- Так зачем же она приехала? – перебил я Татьяну Алексеевну. - Поди разберись. Может, думала, живём богаче – да раздобреть, - и тут женщина вдруг затихла и круто зарделась. Каждая морщинка на лице заполнилась краской стыда от грубых, унижающих её достоинство слов. Она взмахнула рукой, словно отгоняя от себя проникшую в речь слабость, и стала торопливо оправдываться: - Да и то, что судить. Время горюшкино, послевоенное. На руках ребятишки. Вот и думалось ей, что, может, живём, куском хлеба не считаясь, того и гляди, детям отпадёт. Отец всё-таки, своя кровинка. Понять тоже надо заботу женскую, а не торопиться с осуждением, как с ружьём наперевес. - Напрасно вы её защищаете, - сказал я категорично. - Напрасно или не напрасно, а только зла в душе не держу, - так она рассудила давнее происшествие с высоты сегодняшнего дня. Мы сидим в крохотной комнатёнке коммунальной квартиры, прозванной в народе «курятник». Стены подпирает резной, старинной работы шкаф; железная, с шишками, по нашим временам очень редкая кровать занимает половину площади; в довершение всего дубовый массивный стол, покрытый скатертью да ещё сверху для сохранности полиэтиленовой клеёнкой, занял большую часть угла. Да ещё много-много фотографий, тронутых желтизной времени. Теперь ясно вижу то, что поначалу укрывалось от меня: в них неуловимый и зловещий смысл женского одиночества. Везде Татьяна Алексеевна в окружении подруг. Вот спортивная команда, женские курсы, делегатки конференции, институт, госпиталь. То же самое и в альбоме. И нигде нет её вдвоём с мужчиной. А жизнь этой хрупкой старушки с коротко остриженными седыми волосами, с чудом сохранившимся васильковым цветом глаз внушала уважение. Слушал её не перебивая. Татьяне Алексеевне не нужно задавать вопросов. Она рада-радёшенька возможности поговорить с человеком и охотно рассказывает о своей жизни, поднимая из кладовой памяти воспоминание за воспоминанием. Чувствовалось, что её не баловали особым вниманием. А послушать было что. Дни минувшие – это работа в комсомоле, жуткие годы коллективизации, учительство, служба в военном госпитале, строительство линии Тайшет – Лена, города Братска. И только раз я нарушил стройность рассказа вопросом: а где дети, муж? Интимность вопроса не смутила Татьяну Алексеевну. Как говорила на одном дыхании, так и продолжила. - А детишек мне иметь не довелось. Ведь и замужем по-законному не была. То училась, потом на преподавательскую работу послали в село. Я хоть сама девка сельская, а уже гордыня появилась. Учёной себя считала – не каждого мужика и глядела. Хотя перебирать мне особо нечего было. Телом я справная вышла, а вот лицом не удалась. Не хватило красоты на всю. Это сейчас, старых, не различить: морщины всех уравняли. Ждала чего-то необычного. Только и скучать не приходилось. Работала много. Общественные дела занимали время. За тридцать перевалило, а всё незамужняя. Не скажу, чтобы мужчины меня совсем сторонились. Находились, кто вниманием обласкивал. Но вот под венец не вели, как в старину говаривали. Дело прошлое, ворошить нечего. А тут война к нашим границам подкатила, закружило народ – не до личных дел стало. Всю войну в госпитале санитаркой пробыла. Потом дорогу железную строить направили. Определили меня заведующей в садик, поскольку образование педагогическое. Тогда я и познакомилась с Семёном Аристарховичем. Он в заключении был. По навету пострадал. После войны честное его имя восстановили. Не скажу, чтобы он какими-то чувствами особыми ко мне воспылал. Откуда им взяться, коль человек так жизнью измотан, что живому ростку из души и за сто лет не пробиться, сколько его елеем ласки ни поливай. Но у меня от встречи с ним словно всё в груди воспламенело. Не в мои годы об этом говорить, а вот вспыхнуло что-то в сердце и греет душу необъяснимым теплом. Видать, в том тепле, что из меня лучилось, и Семён Аристархович начал от душевной зябкости отогреваться. Я уже возрасту почтенного была, к сорока годочки торопились. И ему за столько. Встречались мы множество раз, а однажды он ко мне зашёл и сказал как бы между прочим, что хотел бы остаться со мной. Я так словам этим обрадовалась, что словно без чувств на грудь ему упала иодним духом обо всех своих переживаниях ему доложилась. Раскрылась, словно бы камень с сердца сняли. - Вот и замечательно, - сдержанно говорит он мне, а сам по волосам гладит. Голубит. И так хорошо мне в эти минуты стало, что до сих пор помню ту ласку его скупую. Так и зажили вместе. Я про него всё знала, ничего не утаил мой суженый о себе. И что жена у него где-то на Украине, и что двое детей с ней. Разыскивал, но все труды оказались напрасными. Да и то правда, такая война прошла. Утешала родимого как могла. И радовалась счастью своему случайному, долгожданному. Если и бывает седьмое небо, то только тогда я о нём и узнала. Месяц прошёл в каком-то сладком угаре, второй, полгода. А когда спал первый хмель счастья, стала замечать, что какой-то кручиной-заботой он обеспокоен. Подсяду, обниму за плечи, начну расспрашивать. А он отмахнётся, так, мол, былое вспомнил, и сразу же на сегодняшний день разговор переведёт. А что былое-то? Дом ли? Жену? Детишек? Не уточнял. А может, тех, кто злое слово на него напустил. Но однажды после долгих дум таких открылся. - Хочется мне, Танюрочка, детишек своих разыскать. Не верится, что нет их на белом свете. - Так давай поищем вместе. Что же ты сердце себе рвёшь кручиной, думами бесплодными? - Как искать? На месте нашего села пепелище. Люд – кто погиб, кто помер, а кто и по свету растерялся. У кого спросишь? - Так ведь язык до Киева доведёт, старики бают. А в молчанку играть – сердце надрывать, - сжала я ему руку. Он даже от боли поморщился. Но из печали не вывела его. Поднялся Семён Аристархович. Полез в свой чемоданчик. Достаёт конверты, верёвочкой перевязанные. - Вот сколько их. И в каждом: не известно, не проживают, не значатся. Бросил в сердцах. Верёвочка лопнула, и письма те казённые по комнате разлетелись. Метнулась я , как белка, их с полу собирать. А он быстрым шагом прочь пошёл. А когда вернулся, глянула я ему в глаза и напугалась – в них каждая прожилочка видна, краснотой налиты белки. «Плакал!» - пронзила меня мысль. Никогда он при мне слабости не допускал. И тут старался скрыть, да глаза выдали. С того дня стала я тайно от него письма во все стороны писать, семью разыскивать. Не может быть, думала, что след их совсем потерялся. Уж лучше знать наверняка, что погибли, чем душу неизвестностью кроить. Ответы на работу приходили. Во всех одно и то же, как и в тех, что он мне показывал. Радоваться бы этому, а я всё больше кручинюсь, что не могу помочь. Подруги на работе знали, чем голова моя обеспокоена. Нет-нет, да и заведут как бы невзначай разговор, что сама себе верёвку для удавки намыливаю. Прямо так в откровенной заботливости обо мне и говорили. Не стеснялись. Что их судить, война многим души очерствила. Ведь, не дай бог, найдутся, уйдёт к ним, предупреждали меня, а ты опять одна-одинёшенька останешься. В молодые годы никто не позарился, а когда песком дорожки стало посыпать, и подавно никому не приглянешься. Сказать, что эти предупреждения не печалили меня, не могу. Сильно терзалась я в думах о своём будущем. Мучилась мыслью: вдруг найдутся, что тогда? Но успокаивала себя надеждой, что, может, жены и нет в живых, а детишек найти не грех. Это наш союз ещё больше скрепит, потому как к тому времени стало ясно, что своих детей я уже иметь не смогу. Перебродили соки. И вот через полтора года безуспешных поисков получаю письмо. Раскрыла, а в нём сообщалось: семья Семёна Аристарховича жива, здорова, и адрес. Я с пылу с жару письмо им отписала. Не много времени прошло – ответ получаю. Про свою жизнь сообщили и высказали желание к нам приехать, поскольку слыхали, что в Сибири жизнь полегче. Это насчёт харчей, конечно. Но вот с деньгами на дорогу туго у них. В тот день и отдала Семёну Аристарховичу весточку от родных. Прочитал он её, красными пятнами покрылся. И уже без утайки разрыдался. Тягостное это зрелище, когда мужик слёзы льёт. Отвернулась, потому как саму слёзы душили, хотела из комнаты уйти, да он обхватил сзади, прижался. - Что же ты наделала, Танюрочка? – говорит. И не поймёшь – радуется или осуждает. Было собрался ехать к ним. Отговорила. Скажу честно, боялась, что уедет, и больше никогда его не увижу. Тогда отписал он письмо. Всё без утайки. Денег на дорогу послал. Вскоре и они пожаловали. Слёз было море разливанное. Со мной супруга его законная, правда, скупо поздоровалась. Оно и понятно, я ведь не родня, а соперница, хотя и помогла встретиться. В дом привели с вокзала, стол накрыли. Детишек потчуем. По всему видать, не сладко им жилось. Худые-прехудые. По дому кручусь, а к разговору прислушиваюсь. Да только мало он мне понятен. По-украински говорят. Но постоянно чувствую на себе пристальный взгляд жены Семёна Аристарховича, догадываюсь, что о главном не говорят, всё вокруг да около, деликатничают. А главное – это о нас. Как дальше быть? Негоже русскому мужику при двух бабах состоять. Да и от детей своих не отрекался. Право дальнейшую судьбу решать – за Семёном Аристарховичем. Вот и ждём, когда он разговор в волнующем нас русле зачнёт. А он всё оттягивает и оттягивает. Лишь детишкам наша тайна скрыта. Радуются отцу, хоть и не знают его как следует. Малы были, когда его забрали по навету. Но в первый день конфуз вышел, который и решил наши судьбы. Мальчонка возьми да и скажи по простоте душевной: - Тату, тату, а у нас братик е! – не успел он и договорить, как мать с размаху так хряснула его по затылку, что он, бедный, со скамьи слетел. - Нэ бреши, чого не слид! – пригрозила. - Что за братик? – посуровел Семён Аристархович. - Та сим рокив ему, - боязко огляделся на мать сын, но не смог не ответить на вопрос отца. - Та хлопця чужого пригрила. Ще в вийну, - стала поспешно объяснять жена, а глаза в сторону повела. – Жалко дуже стало. Згинув бы без мене. Снова разгладилось в доброй улыбке лицо Семёна Аристарховича. Да мальчонка не удержался и тут же разоблачил мать. - Де ж ты его пидибрала, коли з таким пузом ходыла, - и он заблаговременно отскочил в сторону и показал руками, каким было это пузо. А с кем его оставили, почему сюда не привезли? – повернулся Семён Аристархович к жене. Та отвела в сторону взгляд, поднялась из-за стола. И тут снова вмешался сын. Видать, у них с матерью на этой почве большой разлад был. - Так вин з батьком зостався. У нас батько е. Резко поднялся Семён Аристархович из-за стола, даже миска на пол слетела. Страшными глазами на жену посмотрел. Та не выдержала этого уничтожающего взгляда и выскочила из комнаты прочь. Семён Аристархович следом пошёл. О чём они там говорили - не докладывал. Но детишки мне всю правду выложили. Что живут они с отчимом. И это он надоумил их сюда приехать. Говорил, что в Сибири живут богато. Отец для детей ничего не пожалеет – обует, оденет, денег ссудит. То-то, гляжу, они, как оборвыши, приехали. Так что это всё с умыслом делалось, оказывается. - Так зачем же вы её защищаете? – вот тогда не выдержал я и спросил с вызовом Татьяну Алексеевну. - Да не защищаю я её, - рассердилась на меня Татьяна Алексеевна. – Думать не хочу о ней. Недостойна она такого человека, как Семён Аристархович. Знал бы, что потом было. Домой ехать собралась, потребовала огромную сумму на детей, мы и в руках отродясь такой не держали. Но собрали сколько можно, по соседям прошлась я. Одежду справили, продуктов дали. А она всё требовала и требовала. Всё мало казалось. Всё отдали. Проводил Семён Аристархович детей на вокзал, домой вернулся. Долго молчал. А потом как-то и сказал: - Не могу я без детишек, Танюрочка. Поехали к ним поближе. - Да что ты, - испугалась я. Ведь дальше Иркутска сроду не была. А тут такая даль. Люди чужие. – А если тебе сердце подсказывает, ты едь. Может, в родных местах боль легче переноситься будет. - А ты как же? - А что за меня беспокоиться. Среди людей не пропаду. Говорила это жалобно, стараясь сердце его растревожить. Но не смогла. Уехал. Потом писал, что сошёлся с женой. Второй муж у неё по торговой части, на руку окаазлся нечист. Вот и отправили к нам на перевоспитание. Да только и сквозь строчки пробивалось, что радости промежду ними нет. Посылки присылал, яблоки и груши в них. У нас в Сибири такого добра не водилось. А потом стал только к празднику открыточки присылать. Последний раз с Новым годом поздравил и затих. А беспокоить вопросами я не стала. Да только сердцем почувствовала, что помер он. Меня никто не уведомил, а надоедать родным его я не стала. Потешались надо мной знакомые, факт. Правда, за глаза. Открыто лишь сочувствовали, жалели. А я храбрилась, духом не падала. Поначалу скучала сильно. Тоска сердце ела, что так трудно сложившееся бабье счастье в один миг разлетелось, словно зеркало, да ещё сама подтолкнула к этому. Но дороже мне всё же была мысль, что нашла моему ненаглядному детишек, что не остался он в этом мире безродным. Ведь только детишки и могли дать ему в этой жизни, так неудачно скроенной, просвет. В думах и делах старость накатила. Одно осталось впереди – воспоминания. И я часто вспоминаю Семёна Аристарховича. И лишь об одном жалею, что не спромоглись мы с ним с детишками. А ведь, казалось, друг для дружки были вытесаны. Ну, да что ворошить, и так много наговорено. Ой! – только сейчас она заметила, что весь её рассказ я записал себе в блокнот. Она сердито ударила по ручке, отбросив блокнот. – Пишешь-то зачем? Доверилась тебе в душевной слабости, а ты и воспользовался. Теперь перед народом выставишь. Оно ведь и нонешние скажут, что старая глупость учинила. - Не скажут! – попытался я защитить своих сверстников. - Не защищай, не защищай. Я хоть и стара, но из ума ещё не выжила, - с горькой иронией произнесла Татьяна Алексеевна. … И я промолчал. Глупо говорить за тех, кто еще ничего в жизни не сделал.