Мы «собираем» наш мир (синтаксис запирает наше существо в библиотеке) согласием. Каждая отдельно взятая единица на определённом этапе своего пути становится, вначале гласной, а потом, очерствев-застыв – согласной. Человек согласен с положением вещей, согласен с постановкой вопроса, согласен с тем, что о Смерти не надо думать, согласен с тем, согласен с этим, согласен, согласен, согласен... с тем, что рыгать, это плохо, а когда стрелка вот тут, это пол-пятого. Но может быть, если бы в начале не было слова, не было названия предмета или понятия, мы бы и видели их по другому. Мы не знали б как ими пользоваться, но они представали бы перед нами в том виде, в котором «их мать родила». Это восприятие мгновения непосредственно физически – мы бы жили, а не тратили свою жизнь в разговорах с самими собою, причём – строго не по существу Мы не думаем о главном: неужели радость проживания этого неповторимого момента, смеет разомкнуть ничтожная мысль о покупке нового ковра или царапине на нашей новой машине? Смеет. Это ли наша с Вами насущность момента? Нет, но синтаксис, оказав помощь в строительстве «крыши над головой», требует затем всё наше существо к себе в услужение. То, что цена слишком высока, его не интересует, а чтобы оплата не имела задержки, он суёт нам пустышку в рот, семечки в руки, книжку-раскраску: всё затем, чтобы наш мыслительный процесс «разогнался» как велосипед, и уже не мог избавиться от инерционного движения по кругу -- преодолеть, разомкнуть притяжение высокого напряжения. Нам даны чувства, ощущение, восприятие. Нам посчастливилось годами сохранять любовь, -- например, к родителям, при этом, это сознавая. Воля и разум – это не пустые слова, и не пафос; это есть реальность. Родиться человеком – какая неслыханная удача! Не говоря уже о том, какие шансы выжить, -- при той-то заботе, какой мы удостаиваемся, да при том внимании, какое нам уделяют окружающие-стопроцентно близкие. Человеческое существо имеет семью; оно зреет под надзором. И вот дитя обнаруживает, что оно способно быть самостоятельным – его это радует неимоверно, и чем больше самостоятельности, тем далее оно удаляется от корней, от ЦУ, от логова. Ребёнок вырастает, уже не понимая, и всё далее отвергая заботу родителей: он расценивает её как назойливую; он не знает, что на него смотрят глазами носителей, глазами тех, кто имел его в себе, частью кого он являлся. Так что, символом биологии предлагаю считать матрёшку. Принцип всей жизни, это самовоспризводящаяся мазафака, вечное разделение аминокислоты. И вот из этой Вечной Утробы, из хаоса, находящегося в среде хаоса другого рода, другого типа, в мир выделяется новая единица. Наши родители, это наш проход в этот мир. Ворота. Портал. Мы их рвём изнутри, забирая часть их существа, которая и есть мы, а потом кидаем куда-нибудь в дом престарелых или на другой конец телефонной проволоки. Дети бесцеремонно взгромождаются на родителей, затаптывая их при этом всё глубже в тоску и землю. Впрочем, от человека другого было ожидать неблагодарно. Впрочем, не только от него. Жизнь. Огромен разрыв между детьми и родителями. Но действительность заключается в том, что родители сами «рвут» с детьми – именно они становятся инициаторами отдаления. Первый этап этого процесса проявляется в том, что однажды – в начале отцовства или материнства, а может, по прошествии нескольких лет – любой родитель, вспоминая своё мироощущение «до», нет-нет, да и взгрустнёт по той, прошлой жизни; взгрустнёт и пожалеет. Пожалеет якобы себя, но на самом деле, пожалеет о том... Это не отречение ни в коем случае, но... Пуповина рвётся. А потом – вторым этапом – наступает увядание родителя, всепоглощающая его усталость, недисциплинированность в понимании ребёнка. А ребёнок – мы уже говорим о подростке – в обиде на родителей за это непонимание. А понимать тут не много – перед собою мы видим существо, которое, на самом деле, тянулось из всех сил к родителям, держало, вцепившись, за руку, приходило по ночам спать между, задавало кучу вопросов... И, однажды, на эту кучу вопросов опостылело кое-кому отвечать, а затем и нервы не выдержали. Ребёнок подспудно – в обход синтаксиса – помнит, как он стремился, и как его отбрасывали. И вот, те черты в родителях, которые когда-то вызывали у него гордость, становятся блеклыми, обрыдлыми... Ребёнок перестаёт оправдывать (для себя) действия родителей. Ребёнок замечает, что родители его совершенно не такие, какими бы хотели казаться другим людям, он видит, что они поступают не так, как говорят, и разговоры в этом месте трансформируются в нравоучения, -- ведь родители хотят видеть своих отпрысков определённым образом, так как им хотелось бы (кукла-зомби не может иметь точку зрения, её точка зрения смехотворна, её позиция неверна). И ребёнок перестаёт хотеть быть похожим на них. Более того, сама возможность этого, вызывает у него отрицание. Он не хочет быть таким как его родители -- из обиды, из разочарования, которое, как пожар в степи, охватывает все сферы их взаимоотношений. Ребёнок разочаровывается тотально. Накрепко. И?... И он больше не ставит этих двух существ «ни во что». Они для него с этого момента -- пустые места. Занимаемое место «папа», и занимаемое место «мама». Учитывая созидательную мощь остатней любви к родителям, силу притяжения духовных родственных связей, а также степень зависимости от дарителей жизни, понятно, как много «дарители» теряют. До определённого момента «вновь прибывшее» человеческое существо крепко «повязано» с родителями неизмеримой любовью к ним – любовь, правда, потребительская. Но любовь. «Кровная любовь». Кровь, это носитель передаваемого гена; если ген, это «софт», то кровь, это «железо». Ферум. Ген, это определённо запрограмированный код развития событий. Яблоко падает от яблони недалеко. Содержа в себе ген дерева, плод несёт в себе его черты. Яблоко зависит, и от того становится похоже. Так вот: мы не только кровь получаем от родителей. Воспитание. Психологический фундамент. Мы от них зависим, и от того становимся похожими. Во всяком случае, впору говорить о стремлении детей быть похожими на родителей. Но в определённый момент ребёнок больше не хочет быть похожим на родителей, а хочет быть похожим на кого-то другого. Имеет место быть то, что на энергетическом уровне пульсирует между «судящимися сторонами», то, что на «отинтерпретированный» язык переводится как ревность. Это что-то, -- оно чувствуется. Родители это чувствуют, и у них появляются новые морщины. Они забывают о том, что момент то, на самом деле, упустили они. Развивающееся существо вбирает в себя всё окружающее, ориентируется на окружающих, стремится быть пожожим на тех, кто его восхищает. Это по конституции развития (причём любой) положено ему. И мы ещё не учитываем, что подражание присуще людям не только в молодости: мы постоянно нуждаемся в примере поведения, и перехватываем штампы то у одного, то у другого встреченного нами человеческого существа. Нам нужно как-то вести себя, что-то делать, и руководствоваться самими собой мы не умеем. Опыт ничем не заменишь. (Очень жаль, что вместе с опытом постоянно «сгружается» маразм.) Что говорить о тех, кто в опыте прокладки жизненного маршрута реально нуждается; до определённого момента у человека нет опыта письма – он не знает как это делать, нет опыта курения, и так далее. И потому, если Вы взглянете на манеру выполнения физического действия молодого человека, то поймёте – что в его мимике, движении, «проскальзывают» черты его старших, аворитетных для него товарищей. Тех, кем он восхищается. Когда человек минует период молодости в своей жизни, когда его становление, якобы, завершается (считается, что человек как бы «остывает», подобно лаве, и окончательная его форма трансформации не подлежит, разве что, от «глыбы» станут отбивать куски), даже тогда он стремится быть похожим на окружающих. Но в этом своём стремлении, гонке за чужими образами, человек кончает тем, что «догоняет» конституционный закон похожести на самого себя. От себя стремится, к себе возвращается. Вселенский метод (утро-бы) и разделения клеток; закон прогрессии, который действует не только в кабинетах математики. Вселенные во Вселенных. Мы начинаем с того, что, глядя в телевизионный ящик, хотим, желаем. Соответственно, стараемся соответствовать. Но конечный результат, если снимать его с задней точки – из-за спины, всё равно будет выглядеть примерно так: экран телевизора, половину которого перекрывает от нас наша плешивая голова. Она уже дошла до кондиции, до предписываемого состояния «быть самой собой», а глаза на ней ещё глядят, ещё хотят. Ещё стремятся. И это стремление есть инерция жизни, которая заведует также всем остальным «в хозяйстве». Именно этим родом энергии пользуется синтаксис, чтобы «разогнать» систему интерпретаций. Все наши привычки, распорядки, нормы – всё идёт из формы траекторий энергии. Достаточно вспомнить о характере каждого нашего автоматического движения (а таковых большинство). Взять, к примеру, ходьбу: мы ходим, не обращая на сам процесс никакого внимания – помним ли мы о том, что ежесекундно броемся с притяжением Земли, сохраняем равновесие? Это происходит в стороне от нашего сознания. Именно этим автоматизмом пользуется синтаксис, когда «включает» знакомый предмет или ситуацию. Когда мы открываем замок ключом – разве чувствуем холод метала в наших руках, слышим ли сам звук отпирания? Нет, мы уже в точке Б, наше сознание занято тем, что готовит к использованию следущую программу действий, «гирлянду» из наборов движений. В этом положении вещей, на лицо обильное наличие слабых сторон. Мы не замечаем жизни. А она проходит – за мигом миг – мимо. Она нами не воспринимается в данный момент. (Ночь нужна для того, чтобы «в ней» спать.) И мы уже не замечаем, откуда начали, забываем о причинах возникновения тех или иных поведенческих установок. Например, потребность соблюдения гигиены породила такое отделение синтаксиса, как роскошь. Автомобиль. Дизайн. Это сейчас он так называется, но это вовсе не означает, что, века назад, его не было. Просто, само понятие определилось в готовом виде (приобрело форму) именно в век научно-технического прогресса потому, что в нём появилась нужда: возникла необходимость срочно систематизировать роскошь, налёт. Дизайн, это средство обращения с налётом. В своё время именно по этой причине (классификационной) возник классицизм, но и тут правила создания правил превратились в хомут, в гирю каторжника, не позволяющую ему далеко убежать. К великому сожалению, мужчины допустили женщин в эту область, и теперь, мы наблюдаем в дизайне сплошные «рюшечки-карманчики». Была элита. Была богема, но не глянцевый гламур – пока мужчины одевали женщин на подиумах, рисовали их в своих картинах (а также мастурбировали на их фотографии). Пиар привела с собой на тусовку женщина. И теперь «мобильники» такие «навороченные» стали; разных пикантных форм и расцветок. Школьники знают о достоинствах новой Nokia куда лучше, чем географию, -- потому что этот продукт в них запихнули. Эти современные способы манипулятивного характера грубы и пошлы они нахуй со своими мобильными телефонами. Всё это поколение «муси-пуси» им. Ксении – крашенные волосы, пирсинг на яйцах, розовые очки и жир, рвущийся наружу из Джинс ы; новые предложения от предоставителя услуг -- по праву младшества нажралось на «взрослой» поляне, а потом – по неопытности – «обстругало» всю её своим новым языком и остальными полупредметами, -- и взрослые опять недовольны. Поколение «комеди клаб» слышится из мобильных телефонов, сделанных для женщин. Что творят с мужским миром, а? Любой мужчина скажет, что пользоваться каким-либо предметом после женщины – невозможно. А нервничать нельзя. Что делать? Что делать, если ты, только что, починил трубу в будуаре им. Ксении, грязный весь, в кирзовых сапогах, по голенищам которых сползает дерьмо им. Ксении – как не наследить? Как не нагрешить в этой новой религии, сохранить актуальность синтаксиса? Вы знаете, что в «благородных обществах» не рекомендуется ставить локти на стол? Нетрудно догадаться, откуда это пошло. Но гораздо интересней и удивительней наблюдать, куда это зашло. Что такое крёстное знамение? Чем вызвана именно такая комбинация движений, при следовании христианскому ритуалу? Это «оберег» -- привет из далёкого прошлого человека -- когда многие грани этого мира, утраченные нами сейчас, были «наиреальнейшей» вещью. Что из всего этого сделала религия? Средство, призванное закрепить в психологии общества свои культовые позиции. На физическое действие, как бы, «наматывается» связь между отдельным членом общества, и, господствующим в этом обществе, мировоззрением; движение «вяжет», или причисляет человеческое существо к типу религии. Что-то типа «хайль гитлер». Люди делают его автоматически, забывая не только о том, «что откуда пошло», но и о самом процессе. Движение, как бы, «вмуровывает» обывателя в фундамент верования, делает его «соучастником» всей системы. Фундаментализм – как оно и понятно из приведённых выше положений – не есть отдельное явление в жизни общества. Его присутствие в «крови» социума неизбежно, и даже необходимо. Различны периоды развития общества – различны уровни плотности фундаментализма в нём. Всё всегда зависит от критической отметки. Это, как «мирный атом» или нож в нашей руке, -- обычный инструмент синтаксиса в его работе по «прокладке» общественных связей – скажем, отвёртка из набора телефонного мастера. То, что общество ошибочно принимает за поставленные самим собой себе диагнозы, на самом деле, есть инструменты синтаксиса. Все эти «измы», являясь составляющими общества, для синтаксиса – инвентарь. Ведь это только для нас с Вами – стена, а для строителя – кладка. В частности, фундаментализм, как явление, предполагает неподвижность, такую же свободу осмысления индивидуума, как свобода передвижения у дерева. Если говорить о нём как о состоянии общества, то, это монолитность -- качество, безусловно -- в большинстве случаев -- полезное. Только, в качестве определения развития, это стагнация. Уже сами закономерности, сама конституция фундаментализма, извините за тавталогию, свойства его фундамента, предполагают, как показывает социальный путь развития общества, неизбежный тупик где-то в конце «ветки». Возьмём в виде иллюстрации ислам. Его фундаментальные ответвления являются христоматийной типичностью, правилами без исключений потому, что сама изначальность, сама причина его возникновения есть непримиримость. Существовала определённая, чья-то цель. Из этого и вырос фанатизм. Для той части общества, которая наблюдает явление фундаментализма снаружи, его «непробивной» фанатизм -- свойство, конечно, пугающее. Больше всего тревожит пункт, гласящий: «режь иноверцев». Бородатые муфтии стоят, и уткнувши просветлённые свои очи в землю, бубнят о том, что всем нам (неверным) крышка. Граждане мусульмане, имейте совесть! Вы какие-то очень особенные, если Аллах к вам зашёл на огонёк, а к нам нет. Вас просветил и просветлил, а нас отверг. Пути Господни неисповедимы? Никто не может распознать его замысла в отношении вашего пути? А он – этот ваш путь – обязательно должен пролегать по нашим трупам? Неужели Вы думаете, что Аллах создал и расселил неверных Вам «в помощь», для того только, чтобы вы именно таким способом взбирались в Ваше «царство Божие»?! Посмотрите, пожалуйста, повнимательнее Ваши первоисточники, Ваше «слово Божие» -- если Он у Вас Был -- не вкралась ли туда какая-то ошибочка, малюсенькая такая, из-за которой Вы -- с удовольствием -- перережете всех нас «нахрен». А то знаете, нервы у самых «умных» из нас могут не выдержать, и тогда ... танцевать будут все. Общество – как конкретное, так и всё целиком – развивается по законам таким же, по которым развивается сама жизнь. Ведь верите же Вы в биологию. Ведь верите же Вы в то, что если по коже «полоснуть» ножом -- польётся кровь. Если так поступить, то результат будет один и тот же – В Багдаде, в Москве, в Нью-Йорке... Кровь пущенная на Западе так же красна, как кровь с Востока. Любое общество нуждается в институтах: ему не обойтись без богов, денег, войн, и многого другого. Общество вынужденно жить в зоне морали, -- по законам; не имеет значения -- в кого оно верит, ему всё равно суждено «вязнуть» в каком-то определённом социальном строе, даже если этот строй – анархия. (Я где-то прочитал, что человек всегда находится в определённом состоянии, даже если это состояние «мёртвое».) И «подсознание» общества, это то его «подводное течение», которое стремится к развитию, направляет общество в нужном направлении – к оптимальному состоянию. Беда в том, что на эту «лошадь» обязательно сядет кто-то со своими интересами, кто-то, под «чью дудку мы будем плясать», нередко убивая друг друга, -- например, за лишнего пророка, или обрезанную плоть. Кто-то обязательно «облачит» -- при помощи бытовых деталей -- свои цели в фундамент мировоззрения целой общественной группы, придаст им свойства синтаксической изначальности. Что является причиной этой возможности? Синтаксис. Шестерёнки системы – как индивидуальной, так и общей – невозможно заставить их начать движение в противоположную сторону; их, даже, попросту остановить нельзя: попробуй сунуть руку – «останешся» без неё. Многие мыслители и инакомыслящие пытались «лечь на амбразуру», но система их «в гробу видела», -- она даже костями их «не подавилась», а «перемолола» и «поимела» их в качестве сопутствующего материала. Наши действия одинаковы, как бой часов в определённое время, как выход кукушки на бис -- подряд несколько раз. Наше сердце бьётся в такт, в размер. Мы реагируем на всё в нашей жизни одинаково: если что-то достойно доставить нам удовольствие, мы заинтересованны, если что-то не подходит – посылаем на три-пять букв. Мы носим одежду, составленную из одинаковых составляющих. Когда мы видим день, то называем это «днём», -- а кто считает иначе, тот «поломан», тот не справляется, не внедряется: у того «сбиты» настройки синтаксиса, и значит, с системой он несовместим. Так-то... Синтаксис делает из животного человека... Очень хотелось бы выразиться именно так, но есть возражение: синтаксис делает из существа, в программе которого заложенно стремление доминировать, начальника – существо тщедушное, находящееся в состоянии постоянной тревоги за все пункты инвентарного списка, называемого нашей жизнью. Синтаксис «выдумывает» «очень важные» для нас вещи, придумывает их важность, и «подсаживает» на них нас, как наркоманов на иглу. Вам страшно оказаться «без крыши» «над головой»? А ведь Вы способны её сотворить. Вы способны «пристроиться» в любом месте, где только возможна сама жизнь. Страх потерять работу есть всего лишь беспокойство утратить возможность дальнейшего движения «по кругу», продолжать делать одни и те же вещи. Это ничто по сравнению с тем, что чувствует бегающая между ног стоящих на автобусной остановке людей собака: у неё «свет меркнет в глазах», для неё наступает состояние оторванности, ужасающе наступившей пустоты – и это состояние натурально. Ещё раз: представте, что Земля потеряла гравитацию. Именно синтаксис заставляет нас забыть о том, что она вообще есть. Безусловно, осознавать ежесекундно её накладно, но... Ещё раз поговорим о цене. Что есть наша цель, как живущих существ? Смерть? Что в итоге -- что «на выходе»? Зачем мы проводим жизнь в постоянной борьбе «за место под солнцем»? Чтобы в самом конце осознать, что вся она состояла из набора определённых механических действий? В чём заключается основная причина нашей тоски? В отсутствии смысла. Смысла нет. А выдвигает вопрос о смысле именно синтаксис – ему «всё не сидится». Это он наделил нас и смыслом, и погоней за ним. Бессмысленно бытие собаки, бессмысленно бытие человека, бессмысленно бытие вообще... Но человек со своим смыслом, это «припадочный», потому что его от этого смысла «колбасит не по-детски»; и к тому же, этот его смысл уже превратил планету в помойку, и даже климат изменил на ней. Синтаксис, однажды «запустившись», уже не приемлет других возможностей существования, других путей развития. В этом насыщаются корни фундаментализма. Раньше -- в самом начале -- были варианты, а сейчас, когда «лыжня» уже выбрана и вконец заледенела, -- попробуй кому докажи, что разум, это совсем не обязательно «венец творения». Это мы, ведомые синтаксисом говорящим нам об этом, склонны так полагать, но это совсем не означает идентичности разума и воли, разума и осознания. Напротив, разум, из, гарантирующего хоть какую-то свободу, состояния, превратился в нашего надсмотрщика. Люди – рабы синтаксиса, и хлещет их плетью разум, превращённый в злобного тюремщика, который не только содержит нас «в рамках», но и всячески измывается над нами. Это несправедливо. Разум добрее, но его «разум» затуманен. Во всём виноват синтаксис. Разум придумал колесо, но зависимыми от колеса нас сделал синтаксис, превративший средство передвижения в роскошь. Разум стремится к знанию, но накоплением этого знания озабочен синтаксис: это он нашёл способ фиксации знания, это он придаёт нам способность использовать этот способ, и, наконец, всё кончается нашим преклонением перед Буквой; мы намного больше доверяем написанному – прочитанная информация испокон веков почитаема, образование уважительно. Синтаксис, как уже не раз говорилось, внушил всем нам то, что разум, это он и есть. Но есть, на самом деле, разница. Разум, это фиксатор. Декодер. Самый настоящий аппарат по дешифровке воспринятых данных объективного окружающего мира. Синтаксис же, интерпретирует эти данные в геометрическую форму, придаёт информации доступное для оперативности состояние. Разум всего лишь созерцает явления, а вот «обработкой напильником» занимается синтаксис. На его складах брёвна все «один к одному», лежат в одинаковой форме, плотно подогнаны друг к другу. Они нужны ему в таком виде для того, чтобы легче было с ними управляться, чтобы не терялись темпы производства, потому что ему нужно ещё, и ещё... В том и отличие его от разума, -- ведь разум не нуждается в объёмах, ему, скорее, требуется качество. Разум действует из потребности, а вот синтаксис от того, что так заведено. В отличие от разума, ведущего отчёт от причины, синтаксис своими корнями уходит в прецидент. Каждую новую идею, сгенерированную разумом, синтаксис выхватывает у того из рук, и выдаёт за свою. Он извращает её в стандарт, его языком говоря – облагораживает. С другой стороны, этот термин здесь вполне употребим, и не без основания. Объяснить это легче всего на примере. Возьмём следущую схему: Я – тебя – люблю. Если призадуматься, то последнее слово имеет отношение только к области подсознания. «Я», это уже явно разум. А вот обозначение направления приложения силы – синтаксис. Нельзя сказать, что синтаксис стремится в мир внешний, просто объём его «центробежной силы» слишком велик – велик и напор её. Разум стремится познавать воспринятое приходящее извне. И, тем самым, как бы «выпускает» синтаксис наружу. А непомерные аппетиты последнего не знают границ, -- вот и выходит, что какой-бы сигнал из мира не поступил в наше существо, синтаксис сразу же стремится «наложить лапу» на испускающее этот сигнал нечто, стремится иметь к этому отношение. Не разум выносит суждение, -- он всего лишь констатирует. Своё отношение выражает синтаксис. Дело разума – облечь реакцию в слова. Но синтаксис и их доводит до статического состояния, «скукоживая» до потери смысла. Обратите внимание до какой метаморфозы доведены наши слова, после долгого их использования синтаксисом. Я, например, только лет в четырнадцать узнал, что слово «хиромантия» -- не ругательство. Или, другой пример: положим, разум обозначил слово «презрение». Синтаксис давно уже его использует «под» выражение плохого отношения. Но если ещё раз копнуть, то ясно становится видно, что презрение, это, собственно, зрение, то есть – видеть, а «пре» -- сквозь. Видеть сквозь – не замечать, воспринимать как «пустое место». Разум старается, изготовляет на благо информационно-коммуникативного развития общества множество красивых и полезных слов, а синтаксис делает из них мусор, который путается в наших языках, так сказать, понимаешь... Мы делаем наш мир при помощи слов, используя их как обозначения. Это самое настоящее производство – ни дать, ни взять, потому что мы его-- этот мир -- производим. И пока это «крыша над головой», полный желудок или анекдот – всё в пределах разума. Излишки же данного производства – синтаксис. Он – всегда сверх меры. Там, где разум видит стену, синтаксис цепляется к её цвету. Когда разум вбивает в неё гвоздь, чтобы повесить ружьё, синтаксис ищет пустое место, дабы «впихнуть» что-то ещё – картину, ковёр или рога оленя, убитого из-за этих рогов, а не с целью насыщения. Где разум видит необходимость, синтаксис обзаводится традицией. А также правом на «исключение из правил»: разум протаптывает тропу во тьме беспросветности, изобретает фонарь для того, чтобы, шагая по ней, не угодить «часом» в дерьмо, оставленное, кстати (весьма), там синтаксисом -- ведь именно он имеет обыкновение испражняться на тропах. Разум «вылизывает» до блеска полы в наших домах, ставит урны в общественных мечтах, любуется первозданной природой. А синтаксис оставляет в лесопарковых зонах груды помоев, не гниющих веками. Разум строит дом, чтобы жить в нём комфортно и безопасно; садит дерево для того, чтобы повысить уровень кислорода возле человека; растит сына, продолжая свой род. Синтаксис озабочен наличием в доме престижных компонентов быта, дерево переселяется в горшки или наряжается под Новый Год игрушками, а ребёнок становится через несколько лет раздражающим компонентом быта. Круг замыкается – синтаксис «потирает» руки. У нас нет даже возможности поднять голову и оглядеться; если бы такое произошло, мы бы ужаснулись этого тикающего и гремящего механизма, в который синтаксис превратил нашу жизнь и вариантную возможность общения с обладателями других жизней... ...Я не слишком ли часто употребляю слово «синтаксис»? Попробую по другому – встроенный в наше сознание «принцип построения ассоциативных рядов» строит не только ряды, но и нас самих, и наших потомков будет строить. Наше общество со своей конституцией, иерархией и прочим, есть ни что иное, как проекция принципа построения ассоциативных рядов. Ассоциативные ряды подобно ниточкам вдеваются в наше мировоззрение – из них соткана ткань социальности. Ассоциативные ряды мы наматываем на наше сознание, и, во «взрослом виде», уже представляем из себя ни что иное, как «клубки», где вместо шерстянных волокон – они, ассоциативные ряды. Скажу больше, -- на построение ассоциативных рядов тратится уйма усилий с нашей стороны, но мы просто не замечаем того, потому что привыкли, потому что действие это доведено до автоматизма. Можно сказать иначе: всё наше обучение, весь вход в социум, это тренировка выполнения акта построения ассоциа... (Нет, уж лучше «синтаксис».) Синтаксис – акт человеческого взросления, и, по структуре, подобен окаменению, омертвению, ороговению, осушению, как не потешить синтаксис этим набором начальных «о» и конечных «ю», -- затвердеванию. Как уже говорилось, синтаксис функционирует за счёт и при помощи слова: это его главный инструмент -- как вовне нашего сознания, так и внутри его. В социальной среде это информативная связь, а внутри нас – память о том, кто мы есть. У Кастанеды есть отличный термин – «личная история». Так вот, синтаксис постоянно заставляет нас осознавать то, кем мы являемся для окружающих. В этом он преподносит нам нашу «ценность». Но вот если представить себе, что Слова нет – мы автоматически становимся сиротами без предназначения и смысла «за душой». Бомжи свыкнутся достаточно скоро, а вот Начальники вспомнят об «игольном ушке», потому что состояние это, прямо скажем, для человека-хомо-сапиенса апокалиптическое, ведь синтаксис «врастил» в наше мировоззрение идею того, что душа – субстанция социальная. Сделал он это при помощи религии, так же, как при помощи шприца под кожу вводится лекарство. Ведь религия есть средство воистину уникальное. Можно без преувеличения сказать, что это самый настоящий стержень, -- точка отчёта любой культуры, её скелет. Как электричество дистиллирует воду на составляющие её элементы, так и религия кристаллизует отдельно взятую культуру, очищая её от внешнего влияния. А в тот момент, когда определённая религия перестаёт справляться с потоком приходящей информации, происходит вынужденное, но, от этого, не менее закономерное, «разделение клеток», и там, где «только что» была одна религия, появляются уже две, три, а то и больше. Это и есть тот самый момент перехода колличества в качество.Информационное развитие человечества есть ни что иное, как генерация культур путём религиозного размежевания. Конечно же, под религией тут не стоит понимать узко принятое понятие принадлежности к определённому культу сверх-естественного существа: следует рассматривать этот вопрос более широко, не забывая о том, что и в Ленина многие поколения верили. Религия, это основа; то, на чём держится обусловленная определённым видом верования культура. Это производное – культура – уже само по себе подразумевает устоявшееся мировоззрение -- с солнцем, которое взойдёт завтра, с зимой, которая наступит в конце года, со Смертью, с которой мы обязательно сойдёмся -- один на один. Всё это предполагает определённые рамки – мы ведём себя так, как будто ничего неожиданного для нас произойти в этом мире не может. На самом же деле мир не только не выяснен до конца, но и выглядит не так, как нам его рисует синтаксис. Наши органы восприятия – а их у нас всего пять – вкупе с нашим вниманием не дают нам полной картины происходящего вокруг. Информативно мы не владеем даже «физическим» миром – целиком его спектр нам недоступен. Хотя судим о времени и пространстве (именно так мы всё это называем) с материальных позиций. Отчего это так, догадаться несложно: когда-то «чувства и опыт» нам здорово помогли в некоторых отношениях с миром, и стали для нас непреререкаемым авторитетом. Но позиция при принятии решений, это инструмент его принятия, «увеличительное стекло» анализа, – а это всего лишь способ. И в эту подзорную трубу мы привыкли рассматривать «всё, всё, всё». Например, состояние сна почему-то изучается только с точки зрения знаний о нейронах мозга. Но стал ли сон от этого более «доступен», управляем? «В этих же сапогах» мы «прёмся» изучать дежавю, любовь, линии у себя на руках... Синтаксис внушает нам, что всё уже известно, а что ещё не известно, таковым будет, -- что это вопрос времени. Ещё бы – внушать, это же его работа, его предназначение, его сущность и существование. Если брать проблему наших с ним взаимоотношений в общем, то, при всей полезности его наличия в нашей жизни, становится ясно, что «в рамках» на самом деле синтаксис держит нас. Это здание «человечности» которое он выстроил в чистом поле, заменяющее нам «ноев ковчег», по сути есть тюрьма, и его «нашёптывания» о том, что только в этой среде возможно наше существование, это ни что иное, как уловка. Относительно окружающего мира мы находимся в зоопарке, но синтаксис, подобно доктору из «Странной миссис Сэвидж», говорящему своим пациентам, что решётки на окнах охраняют не мир от них, а их от мира, убеждает нас в том, что это не зоопарк вовсе, а заповедник. Ему – синтаксису – выгодно содержать нас изолированно от мира: так мы намного эффективнее поддаёмся контролю. Не верите? Поглядите вокруг: где бы Вы не находились, первое, что бросится Вам в глаза, будет иметь отношение к миру человеческому. Синтаксис настроил наше внимание таким образом, что глаза непременно ищут человеческое. И когда в следущий раз Вы попадёте в «воздушную яму» внимания, характеризуемую выражением «крутится на языке», когда Вы «забудете» слово, и станете «давиться» в попытках его вспомнить -- обрести сново в качестве оперативной единицы, знайте, что в этот момент у синтаксиса, по какой-то причине, «забуксовали колёса», сбились те самые настройки. Понаблюдайте за ним в этот момент – прелюбопытное зрелище: синтаксис не справляется с наплывом информации из «запасников» библиотеки, подъёмники «заклинило», общий аврал, и вообще – п... караул. В этот момент синтаксис стоит к Вам спиной – он «открыт», и его можно рассмотреть «из-за кулис», а не со стороны фасада, который он нам тычет в глаза, являя нужную ему картину мира. А особливо свободолюбивым – даже дать пинка. Особливо свободолюбивым. Строение синтаксиса структурно держится на наших действиях, а за «инструкцию по применению» сойдёт любой словарь. Конструкция, надо заметить, имеет вид и прочность «карточного домика», -- и не разваливается он только по причине наличия у нас эмоций. В основном, это гордость. Дело в том, что мы очарованы, одухотворены и одурманены нашим величием «венца творения», тем, что занимаем, определённую синтаксисом, ступень развития, ошибочно воспринимаемую, как последнюю на пьедестале. Но в том-то и дело, что ошибочно: человек – живое существо, и, как все -- абсолютно -- живые существа, есть биологическая программа. Мы, наша личность, наши действия, есть результат сложившихся обстоятельств – как внутри организма, так и вовне его. Мы ведём себя адекватно условиям внешней среды, нашему воспитанию; причиной может стать всё: что мы съели, что мы выпили, что выкурили, что «вкололи»... «Что зальёшь, на том и поедет...» И когда то, что мы в себя заливаем, выходит наружу – в кафельные унитазы, опять же, не составляет никакого труда убедиться в нашем биологическом происхождении воочию, -- не надо обращаться ни к Марксу, ни к Дарвину: всё становится на свои места в общей картине мира само собой. Другое дело, что картина эта не может не отличаться от общепринятой, «одобреной» культурой легенды, где мы – люди, моралью размеченное общество, членство в котором состоит из занятия поста где-нибудь на поприще обществнно-полезной деятельности, и гарантированного места на кладбище. Я готов поклясться на Библии, что не призываю к бегству из общества, и, тем более, противостоянию. Я всего лишь обращаю внимание на возможность альтернативы постоянного подключения к нему, отрыва от цепи высокого напряжения. Социальность, культура, мораль – как не назови – есть принадлежность. Один из вариантов, предлагаемых синтаксисом в качестве идентичности. Это униформа в которую мы облачаем наши мысли и поступки, -- правила игры, диктуемые нам синтаксисом. Таким образом синтаксис реагирует на мир, нас окружающий; этот процесс обозначаем мы – нашей культурой. Ведь то же правило обращения с электрическим током не выражается фразами типа: не замыкать двух полярно движущихся потоков заряжённых частиц; нет, оно гласит иначе – «не дотрагиваться до этих двух проводов». Правило, как и всё имеющее отношение к синтаксису, это точка отчёта. Синтаксис, чтобы однажды активизироваться, нуждался в ней, да настолько, что, в результате, сам стал ею. Точно, точно, синтаксис – точка отчёта; в самой первой книге так и написано: «в начале было слово»... Но поближе трудно не заметить, что в начале было начало. Стоило только ему появиться, и глаза человека не только стали воспринимать, но и фиксировать воспринятое. Когда-то Архимед возжелал получить точку опоры, чтобы изменить этот мир. Синтаксис изменил наше восприятие мира, получив эту точку опоры в виде и качестве точки отчёта, и человеческий вид вступил в элитный клуб «Культура», чем и кичится до сих пор. Самой главной привилегией членства в нём считается -- ни много, ни мало -- правильность течения жизни. Вот тут мы и «упираемся рогами в забор», беря на себя ответственность решения – «что есть что». Основа этих выводов смехотворна: так делали до нас, так будут делать после нас. Звёзды не попадали в результате наших действий – и на том спасибо. Философией долго заниматься не пристало, ведь жизнь есть жизнь, и в желудке что-то должно перевариваться, а коли не «траванулись», то значит – можно. И не беда, что самые «тёртые» культурологи и сами ещё до конца не определились, что же есть на самом деле культура. Они, чуть ли не в открытую, признают, что озвучивают лишь выводы из своих собственных логических построений. Ну так что же, вот Вам мой: культура, это наша принадлежность к синтаксису, и его право на нас. Сойдёт? Оглядывая беспросветную глупость наших поступков, можно прийти к неутешительному сравнению отношений нас и синтаксиса, с брачным союзом мухи и слона. И самым смешным элементом выглядит отнюдь не синтаксис. Хотя и он забавен. При всей своей эффективности и монументальности, синтаксис порою так же смешон и нескладен, как сей неуклюжий опус, который Вы имели терпение дочитать до настоящего места. За что Вам огромная благодарность, и просьба – не воспринимать написанное тут мною слишком категорично: я ведь и сам «с головою» в синтаксисе, можно сказать – Ваш брат по несчастью «родиться-жить-умереть»; тем паче, что изложена тема методом -- и с позиций, всё того же синтаксиса – всё это, как и он, есть всего лишь компиляция.