Два человека, один и второй, слепленные из разной глины и из одной судьбы. Один безволен, второй безумен. Оба боятся, у обоих в глазах страх. Один говорит: «жизнь не имеет смысла, предаться сладости наслаждения, погибать в неге – мой удел». Другой: «дайте власти, крови ищет моя душа, разрушение – отрада, счастье ножа - добро, насилие, единственное, что не надо оправдывать, я хотел бы, что бы ваших головах вечно горел призрак моего имени, даже после моей гибели, вы боялись бы произносить его наедине, только последыши бы лелеяли бы его, забивая патроны». Они курили траву вместе, предаваясь грёзам, они бредили будущим. И случилось так, что время шло, и бессилие и безумие в них переплелось. Две силы испепелили друг друга и ничто не могло больше согреть их пепельные души, их серые тела гнили, когда весна плясала на подоконниках их мёртвых домов. Пустые женщины утоляли их неглубокие страсти, кто-то кидал им кости грязной радости, блаженство пьяного, радовались про себя, когда случайный ветер заносил им в душу случайный мусор. И что мне прибавить к тому, что вызывает презрение, если бы не дом, в котором стали они жить, а это был мой дом, давший трещину, свистящий от осеннего ветра, с прохудившийся крышей и затхлым запахом гнилого дерева, истерзанного паводками. Меня несли по нему два друга, они будили меня по утрам и направляли в путь, они просили насытить их едой, наркотиками и тревожными впечатлениями. И кто-то ждал меня и слушал, что я скажу о них, допивая жёлтое вино. Я слушал музыку ветра их пустых сердец и думал, что так шепчет любовь. Иногда просыпался, мне хотелось поплакать, но пустыня внутри не могла дать даже капли. А два друга мирно ходили от рюмочной к борделю, весело щёлкая языком, когда пили до утра, и солнце ослепляло их. Когда приходил вечер, я вяло думал о самоубийстве, но как-то, раз Сенека объяснил мне, насколько коротка жизнь, а друзья сочли эту затею слишком накладной, ведь они так прижились в моих руинах. Ницше посоветовал однажды уничтожить всех бичей в доме, я пытался следовать совету, пока не оказался в очереди серди них, за спиртом в аптеке, и мои новые друзья с улыбкой смеялись над ним, и я тоже скалился, с яростным взглядом затягивая ремень выше локтя. Я не знал больше ненависти, только тупая злоба эпилептическими приступами охватывала меня, я рвал волосы и метался как загнанный зверь, пока жажда не подхватывала меня, и тогда даже два моих жителя стали скукоживаться и отступать перед какими-то граммами, которые были для меня выжатым счастьем. Какая –то тварь, пахнущая спермой, и потными выделениями самцов держала меня и мою жажду как собаку у себя в доме, говорила, что любит меня, и её нельзя было не поверить. Правда, где она могла найти зверюшку, домашнее животное забавнее меня. И пришёл наконец-то миг, когда ко мне пришёл человек, называющим себя отшельником и стал изгонять бесов. И за друзей он принялся в первую очередь. Вооружившись гильотиной он казнил сначала расслабленного, освободив второго. А второй почувствовав волю, совершил убийство и был в порыве счастья. Жажда же украла у убитого деньги. Тогда отшельник спросил с безумного, а жажде он был безразличен, пока в крови булькали желанные молекулы. Безумный не признавался, только смеялся и брызгал слюной, когда пыточные орудия вошли в тело. Более того, он наслаждался болью. Когда жажда опять взалкала, она снова стала звать безумного, но безумный не отозвался, трижды распятый, и единожды сожжённый он был развеян по ветру. Отшельник сказал мне, когда я прогонял со злостью его, что он посеял мне во мне семена, что когда они взрастут, и придёт время урожая, он придёт и заберёт мою душу. Жажда заставила прийти меня опять к твари, но тварь не пустила меня, ведь игрушки порой надоедают. Во мне что-то щёлкнуло, я распахнул грудь и дал жажде терзать меня. Она отрывала от меня куски мяса, выкалывала глаза, поливала свинцом, но без подпитки она умирала. Было ясно, что мы оба присмерти, но жажда проиграла, выев всю душу, и умерев первой. Вот, сказал пришедший отшельник, - теперь называй меня Богом, а себя – рабом моим, теперь душа не твой дом, а мой храм, тебе оставляю я уставшее тело, и вменяю заботиться о нём так, что бы храм мой стоял прочно. Время, белое время лечит раны, снежной чистотой заметает грязь, а сердце моё холодеет на алтаре одиночества. Но теперь вместо сердца у меня чугунная топка не знающая боли и сострадания. Господин мой суров, но повиноваться ему мне не в тягость, и мы вместе с ним сплетены как всадник и боевой конь