- Я, Петь, стихи в другом месте писать буду. Ты уж не обижайся. Пришли вы по делу, так проходите, забирайте. Не для вас копил, но уж так получилось… - А так всегда получаться будет… Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, а буржуям на роду написано, коли накопил, то и потеряй. Копи - зубами скрипи. Теряй - сопли вытирай. - Понял, раби, мы тепереча все Есенины да Ахмадулины. Храм построим и псалмы сочинять будем, Господа нашего славить, то есть Ваньку! - Пётр, помолчи. Выкрест этот в десять раз богаче стал. Если бы Романовы знали, кому эти камушки достанутся…Да чего теперь. Веди, иудей, в свои подвалы.- Отец Фёдор сплюнул в сторону «Мойши».- Чует моё сердце , что и ты так кончишь… Договорить ему не дала Марья,- Федя, не гневайся. Вредно это. Нам храм строить, служить в нём. Береги себя. - Да, Святой отец, вам теперь силы беречь надо. С этой шлюшкой ночью не отдохнёте.- Ухмыльнулся Рабинович и повёл всю компанию в подвал. Деньги не пересчитывали. Их просто рассовали по четырём мешкам, обвязали верёвкой, положив на санки, и потащили на привокзальную площадь , к «Сбербанку». Как и вчера дул холодный ветер, и скрипел под галошами наст. Рабинович смотрел на четыре ссутулившиеся фигуры перед санками, и на четыре грязных мешка, крест на крест перетянутых веревкой. Он прощался со своей прошлой жизнью. Что ждёт его впереди, он не знал. Того, с чем прощался ему было не жаль. Он, Рабинович,- вечный странник, без дома, без семьи. Он не пойдёт на крест за других. Его крест пусть сам ищет его. А там…А там будь, что будет… ГЛАВА 4. «О том, как приятно и полезно Сдавать деньги в «Сберегательную кассу». Сколько чудес может с Вами приключиться! А сколько ещё только обещает произойти!» На ступеньках «Сберкассы № 5» сидел, благодушно улыбаясь, Колька «Сопливый», сельский юродивый. Это было его место. Сюда его посадила ещё прабабка, когда ему исполнилось четыре года. И уже сорок лет он ходит сюда, как на работу, с большой дедовой шапкой из волчьей шкуры, в которой летом копошатся червяки, похожие на опарышей, а , может, это и , правда, были опарыши. Мужики говорили, что на этих червяков рыба берёт особенно хорошая, крупная: судак, голавль, щука… У Петьки, который и взял-то всего один раз, для пробы, клюнуло два угря. Но он отдал их собаке, так как не знал, что это за тварь. Когда узнал, жалел до слёз, но на рыбалку больше не пошёл. Дела закрутили: огород, картошка, бандиты разных мастей, самогонщики, жуки колорадские, потом у самого вши завелись… - Здорово «Сопливый»! Много насобирал? – Как всегда первым начал разговор Пётр,- У тебя в подполье тоже, как у Рабиновича, небось, бочка двухсотлитровая стоит с мелочью… Да не одна , поди? Отвечай, когда с тобой представитель власти разговаривает. Сопливый растянул рот до ушей и, пуская пузыри, что-то замычал по своему, по юродивому, согласно кивая головой. - Видите!- Гордо вскинул голову Пётр,- Я, хоть, и не святой, а тоже кое-что умею. Да у нас, если хорошенько порыться и камушков, и бочек наберётся немеряно. Мы здесь можем не то что храм, Монтекарлу построить! Можем, Сопливый? Сопливый опять заулыбался и закивал головой. Из носа вытекла густая, зелёная сопля, за которую его так и прозвали. Она, как живая, извивалась в разные стороны, свисая почти до пупа Кольки, и вдруг, с каким-то бульканьем исчезла опять в ноздре. - В том годе,- продолжал Пётр,- Свиридов, начальник наш, подкараулил такой момент и срезал соплю. А на следующей зорьке выловил из нашей Вонючки осетра на два пуда, с икрою…То-то… По золоту ходим! Глядишь, вроде кругом нищета одна, грязь, да убожество, а задумаешься, да ковырнёшь поглубже: деньги, камушки, да святые… Я, слышал, Россия то ли уже вступила, то ли вот-вот вступит в эру «водолея» , в силу войдёт, возродится… Так что, Сопливый, не грусти, через год другой должность тебе определим при Храме ,- главного нищего! На оклад посадим…А что насобираешь, это ,вроде, как премия. Бабу такую же найдём, чтоб и у тебя, как у всех людей. Детишек народите, так-то вот. Сопливый, потерпи чуть-чуть и заживём все, как тебе и не снилось. Да что тебе! Буржуям сейчас так не живётся! Пётр обнял Сопливого и расцеловал. Когда он оторвался от влажных губ и оглянулся, на улице стояли одни санки. Ни мешков, ни Ивана, ни отца Фёдора с Машкой не было. Бётр бросился к дверям «Сберегательной кассы» , но они были закрыты, а за стеклом болталась табличка «Санитарный день». -Ограбили, волки позорные! Святые, мать их в душу! А Машка-то, Машка-то! Змея подколодная… Пётр сел на ступеньки рядом с Сопливым и заплакал. Он не плакал так уже много лет. Только в детстве, когда ему мать первый раз купила большой печатный пряник в форме петуха. Он выбежал с ним на улицу, чтобы похвастаться перед рябятами и угостить кусочком соседскую девочку Машу. Ту самую, которая теперь наставляет ему рога и с Рабиновичами, и с попами… Да легче, пожалуй, назвать с кем не наставляет. Раве только вот с Сопливым? Да у него не спросишь, не узнаешь…И ,вот, он бежит по улице с этим пряником, как вдруг из-под забора выскочил огромный, лохматый пёс, вырывает у него пряник и глотает прямо целиком! Он плакал тогда трое суток, кричал, у него выскочила пупковая грыжа, и отец, думая, что он уже не выживет, смастерил ему маленький гробик. Обил цветной материей в рюшечку, прибил медный , блестящий крестик…И только тогда, увидев такую красоту, Пётр замолчал. Он спал в этом гробике целых пять лет, хотя ноги ниже колен висели в воздухе, Пётр мирился с этим неудобством. А потом, проходящий товарняк сбил отца и верхнию часть туловища унёс куда-то к городу Горький, а хоронить пришлось только ноги, да то, откуда они росли. Вот гробик и пригодился. Всё, как в кино, сейчас увидел Пётр. Он решил, что пойдёт домой, откопает «Калашникова», патроны, гранаты и разнесёт, к чертям, и «Сберкассу», и всех этих святых и убогих, а последним патроном убьёт себя. Он уже видел шеренги своих товарищей, провожающих его в последний путь, застывших в последнем карауле, видел себя в таком же красивом гробике, как в детстве, только побольше, видел Свиридова, вытирающего слёзы и дающего клятву отомстить врагам за смерть Петра Кирина. Видел Президента, читающего по телевизору указ о награждении его, Петра, всеми орденами и медалями России, и переименовании посёлка Ново-Вязники в образцовый городок Ново-Киринск. Видел открытие на Привокзальной площади памятника Петру, где он на вздыбленном коне из автомата расстреливает врагов Родины… Многое чего мог бы увидеть ещё Пётр, если бы не голос отца Фёдора: Ты чего, Пётр в нищие решил заделаться? Конкурентом Сопливому? … Так тебя Ваня не здесь видел, а у Храма… Пойдём, пойдём, дело есть. - Не обманули, Сопливый! Не обманули!...Есть Бог на земле. Рановато нам помирать. А медали мы попозже заработаем. Они от нас не уйдут.- Бормотал Пётр, обегая здание «Сберкассы» за отцом Фёдором.- Я, отец Фёдор, думал - вы меня кинуть решили. Кончать вас всех хотел…Поговорил с Сопливым по душам, глядь, а вас нет, мешков нет… Вы бы тоже анафеме предали… Трясли-то Рабиновича вместе, а делить без меня…Как так? - Чего делить-то, Пётр? Деньги вкладываем в строительство Храма. Мы же договорились! - да стройте. Кто же не даёт? Поделим и стройте. Ну чуток поменьше выйдет… Бог, он не обидится. Моя бабка как говорила… - Пётр, беги за своими гранатами, а делить ничего не будем. Да чего делить-то, алмазы Ивановы!... - Не Ивановы, а царские, раз! За молчание, два! За Машку, три! За санки, четыре! Ещё считать? …Храм…Храм - это хорошо, но нам бы и о себе подумать. Что же, и вправду, как Сопливому, на ступеньках сидеть? - Не знаю, Пётр, говори с Иваном. Но только помни:- Деньги возьмёшь, я тебя в Храм не пущу! Всё. Пошли, там подписываться надо. - Под своими подпишусь. А чего же не подписаться. Процент-то какой выторговали? Если маленький, тогда лучше в валюте держать. В долларах или шекелях еврейских… - Да откуда ты понахватался?- Удивился отец Фёдор. - Телевизор надо смотреть! Передача есть такая, «Деньги» называется. Я завсегда смотрю. В кармане – вошь на аркане, а я смотрю, соображаю куда бы вложить? Как будто чувствовал. А потом, отец Фёдор,- Пётр схватил за руку батюшку, готового нырнуть в здание с чёрного хода.- Я же теперь – Поэт. Мне теперь на печать, да на раскрутку знаешь сколько денег надо! - Да ты напиши хоть один стишок, а потом раскручивайся!- отец Фёдор трижды перекрестил свой лоб и рот,- Дай Бог терпение, не позволь осквернить уста матеренным словом!... - Вот, вот…И терпи. Секстанты проклятые. Охмуряете народ, кровь сосёте. Храм… Вон, по всей России понатыкали, а жрать нечего… Пётр хотел было войти, но дверь так дала ему по лбу, что он, отлетев назад метра четыре, изогнулся дугой, выпустил струйку пены изо рта и затих, уставив удивлённый, немигающий взгляд в серое, холодное, хмурое небо. - Отец Фёдор, а где Петя?- Увидев, что поп вернулся один, спросил Иван. - От радости , что нашёлся, лбом косяк сломал, чинит.- Буркнул отец Фёдор и отвернулся к окну. - Убили!...-Заголосила Машка и бросилась на выход. - Тяжело мне с вами.- Иван опустился на пол.- Хотелось уехать, ходить по стране от храма к храму. Жить подаянием. Не дал Господь. Определил здесь крест свой нести. Вас в попутчики определил. А вы, яко волки… Есть овцы - овец дерёте, нет овец- друг друга… - Да кому легко, Ваня! Кабы мы не знали куда идём, чем кончим! Мне хоть сейчас в петлю. Мы ведь благими намерениями дорогу в ад стелем. Сына Господа нашего к кресту ведём… - Не вы ведёте! Вы – свидетели. Душеприказчики. Без вас как? А ведёт Отец! У него все права. Он всё знает и ведает. А легко только птичкам на голову гадить, да вон Кольке со ступенек. - Прав ты, Ваня, прав! Да не легче мне от этого, не легче. А им и подавно ничего не понять… - А и понимать ничего не надо! Верить надо и всё. А что больно, так всё в жизни больно: и родиться, и помирать. Договорить не дали. Дверь распахнулась, в комнату ввалились в обнимку Машка и Пётр. - Меня опять контузило.- Оторвавшись от Машки, Пётр лёг ничком на пол и, прижался лбом к холодному кафелю.- Рабинович, видать, сказал подельникам куда мы деньги повезли. Сейчас штурмовать будут. Отец Фёдор хотел что-то ответить, но Иван опередил его: - Бог тебя, Петя , контузил. Ты хотел вычленить свою долю, вот он тебя и предостерёг. - Разве так предостерегают?- Удивился Пётр.- А ошибиться каждый может, да и отец Фёдор меня почти переубедил. Чёрт с ними, с деньгами. Да и еврейские они, нечистые… - Поосторожней, Пётр, чёрта вспоминай. Он ведь тоже шутить не любит. А деньги не еврейские, а поселковые. Рабинович людей обсчитывал и обвешивал, вот и накопил. А мы их людям вернём. Храм построим, икону чудодейственную поставим, сюда со всего света православные туристы приезжать будут.- Иван отошёл к окну.- По другому нельзя. По другому тебе всегда будет дверь по лбу бить. - Понятно…- почесал Пётр шишку на лбу.- А деньги где!?... Философы…Проворонили! Учителя… Идите все к дверям, пущай вас тоже Бог поучит… - Да нет, Петь, их Даша и Татьяна пересчитывают, да проверяют. До обеда не управятся, а может и до вечера. - Богу не доверяют!- Захохотал Пётр.- Правильно, правильно. Это я Ивана с рождения знаю. Знаю, что у него в голове негусто, чтобы обмануть. А им откуда про это знать? Хорошо голого не видели, а то бы и за месяц не сосчитали, сбивались бы по сто раз на дню! Кстати, Ванюша, ты бы нам миллиончик бы выделил на пропитание. Что-то после контузии кушать хочется и выпить бы… - На выпивку у тебя уже лежит в кармане пачка,- перебил его Иван. - Да кто ж мне её туда положил?- действительно доставая из брюк пачку сторублёвок величиной с сигаретный блок, сделал удивлённые глаза Пётр. - Будем считать, что бес.- Отозвался Иван,- Но больше , Петя, не воруй. А эти себе оставь. Будешь нас кормить и одевать. Батюшке других дел хватит, Марья по дому… Мы ведь у тебя жить пока будем. - А сколько здесь, Иван?- Взвешивая пачку на руке, спросил Пётр. - Двадцать миллионов сто рублей. - Не иначе Рабинович ошибся.- Захохотал Пётр.- Руки тряслись наверное. Иван, а сколько нам процентов с трёх миллиардов будет? - Через три месяца получим сто миллионов. - Так мы храм, выходит, на одни проценты построить можем.- Мечтательно протянул Пётр.- А потом…- Но тут он пощупал лоб и перешёл сразу к делу.- Я в магазин пошёл. Беру литр и пожевать. Бог литр разрешает?- Вопросительно взглянул Пётр на Ивана. - Не одобряет, но относится с пониманием, делая скидку на нашу наследственность и положение в стране.- Улыбнулся Иван.- Иди, Петя, иди… Когда дверь на улицу захлопнулась за Петром, а в операционный зал за Марьей, Иван снова обратился к отцу Фёдору: - Меньше всего я ожидал, что мне всего труднее будет с Вами. Ведь я иду не на смерть, а на встречу с Богом, отцом нашим. Это для них, непосвященных, должно быть страшно и непонятно, а для Вас здесь нет ничего непонятного и потому страшного. Больше того, мой уход не будет означать для Вас одиночества. Через девять месяцев Мария родит Вам сына, который в тридцать три года объявит себя третьим пришествием Христа… - Как это третие? Да сколько ж их будет? И как это, от меня? Может от Рабиновича?.. .- Поп как стоял у окна, так там же и опустился на пол. - От тебя, Фёдор, от тебя. Чего уж теперь. Но ты не переживай, его не разопнут. Я последний… Я и послан сюда, чтобы подготовить вас к его приходу. С ним на земле наступит Царствие Небесное. - Отец Фёдор уткнулся головой в чугунный радиатор батареи и зарыдал. - За что мне . Господи? Не в силах я своей головой осмыслить помыслы твои… То все кругом грешники, а теперь куда ни плюнь всё в святого попадёшь! Ты, я, Машка, Петька, может и Сопливый – Святой!- Выглянул в окно Фёдор. - Божий человек.- Утвердительно кивнул Иван.- Убогие ближе всего к богу. У них душа умом не омрачена, и потому глас Божий до них быстрее доходит и без всяких искажений. - Да, коли он умом не омрачён, о чём с ним говорить?- Отец Фёдор удивлённо уставился на Ивана. - Я не говорил – говорить, я сказал- Глас Божий. Ведь появись где сатана, кому Богу указать на него? До вас, умников, не докричишься. То водку до беспамятства хлещете, то на бабу залезете, то ещё чего удумаете… А Сопливый сразу услышит и пальцем в него и тыкнет, крест наложит! - Слушай, Иван, ты бы меня тоже блаженным сделал, а? Устал я. А так бы сидел где, да ждал, когда мне укажут на кого крест наложить. - Твоя стезя, Фёдор, определена… И что теперь об этом… Иди по ней да иди, и нечего душой скорбеть. - Просто у тебя всё , Вань, иди…А мне ведь Христа растить, воспитывать. Сам выпить люблю, мать у него- потаскушка… Что из него вырастет? Как люди поверят, что он- Христос?... - Да что ты всё лезешь в дела Господни! Ты-то , ведь, не бог, чего тебе головой скорбеть. Строй храм, денег тебе дали, пей водку – Пётр уже купил, люби Машку, пока она на острова не уехала… Чего тебе ещё? - Вот так и жить? Что в голову придёт, то и делать? - Конечно. Помолись и делай. А это наша забота, чего тебе в голову напихать. - А вот ежели мне и слушать тебя приятно, с одной стороны, и делать всё по твоему, а с другой- сомнения мучают, так что спина чешется, что делать? - Так ты молись. Пустое и отойдёт. Не поможет, пост объяви и опять молись. А коли выберешь путь не праведный, ошибочный, так тебя Господь, как Петра, дверью наставит. - Твоя правда , Иван, чего я в самом деле? Вам с Отцом виднее. Сегодня вот деньги сдадим, и поеду во Владимир к епископу, брать благословление на постройку Храма. Как с иконой-то будем? Молчать про неё? - До того, как Храм не построим, молчать. Потом внесём и объявим. Иначе неприятности могут быть. - А деньги на кого оформим? Ведь по нынешним временам, и наехать могут. - На тебя, Фёдор, а об остальном Господь позаботится. Ты душой не скорби, наша крыша понадёжней Президентской будет. - Ну что, голуби, заскучали?- Раздался от порога Машкин голос.- Сейчас чайком побалуемся. Водка-то, поди, надоела? Машка поставила на подоконник большой пятилитровый, медный чайник и четыре эмалированных кружки. - Что-то Петька задерживается. Здесь идти пять минут туда и обратно… - Сдачи нет со ста тысяч. Он набрал на семьдесят и донести не может. Сумки-то не взял… Сейчас сообразит, за мешком прибежит.- Ответил Иван, наливая себе в кружку крутого кипятка. Действительно, от угла магазина показался Пётр. Он бегом подбежал к санкам, схватил мешок, Сопливого за руку и они вдвоём бросились назад. - В руководители полез. Растёт человек прямо на глазах.- Сплюнул на пол отец Фёдор. И точно, через минуту показался Сопливый, согнувшийся под мешком, а сзади, закурив сигарету, шагал Пётр. - Да и пусть, Федя, а то ведь убогий к ступеням примёрзнет А Иван загадочно улыбался, глядя в окно.- Он ещё удивит нас. Не далее, как минут через десять, удивит! В клубах морозного пара Сопливый, Пётр и мешок ввалились в комнату. Сопливый хотел было снова идти на своё место, но Пётр усадил его у дверей, подальше от подоконника, и сунул в руку пачку жвачки. - Жуй, Колька, пускай пузыри! Чем ты хуже буржуев из-за бугра? Они скоро к нам сами валом повалят, доллары будут в руки совать, улыбаться заискивающе, чтобы на твою соплю посмотреть. А ты, Машка, накрывай на подоконнике. Только свёрток на дне не трогай. Это я себе подарок сделал… Пока Машка развёртывала кульки с уже нарезанной колбасой, сыром, копчёной рыбой и расставляла бутылки с водкой и пивом, Пётр , схватив кулёк, с загадочным видом выскочил за дверь. Через пять минут дверь распахнулась, и перед всеми предстал Пётр в галифе и милицейском кителе, а на руках держал кого-то в своём пальто и шапке. Из-под пальто торчали голые, загорелые ноги. - Кто это?- Ахнула Машка. - Ты что, весь посёлок хочешь сюда привести?- строго спросил отец Фёдор. Только один Иван стоял и молчал, улыбался, глядя на счастливого Петра. - Я тоже женюсь! – Зазвенел счастливый Петькин голос.- Ты, Машка, ушла к отцу Фёдору, и я меняю свою жизнь. - Да кто эта дура?- Закричала Машка. - Сама дура!- Обиделся Пётр.- А имя я ей ещё не придумал. Хотя стих ей и посвятил.- Пётр бросил свою новую жену в угол на пол, и она , резиново подскакивая, заиздавала страстные звуки, какие обычно издавала Машка в свои самые счастливые минуты. Отец Фёдор перекрестился. Машка бросилась к невесте, сорвала шапку, и на неё глянула рыжая, голубоглазая, молодая, ярко накрашенная девка. Сорвав пальто, Машка только охнула и опустилась на пол рядом с голой резиновой надувной куклой. - Японская! Это она –ещё, ещё,- кричит по японски. Возбуждается! Конечно, в гости с ней не пойдёшь, но для дома, для семьи- вещь наипервейшая! А для меня, для Поэта, просто, необходимая! И страсть унять, и стресс снять. Ей ведь дай по голове, а она не ругается, а опять же –ещё, ещё,- кричит. Правда по японски, но я выучу…Честное слово! - Верим, Пётр, верим!- Опомнился отец Фёдор.- А для тебя это действительно, наверное, самое хорошее. У тебя ведь всё меняется стремительно. С тобой живому человеку тяжело… - Вот, вот. А я про что! Я знал, что вы меня поймёте. А Машка…Она это из ревности. Ну, да это теперь моя забота…А стишок выслушайте, не обижайте. Петька прогнулся в пояснице, задрал к потолку голову, выставил правую ногу вперёд и, убрав почему-то руки за спину, прочитал: Резиновая, верная душа. За десять лет – ни грубого словца, Всегда скромна, покорна и мягка, Лежит и ждёт, чтоб одарить тебя. Не упрекнёт, коль изменил с другой. И не кряхтит. Устала, дорогой! Кивает в такт резиновой башкой: Всё хорошо! Я, как всегда, с тобой! Конечно, милый, хоть на край земли. Затычку вынь и в трубочку сверни. А, как захочешь, я всегда твоя. Что за вопрос? В тюрьму и лагеря! Не ест, не пьёт. Парфюм не нужен ей, Хотя и мне не варит кислых щей. Как голую оставишь по утру, Так и лежит раздетой на полу. Не старится, а сморщится когда, Поднакачай и снова – молода! Кивает в такт резиновой башкой: Всё хорошо! И я всегда с тобой! - Сволочь!- Громко выругалась Машка.- За пять лет, что я с тобой промучилась, ты мне ни одного стиха не посвятил. А этой… Не успел надуть…Сволочь! - Да я и сочинять-то может начал потому, что ты от меня ушла. Сняла камень с души… Мне дед говорил… - Послушай, Пётр,- перебил его отец Фёдор,- а ты по настроению только, или и по заказу сможешь чего придумать? - Я, кажется, сейчас, Федя, всё могу! Сунь мне перо в задницу и полечу! - Петух Гамбургский!- не унималась Машка.- От законной жены простынь не остыла…А он уже летает! Марья плюнула в угол, где розовея телом лежала новая пассия Петра, и с всхлипами, в которых только и можно было разобрать- Кобели проклятые,- скрылась за дверью операционного зала. - А на Рождество Христово можешь что-нибудь сочинить? - Да отчего не смочь, Федя! – Пётр закатил глаза, опять задрал голову к потолку и, помахав руками минуты три, выставив правую ногу вперёд, а руки убрав за спину, начал: « С днём рожденья, Христос!» Очищая притихшие души, Опускается хлопьями снег На тропинки, покатые крыши, На покрытый соломою хлев. Всё застыло в преддверии звона, Что разбудит младенца в яслях. -С днём рожденья, Христос! С днём рожденья! Говорим со слезой в голосах. Чем бы жили без Веры, Надежды? Мы б давно утонули в грехах. - С днём рожденья, Христос! С днём рожденья! Плачут свечи от счастья в церквах. Двери настеж! Под звёздное небо! Вот он! Вот он - Святой перезвон! -С днём рожденья, Христос! С днём рожденья! Вместе с медью летит над селом… - Я и про любовь могу!- Вошёл во вкус Пётр.- Сейчас, сейчас…Конечно про неудачную…Про удавшиюся я потом…Вот с японкой поживу, успокоюсь душой… А пока про неудачную. Вот- «Верёвки любви» называется: Вяжет верёвками судьбы страсть: - Любите друг - друга! Любите всласть! И две души - по теченью реки… Но размокают верёвки любви. Вот завертело его и - на дно… Вот кто-то ей подставил плечо… И, зная непрочность верёвок любви, Она из троса вяжет узлы: Чистая простынь, сытный обед, На все вопросы один ответ: -Конечно, ты прав, как всегда, дорогой. И мысли о том, как остаться одной… Но только смерть разрубит трос, И даст ответ на её вопрос. И будет из ниток вязать узлы И вспоминать верёвки любви… Пётр закончил с трудом. Голос его предательски дрогнул, и из глаз потекли слёзы. - Все они стервы! Никому уже не поверю. Японцы, они умные… Эти, резиновые, хоть не утешат, так и не предадут. А и лопнет, всё не так убиваться будешь, как по живой. Да и экономней: ни кормёжки, ни одёжки, ни одеколонов, а на дежурство уйдёшь, так и избу топить не надо. А стирка, готовка, сейчас всё просто, машинки с программным управлением всякие, пиццы,- кинь на плиту и лопай через пять минут. Я ещё слышал, они детишек электронных придумали, «томагучи» называются. Как живые, орут , писаются, болеют, ежели ты неделю без просыпу пьёшь, то и помереть могут. Не-ет! Бабы сейчас- обуза. Я, конечно, живых имею ввиду,- бросив виноватый взгляд в угол на японское чудо, оговорился Пётр.- А вот с этой, я как бы от спячки проснулся!- и отбив ногами в валенках с галошами какой-то немыслимый ритм на кафельном полу, постукивая себя ладонями по груди, бёдрам и коленям, Пётр опять выставил правую ногу вперёд, и на одном дыхании не прочитал, а выкрикнул свою новую виршу: Голым в чащу С голой бабой По весне! По цветам, Что из-под снега, Налегке! Чтобы слиться воедино В шалаше, Чтобы корчиться в любви, Как на костре! Голым в чащу К лебедям Да соловьям! С голой бабой по цветам, Как по коврам! В рай лесной К берёзовому пню! Чтобы отлюбив, Кричать- ЛЮ-БЛЮ! Дверь из операционного зала «Сберегательной Кассы» снова раскрылась. - Я понимаю, любовь окрыляет. Но любовь к кому?! К этой резиновой кукле, пусть и японской. Это уж слишком! Ты , Петя, не поэт…ты…ты…-Машка открывала и закрывала рот, ни как не в силах подыскать слова… - Сволочь!- Захохотал Петька.- Сволочь я. Ты уже это говорила. Это не аргумент. Это- зависть, ревность. Низменные чувства. Мне, честно, даже жаль тебя, отца Фёдора… - Зависть!... К чему! К твоей убогости? К твоей страсти резиновой, шлюхе японской! Я, Петя, люблю и любима! Чего ты молчишь, Федя? Скажи ему!... - Да, уж, конечно…- сконфузился отец Фёдор. - Да что ты стесняешься?! Кого?! Этого импотента в галифе и погонах? Да я такое могу сочинить, что его стихи покажутся детской болтовнёй. Вот, Федя, тебе посвящаю! Машка тоже, как Пётр, прогнулась в пояснице, но вперёд выставила не правую, а левую ногу, и за спину спрятала только одну руку, а другой обхватила себе горло и, как бы выдавила из себя: Позови меня! Позови! Я взбегу за тобой на плаху. Полюби меня! Полюби! Дай уткнуться в твою рубаху. Босиком побегу за тобой, Лишь взгляни , проезжая мимо. Поцелуй, ненаглядный мой, А иначе мне всё постыло! А иначе… Да хоть в полынью! Для чего мне цвести иначе? Коль морозом побьёт листву И цветы, и цветы тем паче? Позови! Полюби! Убей! Всё сорви, сам, своей рукою! Для тебя расцвела в апрель, Для тебя и умру Весною… Прочитав Марья, рыдая, бросилась к отцу Фёдору и уткнулась носом куда-то ему подмышку. - Голая страсть. Бесстыдная голая страсть!- Несколько стушевавшись бормотал Пётр. - Да, но не к тебе!- Ехидно бросила Марья из подмышки отца Фёдора.- Это-то тебя и коробит! - Пётр, ты не прав! Конечно, в стихах Марьи больше страсти, чувства, чем от ума. Но это – Поэзия! В твоей звучит Надежда, но и разочарование. В её только чувство. Ты готов полюбить, а она уже любит!- Заступился отец Фёдор за прислонившуюся к нему Марью - Да какой он поэт! Мент позорный- Ощерилась Машка уже на отца Фёдора.- Писать стихи это всё одно, что рожать! А он родить по определению не может, потому что он- мент! Я, вот, сколько абортов сделала, а теперь каюсь, мучаюсь. Мне по ночам невинные детские души сняться! А всё из-за вас, кобелей паршивых. -Дай, .Машка, дай! Мы аккуратно!- А потом глаза в сторону. А Рабинович так, вообще, орал- Ты шлюшка. Со всеми спишь! Откуда мне знать чей это выродок? Родишь ни копья не дам. На аборт дам. Ещё и шоколадку куплю, сколь хочешь шоколадок!- А я, дура, и соглашалась. Вот вам, слухайте сюда, коли завели: Вот опять лишь погрёзилось мне, Подразнило да поблажилось. Вот опять моя мать на столе, Вот опять её плоть обнажилась… И опять волосатой рукой Меня выскребут, бросят в корзину! Будто плюнули в душу мне, Будто предали, выстрелив в спину. Не увидеть ни звёзд, ни зари. Не держать на руках подруги… Пожалели себя они! А меня обрекли на муки. Мою плоть разорвут на куски И растащат по гнёздам вороны, Потому что у них птенцы На берёзах, осинах, клёнах… Потому что не люди они! И птенцов своих очень любят. Вот опять лишь погрёзилось мне, Что оставят меня, не сгубят! Марья кончила, и в комнате повисла тишина. Иван задумчиво смотрел в окно. Отец Фёдор, по всей видимости, молился, он мелко крестил лоб, и что-то беззвучно выговаривал Богу, стараясь не смотреть на Марью. Пётр , обхватив руками голову, шагал от подоконника к двери, и даже Сопливый, перестав жевать, притих в своём углу. - Как же ты могла?! – Опять первым не выдержал Пётр.- Знала ,каково им, а всё таки губила души безвинные. Ты хуже волчицы… - А кто грозился кишки выпустить, коли не выкину? У тебя, Пётр, память, как у младенца. - Да, ты на дню с пятерыми умудрялась перепихнуться. Чьего кормить-то? - А какая разница, Петя? Ты что думаешь, что от тебя бы породистые детишки пошли бы? Сомневаюсь! У вас в роду все мужики плохо кончали: кто под поездом, кто в петле, кто в речке… И бабы всё больше с дефектами, хромые да одноглазые. - А чего ты за меня пошла? - Так пропал бы ты. Да и сейчас пропадёшь. Уйду и пропадёшь. А я уйду. Не могу больше месяца вас выдержать. Никого! Как будто оскомина, сводит всё тело судорогой, и тошнит. С кровью тошнит… Да тебе этого не понять, ты свой выбор сделал. Теперь взбрызгивай своё семя в резинку и строчи вирши. Ну да ладно об этом. В этом деле никогда ни правых, ни виноватых не бывает. Но только все знайте. Больше я ни одного не отдам! - Вот и правильно, Марья, правильно.- подхватил отец Фёдор.- На то они и грехи, что бы получить прощение. Кто безгрешен? Нету таких. Одних блуд одолевает, других корысть, третьих гордыня…Один Христос безгрешен… - И он не безгрешен. Его тоже сомнения мучили. Просто он голос слышал. Тот его вёл. А коли бы не слышал, то и он на крест не взошёл бы, и на небо не взвился . Господь всех ведёт: и святых, и мучеников, и грешников. А нам только и надо понимать, что не мы выбираем дорогу, а ведут нас. Тогда и сомнения многие отпадут сами собой.- Неожиданно встрял Иван. - Кабы всё только от Господа! А бабы, вражье семя, от дьявола! Кроме резиновых, конечно.- Поправился Пётр.- Положите руку Машке на лобок, положите… Да там такой жар! Что только метал не плавится. Иной раз неделю волдыри не сходят. Пысать идёш, а слезы текут… - Это, Петя, триппер.- Захохотала Машка.- Договорились же , хватит об этом. По стакану за Храм наш, да по рыбке с окороком. Выпили молча. Непринуждённость, до селе витавшая на до всем, исчезла, улетучилась. Отец Фёдор уже знавший от Ивана, что в животе у Машки зародился новый Иисус Христос, скорбел. И за него, ещё не родившегося, но волею судьбы получившего такую распутную мать, и за Машку, которая если бы узнала кого носит в себе, по всей видимости, вела бы себя ещё наглее. А как же - Богородица! Она, подстилка поселковая, родит Иисуса третьего, последнего. И за себя… За себя более всего. Он, как Иуда продал Христа 1, хотел заработать на Христе 2, и в пьяном угаре, похотливо хрюкая, зачал Христа 3. Да кто же он? Святой или Антихрист!? И ему всё больше и больше хотелось удавиться. Петькину душу тоже волчьими зубами рвали сомнения.- Машка дура и стерва, ломоть отрезанный и уже чужой. Об ней пусть у отца Фёдора голова болит и кругом идёт. Но как ни крути, а в чем-то она права. Кукла его не обманет, но не потому что любит, а потому что – КУКЛА! И кричать она будет- ещё, ещё,- не потому, что ей с ним хорошо, а так в неё вложили эти хитрые японцы. И даже если он умрёт на ней когда-нибудь, она не прольёт ни слезинки, а покричит ещё минуты две – ещё, ещё, -до тех пор пока не затухнут колебания, вызванные его последними усилиями и будет лежать растопырив ноги, и смотреть голубыми глазами в грязный, серый потолок его избы. И его, Петра Кирина, найдя в избе с этой импортной шлюхой, будут хоронить без оркестра, без прощального салюта, никто не назовёт в честь его не только посёлка, а даже самого захудалого пруда с зелёными лягушками в болотной ряске. И он тоже желал смерти, правда в отличии от отца Фёдора, какой-нибудь героической и обязательно с музыкой и кинокамерами. Машка не то, чтобы ругала себя, нет. Она скорее досадовала. Ну высказалась и что? Ей ведь от этого легче не стало. А мужики насторожились. На Сопливого с Петькой ей было наплевать. Сопливый хоть и родился человеком, но им не стал, паспорт есть, огурец между ног, может даже себе подобных делать, а не человек…Чего об нём голову ломать. Ему ни чем не поможешь. А Пётр умер для неё, как только она увидела его с резиновой куклой. Нет, она уже давно не любила его, но было другое, жалость. А теперь ничего! Жжужит муха, ну и пусть себе жжужит. Пожжужит и улетит к себе на говно. Тьфу, срамота… А Иван – он Бог! В богов она не верила и сейчас не верит. Знает что бог, но не верит. Как вот радугу видишь, а не веришь, что она есть, и правильно делаешь, потому что минут через десять её и нет уже вовсе. В такие вещи верить накладно, они исчезнут, а на душе потом слякотно, тоскливо и пусто. Глупо верить в чудеса, хотя и хочется, но глупо…Отец Фёдор , вот её главная забота! Он, конечно, такой же кобель, как все, но в сане. Это-то её и привлекало. Все в городе, в храме, ему руки целуют. На коленях просят похлопотать за них перед Богом. А тут всё наоборот, Он ползает перед ней, пятки ей лижет, просит, просит, жалобно блея… Трясёт бородой, был бы хвост, вертел бы и им. А теперь этого не будет. В душе он всё так же бы и ползал, тряс, вертел… Но в жизни не будет. Что-то в нём сломалось, она чувствовала это не головой, а сердцем. Всё у них будет, кроме того первого восторга. Всё… Всё да не всё! Не зачнёт она от него, как бы ей хотелось…Ни от Петьки, ни от Рабиновича, не от тех, вечно озабоченных похмельем да картошкой на огороде… Вынули ей всё люди в белых халатах. Да плюнули в лицо: - Теперь, Машка, всё! Не опасайся. Не траться на резинки, вкушай всё в натуре.- А у самих натура- одна насмешка. На один раз попысать… Может и вправду, на острова махнуть, к дикарям толстогубым. Те хоть тоже кабели, да человеками не прикидываются. А паспорт заграничный она выправит, даст кому надо по полной программе и выправит.- Виновато глядя на отца Фёдора , думала Машка. И Иван мучался сомнениями.- Ну, построят они храм. Да ведь счастья-то у людей от этого не прибавится. Нет, не прибавится… Может даже наоборот: посмотрят на крест, на колокольню, услышат колокольный перезвон, вспомнят Христа1, Христа2, да затоскуют сильней прежнего. Пожалеют, что вообще, родились. Большинство скорей всего затоскует. Он бы, Иван, затосковал. Ведь все эти храмы, кресты да перезвоны лишь напоминание лишнее, что они- люди, грешники, пакостники, и всех их ждёт суд божий… Но и без Веры нельзя! Нет, нельзя. Совсем скурвятся. Получается и так – хреново, и так… Вообще, человек если и бывает счастливый, вдруг понял Иван, так это лет до пяти- семи. Тогда он всё и всех любит: и маму, и папу- пьяницу, и солнце, и дождик, и зиму, и лето… Всё ему интересно, всё в диковинку, и если даже и увидит смерть, то не понимает что это такое. А потом… Потом радость приходит всё реже и реже, а к старости, считай, что уже ничего не радует. Не живёшь, а смерти ждёшь, потому как и жить уже боишься. Ошибся Бог!- Вдруг ясно осознал Иван.- А в ошибке своей упорствует, не хочет сознаваться, вот и шлёт их, пророков, мол, разберитесь да наставьте… А людишки их гвоздями ко столбам,- не тебя, так посланцев твоих! А сам придёшь, так и тебя! – Коли бы все они были, как Колька Сопливый, мир бы был много счастливей… А так - суетно, мерзко и тяжело… Но и Сопливый чувствовал какой-то дискомфорт. Он не понимал, но каким-то звериным, неосознанным чутьём чуял, что люди вокруг него насторожились. Да к тому же что-то непонятное стало раздувать его нутро. Ему стало трудно дышать, бабкин полушубок, до того бывший ему свободным, натянулся на животе… Он здесь же, в углу, стянул штаны и присел на корточки. Но облегчения не наступало. Сопливый натужился. Внизу засвистело, и он ощутил, что сидит на чём-то мягком, как на подушке. Живот было опал, но опять стал надуваться. - Гы…гы…- Постарался привлечь внимание Сопливый. - Гля, Святые!- заорал Петька, - Гля! Сопливый рожает! А Сопливый уже лежал на полу, и над его задницей распух и как бы дышал, то опадая, то вновь надуваясь, большой розовый шар. - Чегой-то он, а? Чегой-то?- заглядывая всем в глаза, переминался с ноги на ногу Пётр.- Вы чего с ним сделали? Святые угодники, мать вашу в душу! - Не иначе душа из него выходит.- Осеняя себя крестным знамением, проговорил Отец Фёдор.- Отмучился страдалец! Бог пожалел.- в душе уже завидуя Сопливому, окончил поп… - Для души очень уж место неподходящее,- съехидничала Марья,- И глядите, глядите. Там чего-то коричневое бултыхается… - Жвачка это.- Как всегда, внёс ясность Иван.- Он всю пачку проглотил, целиком. Пётр, не подумавши, дал, а он думать не умеет, вот и проглотил. А утром кваса на дрожжах с чёрным хлебом откушал, вот его и пучит. Проколоть шар надо, а то и , вправду, душу отдаст. - Да забрызгает всё! Задохнёмся! А не дай бог, искра какая, так взорвёмся и денежки потратить не успеем…На улицу его надо.- Заглядывал всем в глаза Пётр. Шар всё рос и рос. Уже всем было ясно, что в дверь Сопливый со своим шаром не пройдёт. - Открывайте окно. Через пять минут он и в окно не пройдёт.- Предупредил Иван. Пётр бросился к окну и рванул раму на себя так, что шпингалеты вылетели из гнёзд. - Сопливый, иди денежку дам!- Уже с улицы кричал Пётр. Колька привстал и сделал шаг к окну. Двигался он так, будто находился на луне, словно сила тяжести внезапно уменьшилась в десятки раз.За один шаг он преодолел пространство от угла до подоконника, а в само окно его уже увлёк налетевший порыв ветра. Сопливого понесло над площадью. - Эффект воздушного шара,- догадался отец Фёдор. - Что же теперь? Куда его?- Запричитала Марья, глядя как Колька, поднявшись выше фабричной трубы, полетел куда-то в сторону Сенькова. - А я думаю, что он везде корни пустит, на каждой ступеньке. У дураков приспособляемость поразительная. А потом , чего он теряет? Хуже чем здесь, по-моему, нигде быть не может. Я вот думал, пока под Кандагаром песок пузом грел, что хуже быть не может, а приехал на Родину и опять под Кандагар захотелось. Я вот Храм помогу вам построить и тоже кваса напьюсь, да жвачки наглотаюсь…Погода бы только поветренней была, чтобы подальше, подальше отсюда…Ваня, а патент я могу взять на изобретение? Это ведь новое средство передвижения?... - Патент Сопливому дадут в Коврове, на военном заводе. Его туда сегодня к вечеру занесёт. Хотя поначалу чуть не пристрелят, когда управление фекалиями забрызгает. Потом патент дадут, испытателем сделают. Умрёт героем России. Молния попадёт в шар. Но он ничего не успеет сообразить.- Печально успокоил всех Иван. - Всегда так! Никакой справедливости. Всю жизнь стремился в герои, а звёзды Сопливым! А ведь жвачку-то я ему дал, я! А патент ему! А мне шлюха резиновая…Почему всё так? Ваня, где справедливость? Ты – Бог. Ты в ответе!- Пётр упал на подоконник и заплакал. - Ты кому завидуешь, глупый. У тебя я была, теперь вот японка… Пусть и шлюшка, а на кого ты её оставишь? Она ведь здесь никого не знает, и по русски ни бум-бум. – Успокаивала его Марья.- Да стихи ты начал писать. Напиши вот поэму про Сопливого. И себя и его увековечишь. Все узнают кто Сопливому жвачку дал!... Отец Фёдор с Иваном закрыли окно, кое-как укрепили шпингалеты. А Пётр сидел в углу, около японского чуда, и гладил её по волосам. - Чуть не забыл тебя, дурак. Ну да ничего, бог не дал с ума сойти. Я ведь, и вправду – Поэт. Чего мне на шарах из жвачки летать? Мне писать надо. И про этих вот, и про Сопливого. Если не я, то кто? Не Машка же. Ей только про своё: про любовь да последствия… Бабы они и есть бабы! О серьёзном они не могут,- и ткнув пальцем в грудь японке, прислушался к её страстному шёпоту на непонятном для него покудова языке… До вечера больше никаких чудес не случилось. Опечаленные судьбой Кольки Сопливого, Петька с Машкой больше не сорились. Отец Фёдор был задумчив, немногословен. Иван, казалось вообще, потерял всякий интерес ко всему происходящему. Он присел у батареи под подоконником и, казалось, задремал. В шесть часов их позвали Даша и Татьяна. Денег оказалось, как и говорил Иван, - три миллиарда сто двадцать пять миллионов четырнадцать тысяч двести сорок три рубля тридцать семь копеек. -На кого сколько оформлять будете?- Спросила у них Дарья. - Три миллиарда на Отца Фёдора, а сто двадцать пять миллионов заберём с собой. Мелочь оставьте себе. И не спорьте.- Грустно ответил Иван. Дарья с Татьяной и не спорили, и не собирались. Эта мелочь составляла их годовую зарплату. Оформили они всё быстро, как бы эти миллиардеры не передумали… Перевязали сто двадцать пять миллионов бечёвкой, упаковали их в крафт-пакет… - Степану Лысому сколько мы взяли не говорите. И у него, и у вас будут неприятности. Вы меня поняли?- Уже в дверях спросил у растерявшихся женщин Иван. ГЛАВА 5. «О том, как приятно отпускать грехи, особенно за столом, под водочку с селёдочкой. И как Дашка и Татьяна хотели убежать в Японию, но, узнав, что Бог действительно есть, решили остаться и дожить жизнь в нищете, с надеждой на Царствие Небесное.» До дома все четверо дошли в полном молчании. Машка, сославшись на головную боль, ушла на кухню. Пётр решил, что будет жить с японкой в бане. Заодно он её помоет. Мало ли какая зараза могла к ней прилипнуть по пути из Японии во Владимирскую область. - Нам, Ваня, сегодня придётся здесь, в горнице , вдвоём лечь. Машка-то не в настроении.- Извиняющимся голосом проговорил отец Фёдор. - Ложись, Федя, ложись. Мне подумать надо. Да и потребность во сне у меня, кажется, атрофировалась. Я ведь теперь и не человек, как бы.- грустно ответил Иван. Отец Фёдор пошарил взглядом по углам и, вспомнив о иконке за шкафом, перекрестился на него и, кряхтя, забрался на высокую кровать. Иван сидел за столом, уронив голову на скрещенные руки. - Господи,- думал он,- ну, явим мы этим людям ворох чудес. Ну, заставим их поверить в наше реальное существование, а дальше? Что изменится? А если и изменится, будут ли они счастливы?... Вот, отец Фёдор, Петька, Марья- уверовали. А стали они хоть чуть-чуть счастливей? Непохоже. Отец Фёдор всё чаще и чаще задумывается о петле. Петру скажи, что ему дадут медальку по смерти, сыграют на могилке «Миллион, миллион алых роз», и назовут его именем кривую улочку в посёлке, то же не задумываясь , вспорет себе живот… Марья рвётся на острова к диким папуасам. Плевать ей на богов. Есть ли они, нет ли их- к ней это не относится. Ей бы даже было бы спокойней, чтобы их не было. Или не совались в их людские дела… Дарья с Татьяной уже рассказали «Лысому» сколько денег отдали на руки четырём чудикам. Как упаковали, и дали адрес отца Фёдора в городе. Рассказали, что Иван предупреждал их о молчании, о «Лысом», о неприятностях. Рассказали, что три миллиарда можно будет забрать из «Сберегательной кассы» , если случайно пропадут эти четыре чудика, мало ли народу пропадает…Пойдут за сигаретами и пропадут… У них у самих, вот, недавно кот пропал… Сожрал сосиску, что они берегли к новому году и пропал. Умный был кот… «Лысый» обещал им десять процентов, если всё выгорит. Он бы пообещал и пятьдесят, и девяносто, попроси они его об этом. Для себя он уже решил, что умереть должны все: и эти две дурочки, и те четверо. Что изменится , если он узнает, что Бог есть? Да ничего. Совсем ничего. Сколько истинно верующих среди душегубцев было? Не счесть! А взять самого Ивана. Разве ему стало лучше после того, как на него снизошла божья благодать? Да и благодать ли? Скорее крест, который он будет тащить до самого конца, а потом звёзды, да истошный крик: лю-блю, лю-блю, лю-блю… Кто? Кого? За что?... «Лысый» готовился, как всегда, тщательно. Нож за голенище. «ТТ» под левую подмышку на похожие на собачью упряжь помочи. «Макаров» за пояс на поясницу, две лимонки по бокам. Выходить без этого из дома для него было трудно. Он ощущал себя голым, беззащитным, как женщина без макияжа. Сначала он навестит Петра с Иваном. Эти местные, поселковые. А если здесь ничего не добьётся, то поедет в город к попу,- решил про себя «Лысый». Убивать не хотелось, но ведь сами не отдадут! Он знал этих людишек. До последнего цепляются за своё добро, пока кровь не увидят. Тогда ломаются, да и то не все. Некоторые и умирая кричат:- Нищие мы. Вот те крест – нищие. Или – Всё бери, только жизни не лишай! Век за тебя молиться будем… Он один раз поверил и через два дня уже сидел в КПЗ. А на опознании эта помилованная им бабёнка из Райпищеторга впилась в его щёки своими длинными, накрашенными ногтями и распустила их на полоски. Пол года он пролежал в больнице, хотя просился на суд. Но менты понимали, что его незаживающие, гноящиеся раны вызовут сочувствие у судьи и народных заседателей, и с судом не торопились. А на суд она принесла такой список украденного, что судью чуть не хватила кондрашка. Там были бриллианты, которые она мерила не в каратах, а на килограммы, золотые цепи в метрах, и даже два коттеджа с бассейнами и гаражами: один в Подмосковье, другой под Сочи. И вот только благодаря её жадности, ему дали один год условно. Просто ей не поверили. А он стоял на том, что залез к ней только с целью познакомиться. Мол, влюбился до беспамятства, да и выпимши был. Хотя с детства не пил, после того, как его пятилетнего отец со скуки напоил на Первое Мая водкой с пивом. До четвертого класса он мучался похмельем. Читать ещё кое-как научился, а вот писать и считать нет. Потел , старался, а не выходило. Совсем пропал бы, коли не Ленька «Хрипатый», который объяснил ему, что это в жизни не главное. А главное- вовремя чиркнуть ножом по горлышку, взять что понравилось и сделать ноги, а коли попался- не сознавайся. Никому, даже себе. Не было и всё! А коли и было, то не со мной. Потому, как это грех! А я , мол, старовер, и хоть крестится не умею, но и грешить не могу. Вера не позволяет, воспитание, любовь к богу, к партии и правительству, к славным правоохранительным органам, к светлым идеям марксизма – ленинизма и т.д., и т.д. Пока у Ментов бумага не кончится или терпение. И любить он не научился. Вернее, вроде бы, сначала и полюбил, даже жениться хотел, да вдруг она ему ляпнула, чтобы друзей пригласил на ночь. Ей, мол, для остроты ощущений непременно надо трёх мужиков сразу. Справкой какой-то тыкала от сексопатолога. Он даже и не понял кто это такой. Но, видать, прохвост ещё тот, таких и на зоне поищешь. В справке было написано, что у неё застарелый невроз, который развился вследствии недостатка аминокислот и недоласканности в детстве. А женщина она порядочная вполне, и не развратница какая-нибудь. Да ему от этой справки было не легче. Любил он её в этот момент, сильно любил. Готов был всех, у которых этих аминокислот с избытком, на тот свет отпустить. Ежели бы не любил, то хоть пусть и с пенсионерами, и пионерами…а так…Неделю её бил. Руки ноги кровоточили, а она всё одно кричит, что с одним им спать не сможет. Хрипела уже, кровью мочилась, а просила привести дружков. Не пожалел он её тогда, не привёл… А теперь жалел, надо было попробовать. Утопил он её по частям в разных прудах- озёрах за Клязьмой. Там всё можно утопить, болота бездонные. Местные говорят, что в них счастье всей России утопло, от того и живём, как тараканы, и как люди никогда уже жить не будем. Он не знал, как все, а про себя чуял: это так! Его счастье утопло. С той шлюшкой утопло. Булькнуло тинным пузырём, забрызгало ему всю морду вонючей грязью и утопло. И когда он через год получил свой первый срок за ограбление и изнасилование старухи, то попросил вокруг пупка наколоть понравившиеся ему своей глубиной слова:- Нет в жизни счастья!... Потом ему много чего накололи, но эта наколка нравилась ему больше всего. Он даже взял её в рамочку. Это ж какая глубина! А? Вот люди всё стремятся к чему-то, стремятся. Вот уже достигли, кажется, чего хотели, всё у них есть: сыты, обуты, одеты, денег у них куры не клюют, и задай им вопрос:- Счастливы ли вы? – они готовы кивнуть утвердительно головой, как приходят к ним «Лысые» да «Хрипатые» и всё забирают: и деньги, и любовь, и надежды… «Лысый», правда, прежде чем перерезать им горло, показывал свой пупок, успокаивал,- мол, не одних у них так, просто его (счастья) не может быть ни у кого… Когда «Лысый» вышел на улицу, ветер, который весь день крутил позёмку, стих. На небе высветились крупные, необычайно яркие звёзды, и луна висела круглым фонарём над самой головою. Снег под ногами скрипел, как будто он, «Лысый», шёл не в старых, стоптанных кирзачах, а в новых, кожаных «прохарях». Из изб, прибранных белым, пушистым снегом, валили в небо вертикальными столбами дымки… Пахло горелой берёзой, сосной. Степан опять поймал себя на мысли, что убивать он никого не хочет. Он знал, что надо, что, убив сегодня, он обеспечит себя на всю оставшуюся жизнь, и потом ему никого уже убивать будет ненужно, ну разве что опять попадется баба, которой его одного будет мало… Но не хотелось и всё! В голове мелькали какие-то непонятные мысли о боге, раскаянии, о необходимости искупить свои грехи, и не когда-нибудь, а сейчас. Степан даже остановился и оглянулся. Может какой гипнотизёр сбивает его с пути своими глупостями? Но на улице было пусто. И ещё одно понял Степан, что его ждут. Да, там куда он шёл, чтобы убивать, его ждут… И не с топором, не с вилами, а ждут, чтобы поговорить, чтобы облегчить его душевные страдания и указать путь, которым ему следует идти дальше. Степан, как бы нехотя, внутренне сопротивляясь, пошёл к дому Петра Кирина, и на скрип снега сами собой ложились самому ему непонятные строчки: От храма к храму В снег и зной, В холщовой рубахе- Босой святой, Минуя дороги, Всегда по прямой, На звон колокольный Спешит Святой. Но в храм не взойдёт, Поцелует ступени, Помолится молча, Преклонит колени, И дланью сухой, Смахнув слезу, Босою ногою Тропит тропу. - Покуда живёт, Россия жива!- Судачат старухи Во след старика. - Одна надёжа, Что крепок пока…- И крест кладут На свои уста. В дверь постучали. - Ну, вот, ещё один раб божий помогать пришёл.- Проворчал Иван, проходя к двери. - Заходи, «Лысый», заходи. Чайку попьём, поговорим, и душа утешится. - Ты откуда, фраер, знаешь кто я?- Удивлёно поднял брови вверх Степан.- Может, знаешь зачем я пришёл? - За денежками. Чего здесь не знать? За душами нашими. Но ведь тебе не хочется ни того, ни другого. А хочется со мной за жизнь поговорить. Верно? Чего стоишь, проходи. Не стесняйся. Я даже знаю, что ты стих сочинил. Первый свой. - Ты чего, бородатый, всё знаешь? - Ну да, почти всё. - И так вот запросто со мной гутаришь? Не боишься, не нервничаешь? - Да, Стёпа, чего мне нервничать? Без воли божьей ни один волос с головы не упадёт. А моя голова не сегодня глаза закроет и не здесь. - Не понял, фраер, ты кто? - Вообще-то, Иван, сосед Петра. А со вчерашнего дня, вроде как, Иисус Христос во втором пришествии. А это вот, отец Фёдор дремлет… - Иисус, поп…-Нормальные кликухи! Так ты может и не фраер вовсе, а в законе? Вот ты почему так меня развалил. Танька с Дашкой тоже на тебя работают…-Догадался вдруг обо всём Степан. - Да, Стёпа, в законе я. Но не в вашем, воровском, а в божьем. И тебе пора закон менять. Я же вижу, умаялся ты и телом, и душой. - Может ты и прав, фраер,… Скорее всего прав. Но кто же мне даст веру сменить? Свои же кореша на нож поставят. Не сегодня, так завтра. Западло у нас веру менять. Мы не политические проститутки, жиром заросшие. - Да брось, Стёпа, не ножа ты боишься. Боишься авторитет свой растерять. Ведь у тебя, кроме авторитету, и нет ничего. Ни семьи, ни дома, ни веры. Ни-че-го! - Затыкай, нанюхались! Того гляди, слёзы из глаз побегут. Проповедник хренов. Сами-то кого грабанули на три миллиарда? Только не пой про трудовые мозоли, или про бабушкину захоронку… - Иван, чегой-то он с тобой так? Бога что ли не боишься?- Не поняв что к чему, проснулся отец Фёдор.- Мы его можем и анафеме предать. Или напоим, а опохмелиться не нальём. Хоть мы не нацисты, но и над собой изголятся не позволим!...-Предаётся анафеме раб божий…Как тебя там?- спросил у Степана отец Фёдор. - «Лысый».- ответил, нащупывая лимонкуна поясе, Степан. - Мне твои кликухи до фонаря. Ты мне давай своё имя, которое тебе при крещении дадено. - Да кто ж меня крестил? Отец и мать у меня партийные были, хот и пьющие. - Так давай его, Вань, и окрестим. Чего нам с нехристем разговаривать? «Лысый» выхватил лимонку, выдернул чеку и, отскочив в угол, где стоял шкаф, крикнул: - Опустить хотите, волки позорные! Вора в законе опустить! Степан швырнул гранату на постель к отцу Фёдору, а сам ничком бросился на пол, выхватив «ТТ» из-под подмышки. - Чегой-то он , Вань, ? Чего он фруктами кидается?- держа в руках ананас, спросил отец Фёдор.- И из бутылки целится в меня. Он кто, сумасшедший? - Бандит он, Федя. Убивать нас пришёл. Не хочет он этого, да привык уже. «Лысый» выхватил из-под ремня вторую бутылку водки и … заплакал. - Да какой это, Ваня, бандит! Алкаш. Что я алкашей не видел? Во, и закусь в сапоге!- захохотал отец Фёдор, когда «Лысый» вытащил из-за голенища кирзового сапога селёдку… - Да нет, Федя, бандит. На его совести сорок душь убиенных. Правда , не ангельских, тридцать девять из них сейчас черти жарят да варят. А одна, хоть и ангельская, но он её по ошибке. Сам не ведал что творил. Бес его попутал. Но он будет теперь этот грех до конца своей жизни отмаливать. Хотя и сам об этом пока не знает. - Ты, Вань, очень добрый. Всех, кого не попадя, в дом пускаешь. Эдак он и нас мог того… И мне не легче, что он потом будет всю жизнь раскаиваться. Нет, Ваня, не легче…- И вдруг вспомнив, что он сам хотел чуть ли не повеситься, отец Фёдор неожиданно закончил.- Слышь, душегубец, давай водку сюда, чего теперь? - Пейте, святые. Я не пью.- Несколько успокаиваясь, ответил Степан.- Долго теперь жить будете. Примета есть такая. - Садись, садись! Не пью…Да чего здесь пить на троих?- Отец Фёдор подошёл к Степану, забрал у него бутылки, селёдку. – Да расскажешь мне, как жил-был. Иван и так всё знает, а мне интересно. За полтора часа Степан всё им и рассказал, со слезами, соплями. Разорвал на себе рубаху. Тыкал селёдочными пальцами себе в пупок и плакал:- Вот всё от чего!- а под конец попросил отца Фёдора записать его новое творение. - «Встреча отца с сыном.» называется - Заикаясь от волнения, прохрипел Степан.- У меня, наверняка, есть где-то сын. Я не всех убивал, с которыми жил. Чувствую, что где-то растёт сынок, плохо ему… Да кому сейчас хорошо? – И опрокинув стакан, выдохнул из себя девять четверостиший, которые потрясли Ивана и отца Фёдора своей глубиной и искренностью: По распутице, бездорожию. Пустотою глазниц крича, Брёл старик с опухшею рожею, Про себя этот мир кляня. А навстречу такой же оборванный, Тоже с тряпкой заместо глаз, Молодой ещё, нецелованный Кулаком своим небу тряс. Не увидев, скорее почувствовав, Обнялись и уста в уста. Старый сына узнал, Нецелованный В нём признал своего отца. И последним куском поделились, И последним глотком вина… - Как узнал- спросил нецелованный,- Ты не видел меня никогда?! - Да какой же другой - по распутице! Кто ж ещё кулаком в небеса?! Да и я, когда был нецелованный, Точно так же признал отца… И гуляли, смеялись убогие. Нецелованный первый раз, А старик привычно, размашисто, Так что слёзы текли из глаз. Виноват, не из глаз, из щелочек, По изрытым судьбой щекам. И кричал небесам : - Нецелованный! Я тебя никому не отдам! И на миг почему-то поверилось, Почему-то погрёзилось им, Что и вправду они не расстанутся, И что мир стал совсем другим… А к утру сидел Нецелованный Над холодным, седым стариком. Матерился от боли и холода, И грозил небесам кулаком… - Вот так –то, други! Решил я,- Пойду от храма к храму по России, как в своём первом стихотворении, и буду молиться богу, просить встречи с сыном. А там и помереть не страшно. Да больше и нечего мне делать на этом свете. Убивать устал, не хочу, а специальности больше никакой… - Стёпа!- расчувствовался отец Фёдор,- подожди! Давай храм построим. Ивана на небо проводим, и вместе босиком, по снегу… Вместе-то оно веселей!... - Нет. – Отрезал Степан, снимая свои потрепанные кирзовые сапоги, и шевеля грязными пальцами ног.- Я прямо сейчас. Строить я ничего не умею, а смотреть, как Ваню к кресту будут приколачивать не смогу. Обязательно кого-нибудь замочу. А я устал. Да и времени у меня осталось мало. Я чувствую. Силы уже не те. Вот вас даже не смог, как следует, оприходовать. Старею, торопиться надо. Ваня, вот ты всё знаешь,- успею я сыночка встретить или нет? - Встретишь, Стёпа. И погуляете вы, и помрёшь ты на следующее утро. Всё как ты прочитал, так у тебя и будет. А теперь иди. Не терзай душу отцу Фёдору. Степан вдруг вскочил, упал на колени перед Иваном, истово перекрестился, поцеловал ему колено, а отца Фёдора в губы, и выскочил босой за дверь, без шапки и полушубка. В избе воцарилась тишина. Отец Фёдор прильнул к окну и скорее догадывался, чем видел через замороженное стекло, как Степан пересёк дорогу и, ломая наст голыми пятками, почесал по полю в сторону Мурома, через Сергеево, замёршее водохранилище… - Вот ведь, всю жизнь думал, что нет в жизни счастья, даже на пупке накорябал, а поговорил с тобой, и счастливый убежал. А я? Чем больше с тобой общаюсь, тем мне всё тяжелей. Почему так? – посмотрел отец Фёдор в глаза Ивану. - Думаешь много. Лезешь не в свои дела. А он сердцем жил и живёт. - Ну да, сердечный человек! Сорок душь оприходовал. - Не суди, да не судимым будешь. Про тебя, между прочим, говорилось. Слепой он был. Его дьявол вёл! Он и сейчас слепой, но услышал бога, вот и возрадовался. - А я, я? Почему я не возрадуюсь? Третий день с тобой говорю, а только горче и горче… - Ты о себе много думаешь. Вровень с богом хочешь себя поставить. С этим я с ним согласен, а с этим не согласен…Да кто ты такой! Ты если б смог меня приватизировать, тоже бы сейчас пел да плясал. А скорбишь ты не из-за того, что меня не будет, а из-за того , что не знаешь что дальше делать будешь. У тебя плановое хозяйство в крови сидит. Тебе не попом быть, а в ЦК КПСС сидеть, руками водить, да глаза закатывать, восхищаясь собственной важностью… Вот о чём скорбь твоя! - Выходит, я хуже этого душегуба? - Хуже… - Хуже Машки? - Хуже… - Хуже Петьки и Сопливого? - Хуже, Фёдор, хуже. Через это и мучаешься. - Чего же ты деньги на меня положил? На самого плохого. Вот и клал бы на Машку с Петькой. - Так ты храм построишь и очистишься. Чего же тут непонятного? И вместе все будем в райском саду гулять . А так бы тебе вечность жариться-париться в преисподней. - Вечность? С Сопливым гулять! Что-то ты, Иван, не очень радужные перспективы рисуешь. Чую я, что мне придётся до конца моих дней водку пить вёдрами, чтобы уподобиться всем этим ангельским душам. По твоим понятиям, дуракам и там и здесь рай. А для умных, видно, и там и там - тоска смертная. Но здесь ещё ладно… Водка, бабы, да и временно мы здесь…Вечность с Сопливым!- отца Фёдора передёрнуло, он налил до краёв в стакан водки и, забыв перекрестить и себя и водку, вылил её куда-то в бороду. - Я тебе о чём и толкую - ум он от лукавого. Жить надо душой и сердцем. - Выходит, если все будут глупыми, то рай на земле утвердится? Что-то мне не верится. - Рая на земле не будет. Хлеб свой всяк трудом должен зарабатывать. Но и за призрачным гоняться не следует. Есть лишнее время- молись, о душе думай. Взращивай её. А деньги, машины, бриллики, золото- это всё пустое, с собой не унесёшь. Туда душа идёт голой, и коли она у тебя хрома, глупа, слепа и горбата, то сам понимаешь, и там ей хреново будет. - Эх, Ваня, кабы увидеть её да пощупать. А то от всего откажешься, а ради чего? Чего и глазами не видел, ушами не слышал и руками не щупал… Её бы своими руками помять да потискать, как девку молодую. -Да ты, выходит, не веришь! Служишь Господу, а не веришь! Тебе Бог икону со светильником явил, меня, на твоих глазах Сопливый полетел, Петька, Машка, Степан душевно прозрели, а ты всё сомневаешься. Ну говори, чего ты хочешь больше всего? - Да, Вань, сегодня кажется за Машку всё отдашь, на каторгу пойдёшь, а утром она пасть раскроет и тебя тошнит, изжога и мурашки по телу. Глупые у тебя вопросы… Больше всего… Я вот читал,- крысам в мозг электроды вживили, они на педальку нажимают и кончают. Визжат от удовольствия. И давят на педальку, и давят, обо всём позабыв. Так они все у этих педалек и передохли. Чего хочу? А вот такую педальку хочу. Коли думать вредно, так пусть хоть педалька будет. Пусть сдохну, так не от сомнений и печалей, а от восторга! Пускай перед смертью перед глазами Машкин голый зад будет стоять… Пускай уйду туда, Откуда вылез. Пусть между ног, Хрипя, я задохнусь! Пусть вопреки Любимому Иисусу Пред вечностью На бабе обосусь! Отец шалил, Хрипела мать от счастья! И, как итог, Седая голова, Бутыль, Христос, А впереди ненастья, И Машкина курчавая, Без дна!... - Господи, да за что же я так мучаюсь!? Я ведь, Ваня, если честно, ничего не хочу. Мне всё постыло. Я и пью, чтобы ничего не видеть, не слышать, не понимать, не помнить… - Федя, подожди, послушай. Вот ты думаешь, что ты умный, Поэтому, натыкаясь на такие вопросы, которые умом не понять, твоя личность паникует. Ты всё хочешь постичь смысл жизни, не всей жизни ,вообще, а своей собственной. Так я тебе скажу, что его нет. Как нет смысла жизни у муравья, одного муравья. Ну нет и всё. В этом-то ты хоть со мной согласен? - Ну, он это…муравейник строит.- Нашёлся отец Фёдор. - Нет, Федя, поймай одного муравья, насыпь в банку иголок, он и двух не снесёт, вместе не сложит. Даже на спину себе не положит. А выпусти его у муравейника? Сейчас же схватит и потащит в него свою иголку. И будет таскать пока не сдохнет. Не задумываясь, для чего он это делает. А если задумается, то это уже и не муравей вовсе, и его собратья тут же и сожрут. - Ладно, Ваня, в моей жизни смысла нету. А вообще? Вообще же должен быть! - Вообще есть. Но его знает только Бог. А ты, хоть тебе это и обидно, и горько, увы не бог. - А, ежели, я хочу знать. Ежели, мне без этого жить не хочется! - Пей водочку, Федя, . Делай маленьких Федей. Это-то ты любишь? - Это да, но дальше-то что? - Опять пей да делай. - Что же это не грех, выходит? - Да в чём же здесь грех? Иисус вино пил. А, ежели, баб не любить, так и человеков не будет. - А коли не грех, то, Вань, мне это, как бы, не к чему, не интересно. - Ну, так думай, что грех. - Теперь не смогу… - А хочешь, я из тебя Сопливого сделаю? Отец Фёдор надолго задумался. - Нет, Ваня. Если б случай выпал, катастрофа какая. Болезнь…А так, сознательно не могу, воротит. Я может и муравей, гнида какая, но и у меня гордость есть. Лучше я, Ваня, храм буду строить. Сомневаться, мучаться, а слюни пускать и на шарах из жвачки летать не хочу. Хотя понимаю, что для Бога никакой разницы нет между мной и Сопливым. - Вот и ладненько, Федя, ладненько. Ты ложись спать, отдыхай. Тебе завтра во Владимир к епископу. Ты не забыл?- А чего мне помнить? Моё дело муравьиное. Забуду- напомнят, ошибусь- дверью на путь истинный наставят,- уже зевая, отозвался отец Фёдор. Дашка с Татьяной ждали «Лысого» до утра. А потом поняли, что не выгорело. Или Степана загребли, или он сам их надул, и мотанул с деньгами на юга, а может и за границу. Теперь за границу - плёвое дело. - Дашка, надо идти в милицию. Закладывать этих четырёх с мешками.- Первой заволновалась Татьяна. - Да уж, плакали наши денежки…Триста миллионов! Всю жизнь леденцы соси, не иссосешь! И любовника потеряли…И зачем нас мать на свет родила? Тридцать лет бьёмся, как рыбы об лёд, а окромя мозолей на руках от денег ничего не нажили. Да унижений от этих урок проклятых. Наведёшь их на порядочных людей с деньгами, а они их обтрясут, ссильничают, горлышки перережут и с концами. Ни денег, ни вещичек… Ой, Танька, по проволоке ходим. - Да чего ты каркаешь! В тюрьме хуже не будет. Чё мы видели? Питались плохо, одежонка- дырка на дырке. Нашей зарплаты хватает на налог, да на топливо, за свет и то заплатить не можем. Кабы не огород, давно на кладбище бы гнили… А в тюрьме…- мечтательно закатила глаза Татьяна,- по субботам и воскресениям- кино, баня, библиотека…Камера без крыс и мышей…И не долбят с утра до вечера эти, в наколках, с вечным водочным перегаром изо рта. Мы бы с тобой в самодеятельность записались. Мы же поём с тобой хорошо. Отсидим, может, куда на сцену пригласят, звёздами заделаемся…Бухгалтер, милый мой бухгалтер…Ой, Машка, в тюрьму хочу. Если сегодня, завтра денег не добудем, магазин какой подожгу и пойду сдаваться. - А зачем мы тогда Степана послали? Надо было самим…На саночках да за кордон…А словили бы, вот тогда и в самодеятельность в саамы раз было бы,- даже вскочила с кровати Дашка.- А теперь поздно. Если Степана замели, значит, менты всё про деньги знают. А если он с деньгами убёг, то поздно. О чём ты раньше думала? Ты же старшая сестра, на целых пять минут раньше меня на свет вылезла! - Не вопи! Пойдём в кассу, и если все деньги на месте, берём сколько унесём, и на электричку до Владимира, а оттуда на попутных до Владивостока. - Чего это в такую даль? - Вчера новости смотрела? У пограничников на кораблях мазут кончился. Лодочку купим и в Японию. Как в кино: Плыла, качалась лодочка… -Ой, Танька, за что я в тебя такая влюбленная! Ишь как всё связала… Я б ни в жизнь не додумалась. Танька с Дашкой проглотили по варёной картошке с солью, запили сырой колодезной водой и, захватив двухместные санки, которые им смастерил ещё отец, когда они родились, направились к «Сберегательной кассе». - Здравствуйте, девицы. Здравствуйте, красавицы! А воровать нехорошо. Тем более у Бога. Деньги-то на храм положили, а вы их в Японию. - А ты откель знаешь про Японию? – Удивилась Дашка.- Мы сами минут двадцать назад не знали. А бога нет. Мы в школе проходили. Ты чего, в школе не учился? Ты лучше давай с нами. Нас чем больше, тем больше уволокём. - Вы в Японию с нашим церковным хором поедете, на гастроли.- Ответил Иван. - Какая церковь? Ты чего святым прикидываешься? Будто мы не знаем, что ты Петра расстрелянного врага народа сын. Может ты и сам враг народа? Сионистами к нам засланный.- Татьяна насупила брови.- У честных советских людей отродясь таких денег не водилось. Дашка, потащим его в ментовскую, там его быстро на чистую воду выведут… - Конечно, чего мне скрывать? И про «Лысого» и про других расскажу. По вашей наводке в посёлке человек двадцать зарезали. А на самодеятельность в тюрьме вы зря надеетесь. Это всё больше в кино. А там- туберкулёз, педикулёз и стирка белья по ночам авторитетам. И долбать вас там тоже будут, только круглые сутки, а не по ночам, как здесь. Женская тюрьма раз в пять хуже мужской будет. А чего в церковном хоре не хотите? Вы попробуйте! Завтра, нет уже сегодня, отец Фёдор вам и привезёт из Владимира песнопения разные. А жизнь ваша и не только ваша, а и всего посёлка скоро наладится. И работа появится, и пить много меньше будут. Да чего мы на улице, открывайте контору, до открытия чайком побалуемся. Я к чайку конфеток прихватил… А то картошка-то может и язву вызвать, особенно с холодной водой… - Да кто ты? Откуда всё знаешь? – не попадая ключом в замочную скважину, оглядываясь, проговорила Татьяна. - Святой он, Танька, святой! Гляди, у него над головой чего-то светится.- Заблажила Дашка.- И деньги они у Бога выцыганили. Откуда же ещё таким деньгам в посёлке взяться? Наконец дверь открылась, и все трое прошли в «Сберегательную кассу». Иван сам поставил чайник и развернул кулёк «Мишек» на столе. - Коль так жить,- поглядела на конфеты Танька,- то и правда лучше в церкви голосить. Только сомневаюсь я, а вдруг ты аферист какой? - Вам чуда надо?- Поморщился Иван.- Всем, всем чудеса предъяви! Не предъявил- в милицию! Ну плюньте на пол, плюньте! Пожирней… Да разотрите ногой. - А кто мыть будет? У нас уборщиц нету!- Взвилась Дашка.- Плюньте… Я вот в морду тебе плюну…- И вдруг задохнувшись мокротой, выхаркала чуть ли не полстакана зелени. Подскочившая Танька тут же валенком в галоше растёрла её выделения по половицам. Половицы стали мокрыми и склизкими… - Чего дальше?- Угрожающе пробормотала она. А Дашка, выскочившая за дверь, уже показалась со шваброй и занесла её над головой Ивана. - Да ты галошу-то сними и посмотри!- Улыбнулся Иван. Татьяна в момент содрала галошу. В её красной, бархатистой сердцевине лежали зелёные бумажки. Буковки были не наши, а цифирку «сто» они разобрали. - Что это?- В один голос спросили близняшки. - Доллары,- ответил Иван, хотя сам никогда их в глаза не видел.- Десять бумажек по сто долларов. Итого… - Тысяча!- Помогла ему Дашка.- Без тебя считать умеем. Ты говори сколько это в рублях будет? - Ну, вчера на ММВБ один доллар стоил шесть тысяч сто четыре рубля…Значит… - Шесть миллионов сто четыре тысячи рублей.- Первой сообразила Татьяна.- Что-то ты для святого медленно считаешь? А Дашка тем временем, наплевав на пол целую лужу, топталась по ней обоими ногами. - Давай, Танька, помогай! Наплюём сейчас на всю жизнь, да в Штаты махнём. У меня эти Вязники в печёнках сидят. А этому святому я ни капли не верю! Не может быть на Руси хорошей жизни. Не было никогда и не будет… Дашка скинула галоши, но там ничего не было…Она сорвала валенки, засунула в них руки…На лице её отразилось удивление:- Ничего!- и даже сняв грязные дырявые носки, она не нашла зелёных бумажек. - Надул! Надул, Танька!- Благим матом завопили Дашка. Танька схватила швабру и, неестественно улыбаясь, направилась к Ивану. - Где доллары? Считаю до трёх. - Да сколько ж вам?- Удивился Иван. - А ты чего удивляешься? Может это и не твои доллары? Может это «Лысый» заначку оставил? Мы ведь как галоши одели на валенки с осени, так и не сымали…-Ощерилась Танька.- Чудо! Тебе «Лысый» рассказал про заначку, а ты нас и обдурил! Иван зло сплюнул ей под ноги…На полу лежала пачка стодолларовых бумажек. - Не фальшивые?- Подняв швабру над головой Ивана, спросила Татьяна. - Настоящей настоящих.- Ответил Иван и сунул в рот, развернув, конфетку. - И сколько это в рублях? - Шестьдесят один миллион четыреста тысяч. - Плюй ещё двадцать раз и иди с богом.- Подскочила Дашка.- Иначе голову размозжим. И тут обе, охнув, схватились за поясницы и осели на пол… - Ты чего с нами сделал?- Лишь через пять минут смогла выговорить Татьяна. - Не я, а бог! Вы теперь выпрямитесь, как год в церкви отпоёте. Как раз перед поездкой в Японию. А деньги на детский сад отдайте, им на счёт положите, а то ослепнете. Иван встал и сунул в рот ещё одну конфетку. – Верить надо, глупые бабы! Верить.- И вышел из помещения «Сберегательной кассы». ГЛАВА 6. «-Веришь ли ты мне, Господу своему? -Верю. Но чудо всё равно яви, Дабы искоренить сомнения.- - Сколь чудес тебе будет достаточно? - А я тебя остановлю, Господи. Как устану, так и остановлю…» Когда Иван вернулся в дом к Петру, отец Фёдор уже уехал во Владимир. - Уехал Федя, чуть свет уехал.- Обернулась от плиты Машка.- А Петька в трауре. Лопнула его любовь японская. Не выдержала русского темперамента. Как бы не повесился…- прыснула Марья в кастрюлю. - Не дождётесь!- Распахнулась дверь и влетел Петька с листочком в руках. - Она хоть всего пол ночи выдержала, но вдохновила, вдохновила, зараза! Слушайте, называется «Ода греху.» Будто мёдом намазаны губы, Как брильянты блестят глаза. И трубят в преисподней трубы: - Соблазнила его она! Оба! Оба теперь порочны! Черти чистят свои котлы, Сковородки, кастрюли ложки: - Погуляем, ребята, мы. Отречётся Господь от блудливых. Он не может такое зреть! И сдирает с плеча Адама Конским волосом кожу плеть. Но порочное часто сладко, И упорен Адам в грехе. Он про всё забывает на Еве: Про чертей, про котёл на огне… Он уж дед во четвёртом колене, Но блестят у него глаза, И волнуется плоть под штанами Поздно ночью, средь бела дня! И хоть Ева уже старушка, Но как вспомнит тот первый раз, Рот беззубый кривит улыбка, И туманится правый глаз. Левый вытек, но то не помеха, И Адама, прижав к себе, Ева стонет весенней кошкой, Сотни раз умирая в грехе. Будто мёдом намазаны губы, Как алмаз её правый глаз! И Адам воскрешает Еву, Чтоб грешить миллионы раз!!! - Я решил, открываю своё дело! Заводик. Своих будем выпускать резиновых подруг. Я девку разобрал, ничего сложного там нет. Всё одно, что мяч надувной. Только вот, как кричит, для меня осталось загадкой. Но ничего, первая партия пускай глухо-немая будет. Немые, они даже лучше. Была бы у меня Машка немая, я б может её и не бросил.- И увернувшись от массивной толкушки, пущенной Машкой, Пётр захохотал заразительно, как ребёнок.- Ей богу, не бросил бы…ха-ха-ха-ха… - А где ты денег возьмёшь на заводик?- Спросил у него Иван. - Так денег у нас пруд- пруди…-Растерялся Пётр. - То на Храм. А не твои шалости. Себе можешь ещё купить готовую. Но поезжай в Москву и купи на Кузнецком Мосту. Там настоящие, Японские. А это тебе подделку подсунули китайскую. Да к тому же пользованную. Ты ведь у цыган купил? - Да… - Вот видишь. Они её всем табором летом у костра…Она и лопнула. Заклеили дыру, краской замазали, мол, родинка. Тебе и продали… - Чего же вы мне раньше не сказали? - А ты бы стих не написал. - То же верно… Ну да чёрт с ней. Она хоть и лучше Машки была, но тоже мне не очень нравилась. Я теперь себе негритянку куплю, курчавую, темпераментную, и пачкается меньше, а это в деревенских условиях первое дело. Чёрная женщина- Мечта Поэта! А ещё лучше сразу двух!...нет трёх…а может там наборы есть на каждый день недели? Я Машке такие трусики дарил… - Тебя, Петя, дешевле выхолостить. Всё одно при Храме служить будешь. А там это ни к чему.- Ехидно вставила Машка от плиты. - Твоё дело бабье, Варишь и вари. А я с посланцем разговор веду. Как, Вань, выдержит наш бюджет семерых? Мне бы блондинку, брюнетку, негритянку, японку, индианку и таиландку- они, говорят, вкусно пахнут возбуждающе! И чукчу - для почётных гостей…А . Вань? - Выдержит, Петя. Заводик не выдержит, а семерых выдержит. Только на пол их не бросай и к печке не прислоняй. - Знамо дело, не глупые. Я теперь, как шейх арабский заживу! Только вот языки придётся учить. Или их всех русскому заставить научиться? А, вот что! Ты мне, Маша, наговори на магнитофонную ленту всяких ласковых вещей, а я буду крутить, а? Здорово придумал? - Хватит, Петь, о блуде. А то Марья весь суп тебе на голову выльет, и останемся голодными. - А об чём, Вань,? До весны строить не начнёшь. Фундамент не выдолбим по такой мерзлоте, не зальём. Зимой самый раз о разных глупостях про меж себя разговор вести. - Материал надо закупить. По весне он в два раза подорожает. Во Мстёре красного тысячь сто, да в Дзержинске белого двести тысяч… - Триста тысяч…С доставкой клади по полторы тысячи за штуку…четыреста пятьдесят миллионов. Кладка столько же…Считай миллиарда нет. Фундамент- пол миллиарда, двери, купола, окошки…Двух нет. И один на иконки, инвентарь…Как раз уложимся. Чего печалиться, Ваня! - Вот завтра и поедешь в Дзержинск и оплатишь доставку и кирпич. А после завтра во Мстёру… - Только сдаётся мне, Иван, многовато кирпича хочешь заказать. Не Кремль строим… - Так разворуют половину. - А ты внуши. Ты чего не Иисус во втором пришествии? - Всё одно разворуют. Бедно народ живёт. Без воровства никак. - А я ментам скажу, и и постерегут. Как никак - кореша! - Они больше всех и разворуют. Почти все себе по гаражу построят. - От ведь, живёшь и не ведаешь с кем дружишь. Застрелить их что ли, а, Вань? - Пусть их, Петь , дети у них, жёны. А потом, они перед Господом за это ответят. Ответят, Петя… - А кто строить будет? - Коль заплатим, народу будет много. Ведь, Петь, это за так никто работать не хочет. Устали. На одной Вере да энтузиазме далеко не уедешь. А так у нас и каменщики , и плотники не перевелись. И ограду кузнец откуёт так, что из самой Москвы будут приезжать фотографировать… - Чудно как. Двадцать пять лет с тобой прожил бок о бок, думал пустей тебя человека нету. А ты вон как! Тебя бы головой поселковой сделать, мэром или как там ещё? - Не надо, Петя, меня уже бог избрал. Мне бы с этим справиться… - А ты не сомневайся, мы тебе поможем, где надо подправим…Надо будет , два Храма построим, три… Всю Россию храмами заставим…-Закатил глаза Пётр.- Я подумал, Ваня, и решил от тёлок надувных отказаться. Ну, его этот гарем. И вера опять же мне не позволяет. Не татарин, не узбек, аллаха презираю. Насмотрелся на этих правоверных с автоматами… Не до баб. Если бы вчера Машку за попа не просватал, сегодня бы бросил к чёртовой матери… Они уже пообедали и хотели было прилечь, но Иван предупредил:- Сейчас батюшка с владимирским епископом приедут. Вы бы убрались что ли… А то бутылки кругом, будто мы не церковь строить собрались, а кабак с барышнями весёлыми. - Мать моя женщина! Ко мне епископ…- выпучил глаза Пётр,- Он что же, про мои стихи узнал? Ебтыть- мобтыть! А я не одного псалма не сочинил. Разочаруется его преосвященство. Вдохнови, Господи Иисусе, вдохнови на подвиг поэтический… - Размечтался!- Как всегда остудила его Машка.- Он наверняка к Ивану. - Да, сомнения его гложат.- Согласился Иван.- Отец Фёдор рассказал ему о «духе», бриллиантах. Но ему не верится. Сам хочет чудо увидеть и потрогать. Ну, да и пусть. Чего теперь?... Через пол часа в избе был наведён относительный порядок. Бутылки вынесли, постели заправили, чтобы уничтожить водочный перегар, Пётр разлил по избе целый флакон одеколона «Шипр». И теперь воняло и парикмахерской, и кабаком одновременно. Машка повязала голову скромным белым платком, но почему-то ярко накрасила губы. Пётр надел милицейскую форму и хромовые сапоги, намазав их куском недоеденного сала, и кот, который всё время дремал днём на печке, теперь тёрся у его ног и пытался откусить от сапога кусочек, или хотя бы вдоволь нализаться. Пётр всё время спотыкался об него и матерился, каждый раз, крестя себе рот то справа налево, то слева направо. Но скоро ему это надоело и кот вылетел на улицу через открытую форточку и чуть не попал на шапку, входящего в калитку , епископа. Епископ ловко увернулся, перекрестился сам и чёрного кота, а тот, дьявольски завизжав, исчез за углом избы. - Ты, Фёдор, не ошибся. Может, этот Иван не Господом послан, а сатаной?- Пристально глядя в глаза отца Фёдора, вопросил епископ. - Всяко думал, владыка. Потому и поехал к вам. Но против вас и сатане не устоять. Вишь как Чижик сиганул. Крест положенный вашей рукой всё прояснит. Ежели Иван с «духом» не растворятся, то стало быть, Господом посланы! - А ежели мы с тобой растворимся? …Стало быть сатаной?- Закончил за отца Фёдора епископ и сухой рукой открыл дверь избы. В сенях было темно. Пахло водочным перегаром и «Шипром». Вспомнив про прыжок кота, епископ первым велел входить отцу Фёдору. Отец Фёдор распахнул дверь в горницу. На столе стояла цилиндрическая икона, а за столом Иван, Пётр и Машка. Иван улыбался, Пётр вытянулся по стойке смирно, словно у знамени, а Машка глядела на епископа явно оценивающе. Епископ трижды наложил от дверей на всех крест. Никто не исчез и не завизжал, как кот Чижик. - Бог в помощь, православные.- Уже кладя кресты на себя, начал епископ.- Называйте меня попросту, отец Иннокентий… Пётр метнулся к дверям кухни и выскочил оттуда с буханкой черного хлеба и солонкой на очень несвежем полотенце. - Чем богаты, тем и рады, Ваше Преосвященство.- Вспомнив сцену из какого-то исторического фильма, выпалил он. - Контуженый…Вы на него внимания не тратьте.- Ласково улыбаясь, вступила Марья. - За Веру, Царя и Отечество! Имею награды, и талантом Бог не обидел. Хотите чего-нибудь из лирики, или как мы воевали?... - Я хочу с Иваном побеседовать. А лирику, конечно, послушаю, но попозже. Вы бы пока нас оставили. У вас дел по хозяйству наверное много. - Не без этого.- Гордо дёрнул головой Пётр.- Мне ещё супругу клеить, японский учить… Да и вам на память стих настрочу. Этакое, чего-нибудь возвышено-божественое! Машка щей наварит. Посидим опосля разговора, как люди. Не всё же о Боге да о Боге. Мне бы вас на два слова только,- вдруг вспомнив о чём-то, встрепенулся Пётр. - Ну, если на два, я думаю никто не обидится.- Улыбнулся епископ. - Вы знаете, отец Иннокентий, всё у нас вроде бы хорошо складывается, только вбил себе в голову Иван, что его разопнут на привокзальной площади.- Выплеснул сразу за дверями кухни Пётр.- А нам каково? Он ведь нам уже как родной! Вы бы его переубедили и нас заодно. А то как-то… ну сами понимаете… - Да ты , Пётр, не волнуйся. Ежели он Святой, то кто же его даст распять? А ежели нет, тем более… Правильно я говорю? - Правильно.- Улыбнулся Пётр.- Конечно, правильно… Но Иисуса-то, того… - То было давно. Люди тёмные были. Христиан-то всего с ничего. Правильно? - Правильно… Значит, не дадим?.. Вот и я ему об этом. Ваня, говорю, -мы в каком веке живём! Кто же сегодня гвоздями ко кресту?...У нас каждый второй в силовых ведомствах служит, а прислуживает сколько! Чихнуть не успеешь, как заметут, дело подошьют, осудят и лес пилить отправят… Ну теперь я спокоен! А виршу я вам сочиню, и денег с вас не возьму, потому лик у вас прямо-таки пряничный, симпатичный. Машка на вас уже глаз положила, отец Фёдор нервничает, а что поделаешь? Вы саном-то постарше будете…Ты чего покраснел, Кеша?- совсем уже фамильярно хлопнул по плечу епископа Пётр.- Она по закону ещё моя жена. Кому хочу , тому и подарю… - Вы и впрямь контуженый, Пётр. Епископ я, а не Кеша. Кешей я для матери был, когда в пелёнки пысался. А насчёт Марьи…так мы обет безбрачия даём…Все наши помыслы к Богу устремлены - Так и мои, Кеша, как их…помыслы. Мы теперь – апостолы при Иване. Все равны! Это тебе не армия. Да ты не тушуйся, привыкнешь. Да и водки нам ещё вместе пить да пить, целовать друг друга в уста. Так что привыкай по простому.- Пётр неожиданно обхватил епископа за плечи, прижал к своей груди и смачно поцеловал в уста, повернулся и побежал в баню. Епископ, присоединившись к Ивану и отцу Фёдору, тщательно рассматривал «Икону», светильник, клал на них кресты и снова рассматривал. - Вот, коли ты всё знаешь, Иван, скажи, верю я тебе или нет?- как бы подытожил своё расследование отец Иннокентий. - Не верите. - Правильно. А что тебе надо сделать, чтобы я поверил? - А то, чтобы Храм, который мы собираемся воздвигнуть, сам возник бы на месте моей избы. - Правильно, коли ты сын Божий, для чего вся эта канитель? А то- сегодня избушка гнилая, а завтра- Храм! Здесь не то что мы, все в Веру войдут! - А и то,- встрял отец Фёдор,- а деньги сиротам… - Калекам, старикам, одиноким,- добавил отец Иннокентий. - С Отцом надо посоветоваться.- Отозвался Иван. - А ты и советуйся. Тебя никто не торопит и не настаивает.- Отец Иннокентий подошёл к окну и стал глядеть на избушку Ивана. А отец Фёдор в который раз удивился мудрости епископа: и Храм будет, и деньги целы, и не стройка, а - Чудо! Тут уж вся страна на колени станет и примется лбы свои крестить… - Отец согласен.- Очнулся через минут пять Иван.- Явит вам ещё одно чудо. Только, как я вам уже говорил, по воздвижению Храма, мы с вами расстанемся… - Ты намекаешь на распятие?- Вопросительно посмотрел на Ивана отец Иннокентий. Иван утвердительно кивнул головой. - Кто же тебя разопнёт?- Удивился отец Иннокентий. - Пьянь поселковая. Обопьются водочки, натворят чёрти чего, испугаются…Крыша у них уедет… Вот и разопнут. - Да кто им даст? Мы тебя во Владимир увезём, надо будет и в Москву… - Не получится. Пока не знаю почему, но не получится. - Уедем, уедем. Храм увидим и уедем. Ежели ты Сын Божий, знаешь сколько тебя людей захочет видеть! И не каких-то там маленьких, а сановитых, с положением, вершащих судьбами…Кто же тебя даст гвоздями к палкам прибивать? Ты будешь, как бы, достояние народное. С тебя пыль будут сдувать. - Хватит об этом. Отец согласие дал, а я появился, чтобы волю его исполнить. Только тошно мне, что вы без чудес в него не верите!...Отец Фёдор, достань водочки. Теперь от нас ничего и не нужно. Сиди гляди, как храмы растут, люди в веру входят.- Иван вышиб пробку из протянутой ему отцом Фёдором бутылки и, разлив по трём кружкам, провозгласил: - Во имя Отца, Сына и Святаго Духа!- Выплеснул водку в горло.- Аминь! Перекрестившись, выпили все. В комнате повисла тишина. - Ну, чего загрустили, святые отцы? Сегодня чудеса творить будем. Праздник у нас! Завтра весь посёлок в Веру обратится. От бывших партийных работников, до самых последних пьяниц. Только ведь и с вас спросится. Отчего раньше чудес не было? И что вместо храма было бы хорошо… А здесь у каждого свои фантазии: кому больничку, кому стадион, кому публичный дом…а большинству водочки захочется да колбаски дешевой, за два двадцать! - Это точно.- Поддержал его отец Фёдор.- Народ у нас практичный. - На то мы и пастыри, что бы наставить… - Да кто тебя слушать будет! Кому мы нужны будем при живом Боге! Храмы, таинство церковное… Каждый сам к себе начнёт прислушиваться, а вдруг да и он тоже Сын Божий! Сейчас, вона сколько пророков развелось, и воду заряжают, и геморрой фотографиями лечат, приворот, отворот, порча, сглаз, по телевизору обезболивают… А когда мужика лапотного богом признают, им, грамотным, и сам бог велит сынами божьими стать. - Поэтому я и уйду.- Закивал головой Иван.- Дабы Вера в церковь не нарушилась. Пока я на земле, вы в свои силы не верите. Всё на бога надеетесь. И можете из человеков в муравьёв превратиться. А этого Отцу не нужно. Я только призван укрепить вас в Вере, показать путь. А идти вы должны сами. - А мы что, неправильно идём?- удивился отец Фёдор. - Не все, Федя, не все. - А все никогда в одну сторону не пойдут. Если всем в одну сторону, то земля в другую закрутится… - Отцы святые, скучно нам.- Высунули головы из кухни Петька с Машкой. - Да вы заходите, заходите.- Отец Иннокентий прянично заулыбался.- Мы обо всём уже порешили. Храм строить не будем, Отец сам воздвигнет, сам всех удивит и восхитит. А Ивана мы от вас завтра увезём. Сначала во Владимир, а потом в Москву. Это чудо! Негоже только нам его зреть. - А денежки? Денежки поделим? Ваня, коли всё само собой построится, надо поделить… - Сколько тебе, Петя, надо? - Ишь ты… Так вот сразу…Прикинуть надо. На четверых бы и поделить… Можно и на троих, я бы Ваню на своё обеспечение взял, как над дитём, опекунство оформил… - А я ?- Опечалилась Машка.- Я на острова хочу… - А ты объявление дай: «Выйду замуж за папуаса без вредных привычек. С проживанием у него на родине.». Тебе через месяц, два кучу вызовов пришлют. Они там все кушать хотят, а ты баба сдобная, ядрёная. Пол годика тобой побалуются и съедят.- Петя пристально посмотрел на Машку и облизнулся. - Так что ж, пол годика как человек поживу,- мечтательно закатила глаза Марья. Пальмы, как члены. Члены, как пальмы! Мысли, как ветер, Пусты, аморальны. Страстный дикарь Вывернул губы… Бьют барабаны, Тужаться трубы! Под самодельной, Колючей циновкой Я умираю Ласковой кошкой. А дикари Восхищаются мной. Такой ненасытной, Белой такой! Епископ сплюнул, отец Фёдор перекрестился, а Петька толкнул Ивана в плечо: - Вишь с какой , прости господи…пять лет прожил… А она меня резинками укоряет…Сомневаюсь я, что её сожрут…Она сама из них все соки повытягивает. И бросит, помяни моё слово, бросит. Ей батюшка-то уже надоел, а всего раза два и переспала…Чего, отец Фёдор, крестишься? Лопнуло твоё недолгое счастье. Узлом завязывай достоинство, или у попадьи в ногах валяйся…- Петра понесло.- Машка, соблазни перед отъездом отца Иннокентия! Осчастливь! Дикари не обидятся. Давай Святые , за Машкины прелести! А ты, Машка, голой пляши на столе! Шабаш у нас сегодня…- Водка забулькала по стаканам. - Чего они, Вань, носы воротят? – Пётр толкнул в плечо епископа. - Язва у меня, сын мой. Нельзя мне злоупотреблять. - И у тебя, Федя, язва? - Я поболе тебя выпью, пустозвон. - А ты, Вань? - Мы все будем пить сегодня. Мы ведь все вместе в последний раз. А вы, отец Иннокентий, пейте. Вы умрёте не от язвы, а от воспаления лёгких через шесть лет, на Пасху… Пейте! Отбросьте дурные мысли, ничего изменить нельзя, всё предрешено… Пейте признавайтесь друг другу в любви, больше у вас времени не будет. По одному крест свой понесём на Голгофу, босиком по острым камням. Забудемся во хмелю и примем будущее, как должное. Наливай . Петя, до краёв наливай! - Прости, Вань, пить-то у нас…того, одна бутылка осталась. До утра Машке одной будет мало. Я сбегаю…- Пётр было засобирался. - Брось, Петя, Господь обо всём позаботится! И действительно, после того, как Пётр всю бутылку разлил по стаканам, бутылка вновь оказалась полной. - Как у Стругацких - неразменный пятак!- подскочил Пётр.- Выходит и Господь с нами, сочувствует!- Пётр налил ещё один стакан и поставил его на подоконник,- Прикладывайся, Отец родной! Отец Фёдор положил перед стаканом кусок чёрного хлеба и трижды перекрестился, нутром предчувствуя недоброе. - За что, Ваня? Давай за тамаду. Ты уж, отец Иннокентий, не обижайся. Но он Сын Божий. Ему виднее…- Пётр похлопал епископа по плечу,- Вишь, не от язвы помрёшь, и то хорошо! - А выпьем мы, братья, каждый за своё, заветное. Как на фронте перед атакой. Все выпили молча. Отец Иннокентий вдруг закашлялся, икнул, так что водка пузырями полезла из носа, заизвинялся: - Не в то горло пошла. С непривычки наверное…Вы меня уж извините. Давайте уж повторим, тост больно хороший. Повторили. - Хорошо сидим… Так всю жизнь сидеть! Каб не шенкеля Да тугая плеть. Начал Пётр. Каб не храм в окно Да не смертный крест! Каб не Страшный Суд Да не Божий перст! Продолжил Иван. Хорошо сидим, Каб не по утру Одному на крест, А другой к костру! Вскочив, продекламировала Марья. Кабы по уму, Тут бы и сгорел, Чтобы не чадил Да зазря не тлел! Всхлипывая, прочёл отец Иннокентий. Хорошо сидим, Да в последний раз! От того и спирт, Словно хлебный квас. Пробасил отец Фёдор. Сохраним в душе Этот штоф да стол! Чтобы каждый знал, Что он - ветвь, не кол! Подвёл итог Пётр. - Эх, братья, наливай! Понеслась душа по кочкам! Марья ,знай, что у меня лучше бабы не было, хотя ты и шлюха.- Отец Фёдор рванул рясу на груди.- Ух, жизнь муравьиная! Пропади ты пропадом! Каких людей теряю! С кем жить? Для чего? Старухам, которые мочой пропахли, грехи отпускать? Одна опысалась, другая обкакалась, третья во сне голого мужика увидала , и опять же опысалась!... - Замолчи отец Фёдор.- Крестясь, встрял отец Иннокентий,- Грех это! - Какой грех!? Старая перечница. Бог со мной сидит, а не учит. А ты кто? Тебе кота в морду бросили, а ты в штаны наложил. Ты Богу жизнь укоротил… Мы бы этот Храм лет сто могли строить…Водку пить, в любви друг другу признаваться…Змей ты подколодный…Мочи его Петька, как «духов» в Афгане мочил… - Не надо Федя, не омрачай последнего застолья ссорой. Отец Иннокентий просто осторожный человек, но в глубине души очень верующий. У тебя в роду- казаки да гусары, а него- дьяки да схимники. Но все мы- русские, православные. Вон Пётр что-то сочинил, читай Петя, читай. Пётр опрокинул в себя кружку, обтёр губы и, как всегда, заторопился: Пляшут ангелы, порхают херувимы, Водку пьют святые побратимы, А под люстрой, прямо на столе Наш Иван запаянный в стекле. Он и не Иван, коль верить Богу. Хоронился, скромничал до сроку. Он- Иисус под номером вторым. Тоже водку пьёт, как сукин сын! И Машутка, бывшая жена, Тоже не отходит от стола, Тычет огурцом попу под нос, Мол, целуй, целуй её в засос! Я б не пил, но раз такое дело, И меня, Поэта завертело, И заместо закуси, стихи Выливаю в пьяные мозги! Нате! Смакуйте заместо икры Пьяные жёны, Святые отцы, Падшие ангелы и херувимы- Вечные странники в поисках лиры! А я нашёл. Бог сподобил меня. Выделил искрою, Яко себя! Он Храмы возводит, Я вирши пишу, Рифмуя распутство Со словом – ЛЮБЛЮ! - Ты, Петя, от скромности не умрёшь. Иначе, как с Богом себя не сравниваешь.- Машка и впрямь сидела, прижавшись к плечу отца Фёдора. - А ты, Марья, меня не заводи. Я ведь пока только начинаю, разгон беру перед стартом, как ракета, прежде чем от земли оторваться- гудит, трясётся, а иногда даже взрывается… И шедевры не всегда ещё получаются, да и для шедевров чувства нужны глубокие, светлые, а у меня от жизни с тобой одни разочарования. Вот уедешь, забуду тебя совсем, тогда и зальюсь соловьём. - Или вороной! - Дура! - Сам дурак. Давайте лучше споём!.. И опять над селом по тихим улочкам вместе с порошей летело и «мыла Маруся белые ноги» и «летят утки, летят утки…», как совсем ещё недавно на импровизированной свадьбе отца Фёдора с Марьей. Только если тогда в интонациях звучало больше лукавства, кокетства и страсти, то сейчас печали, грусти… Чувствовалось, что люди расстаются, и быть может, навсегда… ГЛАВА 7. «На которой можно было бы и закончить, если бы не снег за окном и не худые валенки автора. Да и привязался я к тебе, ЧИТАТЕЛЬ! И Ваню до креста проводить всё же надо. А потому наберись терпения и читай.» Что за чудо там? Кто подскажет мне? Не зайдёшь - горчит, А зайдёшь - вдвойне… Почему душа, Коли есть она, За руку ведёт, Словно мать, туда?.. Почему один, Без прислуги ты? Почему вокруг На снегу цветы?.. Что за чудо там? Кто воздвиг в ночи? Раздуваю я Боль своей души. Отец Фёдор очнулся от того, что ему стало нечем дышать. Машкина грудь, в которую он уткнулся, засыпая, теперь душила его. Странное дело, хотя он помнил, что выпито было много, даже очень много, голова его не болела, не было того неприятного ощущения сухости и затхлости во рту, которое всегда у него появлялось, если он выпивал больше полутора литров. И не было душевного беспокойства, мучавшего его в последнее время. Спроси его, что он сейчас чувствует, и отец Фёдор, наверное, ничего бы не смог сказать кроме одного- счастье… Какое испытывает ребёнок лет до пяти. Он открывает глаза и улыбается солнцу на занавеске, мухе на потолке, грязной посуде на столе… А вернее не всему окружающему, а тому что он есть! И весь мир это часть его, а не более того. Вот он закроет глаза , и всё исчезнет. Откроет и всё появится! Это потом ему внушат системой воспитания: от тумаков до угла; от пряника до кнута; что всё не так. Что есть мир, а его может и не быть…Муха будет, а его нет! И он загрустит…И больше не будет любить просыпаться, а сон станет для него делом всё более и более желанным, а если он не будет приходить сам, он будет глушить себя водкой. Всё дело в волшебной бутылке!- догадался отец Фёдор.- Конечно, компания тоже хорошая…С такой компанией можно и самогон на курином помёте пить, но вот чтобы потом так себя чувствовать!.. Дудки! Водочка!.. Отец Фёдор оглянулся. Они с Машкой спали на кухне вдвоём. Машка -голой, а он,- как был в рясе, только без штанов. - Опять своё урвала!- понял отец Фёдор по лёгкости в низу живота. - Пиявка! Такая и покойника соблазнит!- Улыбаясь, размышлял отец Фёдор. Он ещё раз оглядел Машку, огладил её прелести, и, поняв, что годы берут своё, натянул штаны. - Ну так что ж, в жизни есть и другие радости. Водочка! «Кросфорды,», «Поле Чудес», мексиканские сериалы, преферанс…Это только глупые люди делают трагедию из-за ослабления функции половой железы. Как будто они - козлы производители, а не гомо-сапиенс! Нет, для него это не трагедия… Даже наоборот! Сколько времени освободится! Сколько нервов он сбережёт! Да он роман начнёт писать…А почему нет? Петька же пишет стихи. Так себе… Но он же – Петька. А я сколь видел! Сколь знаю! Для него Машка одно разочарование, а для меня- целый образ, причём, может быть, даже не самый главный… И вдруг где-то глубоко в голове у отца Фёдора что-то зазвенело: - А ведь что-то должно случиться. Только что, и где, с кем? Неожиданно отец Фёдор всё вспомнил. – Храм! Ночью должен возникнуть Храм! Это водочка… А как же, не дал Господь узреть сам процесс. На готовый глядите…А как возник- тайна! Отец Фёдор бросился в горницу. Епископ спал на кровати. Ряса и всё остальное чинно висело на спинке стула. Пётр спал у стола, уронив голову на исписанный лист бумаги, в руке, висевшей, словно плеть был зажат карандаш. Ивана не было. Отец Фёдор выглянул в окно. За окном мела метель. Не было видно не то что Иванова дома, а даже калитки Петра. Отец Фёдор покосился на епископа, на Петра и решил сначала увидеть Храм сам, а потом уж разбудить остальных. Ивана он найдёт в Храме, это отец Фёдор понял сразу, как увидел, что того нет в горнице. Накинув пальто, батюшка открыл дверь в сени, на улицу и исчез в метели… То, что он увидел, подойдя к тому месту, где раньше была изба Ивана, а теперь должен был стоять Храм, потрясло его. Там вообще Ничего не было! Ни избы Ивана, ни какой новой постройки. Вообще, как бы и места того не было!.. Отец Фёдор не смог бы объяснить, даже бы если захотел этого «НИЧЕГО»… Физики бы наговорили всякой чепухи о сильном искривлении пространства из-за свёртывания вектора скорости в абсолютный нуль, в котором энергия превращается в материю и наоборот…Лирики…Лирики неизвестно до чего бы договорились, это бы зависело и от качества и от количества выпитой водки… И вдруг из этого «НИЧЕГО» возник Иван. - Вот, Федь, и Храм. Правда, Отец без кирпичей обошёлся. - И без дверей, Вань. Куда входить? - А это без разницы. Здесь каждый в свою душу входит - Да ежели я в свою войду, меня стошнит. - Нет, Федя, ты добрый. Да и все люди- добрые. Раньше ведь как к людям обращались: «Люди добрые…». Пойдём… Сейчас я тебя поведу, а потом тебе людей к Господу вести придётся. Иван взял отца Фёдора за руку, и они шагнули в это «НИЧЕГО». Отец Фёдор вдруг сразу всю, целиком, увидел свою жизнь. От первого крика, до этой вот ночи. Видел, как оседлала его Машка…Видел, как он сам жадно тискал её груди и бёдра…И ему было стыдно за себя, седого, пьяно улыбающегося. Стыдно перед этим малышом, жадно тянущим свои ручки к свету. Стыдно перед Богом, который всё это тоже видел, и теперь показывал ему, тыкал носом… Много чего он увидел, и много за что ему было стыдно. Но когда они с Иваном вновь оказались в метели, он вдруг понял, что Бог простил его… И простил именно за то, что ему было за себя стыдно! - Ваня, а если бы я всё это увидел, но не раскаялся бы, тогда что? - Такого ЗДЕСЬ быть не может. Ты ведь видел жизнь свою Его глазами, а не своими, и судил себя по Его законам, а не по своим. - Значит, здесь все каются? - Все. - А если кто без грехов? - Таких нет. - А ты? - Я тоже грешен. - Так ты Его волю выполняешь, в чём же ты грешен? - В помыслах. Я ведь в мыслях тоже Машку желал. Только знал, что ничего мне это не даст… Ни мне, ни ей. - Вань, тяжело быть Богом? - Да Человеком, не человечком, а Человеком- тоже тяжело. - Да уж… Но я бы на твоём месте не хотел бы оказаться. - Так и я на твоём, Федя. У каждого свой крест. - Это точно. Одних «Сопливых» Бог миловал… - Я тебе предлагал… Ты сам отказался. - Лучше смерть. - Ты этого не знаешь! - Потому и лучше. - Лучше, Федя, по совести жить. Тогда и каяться меньше придётся. - Я, знаешь, что думаю, Вань? Ведь в этот Храм люди больше одного раза не придут. Первый раз из любопытства, а больше ни ногой. - Этого достаточно… Для людей. - А потом свечками в церквах откупаться? - Ты мне, Федя, вот что скажи. Как бы ты сейчас жизнь прожил, если бы сначала начать? Зная наперёд, за что тебе стыдно будет… Только честно. Самому себе глупо врать. - … Не знаю… - Вот видишь. Ты уже не сказал- Так же. А ведь многие далеко не .глупые, помирая, кричат, что прожили бы, дай им такую возможность, - так же! А «так же» нельзя. Глупо, безнравственно. «Так же» только Сопливые живут, потому что у них нет выбора. А вы - Люди! И так, как вы жили до сих пор, больше жить нельзя! - А как? - Вот вы и решите. Сами. Придёте, увидите себя со стороны и решите. - Я думаю, отец Иннокентий посетит сей храм и раскается в своём решении… - Это уже неважно. Уже ничего не изменить. - Ну, тогда пойдём в дом. Поделимся радостью… - Они уже сами идут… И не успел Иван закончить, как показались Пётр, Машка и епископ. - Глядика, они старый домик снесли, а новый ещё не построили!- Весело начал Петя.- Только какую-то дыру соорудили. - Как это, Ваня, понимать?- Скрестил за спиной пальцы епископ. - А вы что же думали, отец Иннокентий, Господь всякие колоколенки да купола позолоченные явит? Это и есть Храм! - Веди , Иван! Я с тобой куда хочешь… В любую дыру! Только что-то я ступенек не вижу, на которых ты меня во сне узрел? - То аллегория. Тебе ль Поэту не знать, что такое Аллегория? - Да веди, Ваня, ладно… Разберёмся за столом. А отец Иннокентий, зайдя за спину Ивана, накладывал на него кресты. Иван не растворялся. - Фёдор, а ты там был?- Вдруг обратился он к отцу Фёдору. - Был, владыка. - И чего?.. - Там каждый своё видит. За что ему стыдно, то и видит. - А Бога видел? - Я не удостоился. Видно каяться долго надо перед этим. - Это непременно. И поститься тебе необходимо, Федя. Года два на воде и хлебе, не меньше. У меня тоже было…-уже на ухо Фёдору зашептал епископ.- Из-за такой же язву нажил и сана чуть не лишился… - Вот ты это и увидишь, и ещё много чего, что ты бы забыть хотел. - Так кто ж сюда ходить будет? Людям красота приятна, лики светлые, пение приятное… Мерзости-то и в жизни хватает. - Не знаю, владыка. Сами просили… Сиё разумом не понять. Коли Бог сотворил, значит так надо! - Чего вы там шепчитесь, отцы святые? В Храм пора навстречу с Богом, лбы в поклонах разбивать. Для чего кряхтел ваш батя, развалив на сене мать?- Ликовал Пётр, предвкушая нечто, из ряда вон выходящее. - Пойдёмте, владыка. Чего уж теперь. Сами настаивали, чтобы Бог сотворил.- Поддержал Петра отец Фёдор. Епископ осенился крестным знамением, и все двинулись к дыре. Пробыли они там недолго. Со стороны посмотреть: вошли и вышли. И только по лицам можно было понять, что Храм их потряс. Пётр потерял всякую весёлость и только что-то шептал про себя, как бы оправдываясь. Машка была бледна, со