Памяти поэта Леонида Канегиссера «Из всех молитв, какую знаю? Пою ль в душе иль вслух читаю, Какою дышит чудной силой Молитва «Господи, помилуй». Одно прощенье в ней – немного. Прошу лишь милости у Бога, Чтоб спас меня своею силой, Взываю: «Господи, помилуй!» Еврейский парень – он любил Россию, О чем писал с волненьем в дневнике. В России большевизм вступает в силу, Отчизна пребывает в тупике. А он – поэт серебряного века. Есенин и Цветаева в друзьях. Уже и к славе открывалась дверка – И мысль и образ в Лёниных стихах. Сын инженера ищет в жизни смысл. Был юнкером, затем стезей отца В студенты-инженеры Канегиссер Подался... Не искал себе венца Тернового, но честен был и светел, Как должно быть поэту в двадцать лет. Господь его избранием отметил – Неотвратимо, если ты поэт. Лопатин Герман – тот, кого эпоха Приставила к поэту виз-а-ви... В минувшем веке почудил неплохо: Авантюризм у Германа в крови. Из ссылки вывез за кордон Лаврова, Но, правда, Чернышевского не смог. Народоволец, чье весомо слово. Ум изощренный и прекрасный слог – Он – первый переводчик «Капитала», Царейубийцей не желавший стать, Член Марксова Интернационала, Романтик, революции подстать. Маркс отмечает энциклопедичность, Царизм, само собой, в тюрьму упёк. Сверкала фантастическая личность. Лопатин – революции пророк, Он ею и спасен из Шлиссельбурга – Год пятый алым знаменем взмахнул. Двадцатый век, как вещая каурка, Примчался, цепи с узников стряхнул, А с ними и романтики котурны... Он в одиночке двадцать лет провел. Шла молодость лопатинская бурно. В застенке -- поэтический глагол Родился, отстоялся и развился. Дар признаваем Горьким и Толстым. С кем Канегиссер по судьбе сроднился? Старик казался юноше святым, Страдальцем за свободу и отчизну. И оба не приемлют всей душой Кровавую коммуновскую тризну -- Разгул цивилизации чужой, Немилосердной... Язву большевизма Спасительной Лопатин не признал... Что станет с Русью? Горькая отчизна! Неужто зря боролся и страдал? О чем они беседуют часами? О том известно только им двоим. Случайно довелось услышать маме... А прежде, приближалась если к ним, Они обычно тотчас замолкали. Но вот – Лопатин юноше внушал: -- О воинской повинности слыхали? – Не вопрошал его, а искушал: А революционность добровольна... – А в Питере свирепствует ЧК: Расстрелы, пытки – смутно, страшно, больно -- И Лёниного давнего дружка Облавой прихватили, Перельцвейга – И расстреляли... В сердце зреет месть... В Москве в то время каторжанка Фейга Готовится картавого известь. А в Питере мишень – чекист Урицкий... Еще недавно – «верный меньшевик». В ничтожестве проснулся зуд садистский. Сугубо штатский хлыщ, нестроевик Назначен главным по охранной части – И залил мирной кровью Петроград – Так упивался полнотою власти, Что удержу не знал в убийствах гад. День предпоследний в августе проснулся. По площади катил велосипед. У «чрезвычайки» Леня развернулся, К швейцару: -- Главный здесь? -- Покамест нет. – На Лене – кепка, кожаная куртка И бриджи – чтоб не защемила цепь. Наверно парню в те минуты жутко, Но месть свершится, горе помнит цель. А вот и цель. В подъезд вошел Урицкий, Кивнул швейцару, выплыл в вестибюль. И «кольт» закашлял по мишени близкой – Стреляет Лёня, не жалея пуль. Ему бы выйти, спрятав «кольт», из дома, Под аркой на Морскую повернуть, На Невском бы пропал в толпе... Кулема, Хотел на двухколесном улизнуть. Из «браунинга» комиссар Дыхвинский Стреляет вслед, он тот еще стрелок. Удача Лёне показалась близкой, Еще бы чуть – и он бы скрыться мог... Автомобиль германского посольства Под аркой показался... Комиссар, Презрев посольских злое недовольство, Авто приказом Лёне вслед послал, Пристроившись с шофером-немцем рядом. Красноармеец трясся на крыле, Стреляя беспрестанно, но зарядам, Что выпущены в ярости и зле, Куда лететь? Велосипед трезвонит. Секунда – он от взора ускользнет -- Беглец уже по набережной гонит, В Мошков проулок он сейчас свернет... На Миллионной экипаж бросает, В Дом Северного общества стремглав, Английского, убийца забегает. Сам Шатов, комендант, почти догнав, Стрельбу тотчас приказом прекращает, Приказывает парня взять живым. Отряд красноармейцев окружает Дом, ставший западней... -- Перехитрим, -- Решает Шатов. – Женщина выходит: -- Тот, с револьвером побежал наверх... -- На штурм! – кричит Дыхвинский... -- Умный, вроде, А глупость предлагаешь... – Штурм отверг Премудрый Шатов. -- Дай шинель, Сангайло! Мы чучело сварганим из него. Поставим в лифте, чтобы напугало, В него пусть постреляет... -- Ничего Из хитрости не вышло. Канегиссер Шинель Сангайло на себя надел, Из дома кепку сняв, спокойно вышел... -- Наверх бегите, там он... – Не сумел Однако же и он схиитрить толково: Сангайло опознал свою шинель – И Канегиссер мигом взят в оковы... -- Издержки неизбежны. Впрочем, цель Достигнута – и свершено отмщенье. А дальше – по Шекспиру – тишина... – Поэта в террориста превращенье Считаешь преступлением, страна, Пролившая моря невинной крови? Держава, чья душа в кромешной тьме, В большой террор ввязаться наготове... Мать Леонида, подержав в тюрьме – Казнив поэта, вскоре отпустила... Пришла домой, в котором сына нет, Нет Лёни – на беду его взрастила. Невольник чести – истинный поэт... Узнала, что в больнице в этот час, Страной забытый, умирал Лопатин... В сознании... С нее не сводит глаз, На тонкой коже -- бледность смертных пятен. -- Вот завершаю жизни круговерть. Я счастлив Вас увидеть пред уходом. Жил как умел – и не пугает смерть. Пред вами повинюсь и пред народом. Простите ли несчастного меня? -- За что простить? -- За гибель сына Лёни. -- В чем ваша в этой гибели вина? -- Он не ответил. Лишь лицо в ладони Беззвучно спрятал. Больше ни словца Не произнес – Ту тайну, словно гирю Держал в себе до самого конца – И не раскрыв ее, унес в могилу. Мне хочется хотя бы горстку строк Расстрелянного юного поэта Здесь привести... Немногие и смог Я отыскать в просторах интернета... «Слепили очи зимние метели, Ветрами пел неугомонный день, Как птицы, тучи белые летели И синеватая лежала тень. Вдруг на закате облачное ложе Прорезал свет неугасимо ал. В лазурных латах светлый ангел Божий Мечом червонным тучи рассекал. Искоренись, лукавый дух безверья, Земля гудит --, о, нестерпимый час, -- И вот уже серебряные перья Архангела, упавшие на нас...»