинам», разоблачались зверства НКВД. Наверное, для противовеса в газете социалистов «Вильна Украина» из номера в но¬мер печатали списки людей, уничтожен¬ных бандеровцами за вольное или невольное сотрудничество с Советской властью, за «измену нации». Фамилия по алфавиту, имя, отчество, дата рождения, дата и место убийства. Никто не предъявлял претензий к этим публикациям, не оспаривал в прессе их достоверность, не обращался в суд. Не пройдя в этих публикациях и четверти алфавита, газета социалистов закрылась из-за отсутствия финансирования и трудностей с распространением тиража. При¬мерно через 5 лет после начала процесса национального украинского возрождения, придя утром на работу, я увидел в вестибюле объявление, извещавшее о том, что такого-то числа, в такое-то время состоится научно-практическая конференция на тему «УПА — носитель основ украинской национальной духовности». А как же жестокие репрессивные меры ОУН-УПА? Десятки тысяч загубленных жизней? А где же родственники жертв того безжалостного оуновского террора? Они еще существуют, но они молчат. Они помнят об ужасе этого террора и беззащитности от него простых людей. Наверное, лучше об этом не вспоминать. Это опасно. Люди, совершавшие жесточайший террор во имя создания независимой Украины для украинцев, их потомки и их последователи сейчас тоже не ходят по одному. А с другой стороны, разве не красовались совсем недавно на тех же самых стенах лозунги, утверждавшие, что партия — ум, честь и совесть нашей эпохи? И все понимали, о какой партии идет речь, и никто не возражал. Помалкивали, хотя многие считали, что с этим лозунгом не все в порядке. И, может быть, не все читали Маяковского, но прекрасно усвоили, что «Партия — это рука миллионнопалая, сжатая в один дробящий кулак!». И если принять, что этот кулак и был умом, честью и совестью советской эпохи, то, равным образом, почему бы не провозгласить, что и УПА была носителем украинской духовности?