ЗА ЧЕРНОЙ СОПКОЙ Окончание ЧАСТЬ-8 3 Третий и тоже непонятный случай произошел с водителем. Он работал с буровиками на самой дальней северной скважине. Его автомашина «полетела» осенью, а запасных частей не было, вот его и отправили мотористом по обслуживанию дизельных двигателей на эту буровую. Сначала было все нормально. Мужики «давали метры», дизеля под бдительным оком новоиспеченного моториста исправно крутили буровую колонну и генератор, который обеспечивал светом всю площадку, подсобные помещения и балок, где обитала бригада буровиков. Дело шло к Новому Году, и буровики решили устроить себе праздник. Заранее поставили брагу, а перед Новым Годом собирались выгнать самогон. Собираться то собирались, но до самогона дело не дошло. А причина такого нетерпения была самой обычной. Василий, у которого было прозвище «отсос», предложил мужикам проверить готовность браги. Прозвали его таким нехорошим словом за то, что после большой гулянки он рылся по утрам в куче выпитых бутылок из-под водки и высасывал остатки живительной влаги. Таким способом он хоть на краткий миг успокаивал свое трясущееся тело от жуткого похмелья, которым страдал каждый раз после очередной гулянки бригады. Естественно, что все согласились проверить качество браги. Какой же дурак на Руси откажется выпить, да еще зимой, да под Новый Год, да в забытым Богом и цивилизацией таежном балке. Конечно, на такое способен только дурак, или совершенно разбитый болезнью несчастный, у которого не открывается рот и отсутствует глотательный рефлекс. Хотя… хотя даже такого несчастного можно спасти, если ввести дозу спиртного в задницу с помощью обычной клизмы. Вот мужики и попробовали по кружке браги – понравилось, попробовали по второй – оказалось еще лучше. Так всю флягу вшестером и кончили за вечер и половину ночи. Как они бурили утром, этого никто не видел, а мужики не рассказывали. Самое же главное в этой истории то, что они ничего не сломали и ни кого не убили во время работы, если не считать того, что новый моторист ободрал руку об бур, который вытаскивали из скважины. Ну, ободрал и ободрал. Помыл, поплевал, перевязал и… забыл. Но… нет. Через два дня у Алексея, так звали нового моториста, вся рука, которую он умудрился поранить после пробы новогодней браги, распухла и не сгибалась в локте. Мужики, осмотрев распухшую как колодина руку Алексея, решили отправить его в поселок. Все написали письма родным и знакомым, наказали, кому и какие приветы и подарки передать, а что бы с больным по дороге ничего плохого не произошло, в провожатые дали молодого парня, который недавно приехал на смену заболевшего буровика. Но Алексей отказался от провожатого. «Зачем оставлять вас без пары рабочих рук, если я сам, по глупости, покалечился,– заявил бывший водитель,– а до Светлого, даже с закрытыми глазами дойти можно». До поселка, по прямой, было около пятнадцати километров, а по основной дороге, по которой завозили на буровую материалы, продукты и горючее, набиралось больше двадцати километров. Эта дорога была разбита тракторами, и пока снег не уляжется, и дорогу не накатают, буровики ходили в поселок по короткой дороге, вернее не дороге, а набитой тропе, которая петляла по лесистым склонам сопок. В летнюю жару идти по этой тропе, под тенью лиственниц и сосен было одно удовольствие, а осенью и ранней зимой, пока не ляжет глубокий снег, лес спасал путника от злых и колючих ветров. По северным меркам двадцать километров, это то же самое, что в деревне сходить и попить чай через два дома. Утром водитель уложил в рюкзак письма и подарки, которые приготовили буровики своим родственникам и знакомым, добавил харчей на дорогу и уже собирался завязать рюкзак, но бригадир, который молча наблюдал за сборами Алексея, остановил его. Он встал со своего места, взял котелок, налил в него горячий чай, добавил сахар, размешал его в котелке, перелил чай в пустую бутылку и плотно заткнул ее пробкой. Потом так же молча подошел к вешалке, снял с нее свой свитер, завернул в него бутылку с чаем и, подойдя к Алексею, засунул этот сверток в его рюкзак. Алексей возмутился, было такому бесцеремонному наполнению рюкзака, но бригадир его быстро угомонил: «Не артачься!– сказал он.– Мало ли что в дороге случится. Еще, может быть, спасибо скажешь, но… лучше не надо». Алексей позавтракал, но через силу. Пожаловался, что еда в горло не лезет. Перед дорогой ему смерили температуру. На градуснике оказалось всего тридцать семь с половиной, хотя всю ночь он крутился и стонал, так болела и ныла его опухшая рука. Все решили, что с такой температурой, пятнадцать километров пройти ничего не стоит. Мужики стали торопить Алексея. Хоть встали утром, но пока проваландались с завтраком, разговорами и сборами, время подошло к обеду. Алексею предложили поесть на дорогу, но он, посмотрев на часы, отказался: «До Светлого дойду, там и пообедаю, да и время поджимает, скоро час дня будет. С такими сборами я до поселка засветло не дойду, а есть, совсем не хочется». Алексей оделся потеплее. Ребята помогли ему надеть рюкзак, который был хоть и не очень тяжел, но неприятно давил на распухшее плечо. По стародавнему обычаю все присели «на дорогу»… помолчали… потом встали. Алексей попрощался со всеми и с двумя парнями вышел из душного балка на вольный воздух. Ребята подошли к лыжам, которые длинной и ровной шеренгой были воткнуты в сугроб снега, который намело ветром около окон балка, выбрали лыжи и палки Алексея и положили их перед ним. Алексей взял одну лыжную палку, так как вторая рука не работала, вставил ноги обутые в валенки в полужесткие крепления лыж, а ребята помогли застегнуть их. Проверив скольжение и отдачу лыж, он махнул им на прощанье и покатил в сторону поселка по короткой дороге. Покатить-то он покатил с буровой, а в поселок не прикатил, а куда делся ни на буровой, ни в поселке никто не знал. Связи с балком не было. Если с ближними буровыми была телефонная линия, то на дальних участках не было ни телефона, ни рации. Пропал мужик, и… никто не знает где он. И хорошо, что никто ничего не знал, иначе бы всем поселком бросились на поиски водителя. Вначале Алексей шел быстро и легко, а на ровных местах, несмотря на боль в руке, умудрялся бежать. В таком темпе и без отдыха он одолел километров шесть. Осталось совсем чепуха, каких-то девять верст. Но он дал маху. Свернул не в тот распадок, потому, что тот, которым он пошел, был широким и прямым, а его предупреждали, что именно в этом месте можно ошибиться. Мужики с буровой объясняли, что первые шесть километров нужно идти по дороге, которая идет в поселок, но река должна быть все время слева. Когда перейдешь реку, где брод, то дорога повернет на право, а идти нужно прямо, тогда попадешь в широкий распадок, который километров через девять приведет в поселок. Все было бы хорошо, но Алексей забыл, что распадок, который ведет в поселок, начинается за небольшим и узким седлом, между двумя сопками, а распадок, которым пошел он, был широким у поворота, но уводил совсем в другое место. Довольный, что очень удачно пробежал шесть километров, он катил без отдыха еще целый час. Снег в распадке был не глубокий, лыжи не проваливались и хорошо скользили, Торить лыжню по такому «целику» было одно удовольствие. В лесу немного подмораживало, но морозец был приятный и бодрящий. «Пора передохнуть,– сказал сам себе Алексей, посмотрев на часы, которые пришлось достать из кармана. Он их положил еще в балке, так как блестящий браслет часов, которым он очень гордился и такого ни у кого не было в партии геологов, не налезал на его распухшую руку, да и часы в то время были очень большой редкостью у «простых смертных», добавил.– О… почти два часа бежал… точно нужно передохнуть и покурить». Он, не снимая рюкзака и не сходя с лыжни, которая обрывалась на носках его лыж, передохнул, покурил и покатил дальше. Распадок между сопками был все таким же широким, а ручей, который раньше протекал почти по прямой и на одинаковом расстоянии от подошвы сопок начал петлять от одной сопки до другой, а его берега заросли густым кустарником. Теперь лыжню пришлось торить не по середине распадка и вдоль ручья, а у подошвы сопок. Вдоль русла ручья, идти не было ни какой возможности из-за густых зарослей кустарника, или «чекмарника», как частенько называют такие места в Сибири. Прошло еще полтора часа. Опухшее плечо под лямкой рюкзака ныло, а в больной руке тюкали молоточки. Он решил сделать небольшой привал, но для отдыха нужно было хотя бы присесть на что-то. Это «что-то», а именно – поваленное дерево он обнаружил в сотне метров от места, где остановился. Уставшие ноги, автоматически двигая лыжами, доставили его до валежины на которую он сел боком, что бы было удобно пристроить лыжи вдоль бревна, и закурил. «Скоро Светлый покажется, осталось совсем немного,– думал Алексей, наслаждаясь отдыхом.– Однако доковыляю, хоть и устал. Хорошо бы доктора застать. Может он дома, или в лазарете. Хоть бы не на охоте». Наш доктор все свое свободное время на охоту тратил, а свободного времени у него было навалом. В поселке Светлый жил бродячий народ, а этот народ, как космонавты – болеет редко, вот этот чертов костоправ и пользовался случаем, что бы подкормить свою молодую жену свежим, диким мясцом. На землях геологов он не охотился, а стрелял зверя в лесах местного совхоза и лесхоза. От таких охот лазарет частенько оставался на три-четыре дня без доктора. Положение спасала фельдшерица, которая в отсутствии доктора просто-напросто отбывала время в лазарете, а при нем так откровенно била баклуши. Алексей докурил сигарету. С трудом встал и зателепал, еле-еле переставляя ноги. «А рука стала ныть сильнее,– подумал он.– Наверное, и температура поползла вверх». Прошел еще час. Алексей был в дороге около пяти часов. По времени и расстоянию, которое он прошел за это время, даже если отбросить часа полтора на отдых, он должен уже быть в поселке, или рядом, но лая собак не было слышно. Дизель, который гоняет генератор, тоже, как немой. Зато распадок и дорога между сопками, очень похожи на то, что рассказали ему буровики, когда объясняли, как добраться до Светлого. И только сейчас до Алексея дошло, вернее даже не дошло, а мелькнула вялая и не заслуживающего внимания мысль, что не все так гладко, как ему кажется. Мужики, когда объясняли ему дорогу до Светлого, то обмолвились один единственный раз, что русло ручья протекающего в распадке должно быть почти все время прямым и без сплошных зарослей кустарника. «Смотри внимательно у брода, где основная дорога поворачивает на право. В том месте тебе нужно свалится в распадок, но только после того, как одолеешь небольшое седло между сопками. Перевалишь седло и в самом начале распадка наткнешься на ручей. Ручей в своем истоке зарос кустарником и петляет, но далее течет почти прямой лентой. По его берегам растут ровные кусты лозы аж до самого Светлого»,– говорил бригадир, засовывая в рюкзак Алексея, завернутую в свитер бутылку с чаем В уставшем от боли и неизвестности мозгу Алексея все перепуталось. Он уже не мог точно сказать, где и в каком месте ручей должен петлять в густом «чекмарнике». Он покурил, передохнул, и пошел дальше. Рука разболелась так, что он еле терпел, а ко всем бедам добавилась высокая температура, и его стало морозить. Алексей с трудом передвигал лыжи, еще целый час, но прошел совсем ничего. Стал искать подходящую валежину, что бы присесть и передохнуть. Парень старался выдерживать часовые переходы, но по мере увеличения пройденного пути он уставал все больше и больше. Теперь, что бы «отдышаться» ему приходилось увеличивать время на отдых после очередного перехода. Метрах в пятнадцати от него лежала лиственница с зеленой и не опавшей хвоей. «Видно еще до морозов ветром свалило,– подумал Алексей,– хвоя-то на лапках вся целая. А соседки… совсем… голые стоят… на морозе мерзнут. Как бы тут самому не замерзнуть? А… прорвемся». Он подошел лиственнице, с вывернутыми наружу корнями, в которых застряли комья глины, мелкая галька, а в середине здоровый валун. Казалось, что корни лиственницы ни как не могут, да и не хотят расстаться со своим холодным и тяжелым сокровищем. Они обняли, опутали и прижали к своему мощному комлю этот гладкий, почти матово отполированный тысячелетиями камень. Алексей здоровой рукой очистил от снега шершавый ствол с поваленной лесины и сел на нее. Что бы стянуть рюкзак ему, как «гуттаперчевому человеку» из цирка пришлось «выворачиваться наизнанку», лишь бы не задеть ненароком больную руку. Сидеть на поваленном дереве с неснятыми лыжами на одеревеневших ногах, и стягивать рюкзак одной здоровой рукой было ох как не просто. Он нагнулся к самой земле с рюкзаком, который туго сидел на его спине, изловчился и… рюкзак оказался на снегу, а когда выпрямился, то почувствовал, что кровь мощными толчками ударила в больное и опухшее плечо больной руки. Подождав, когда толчки крови перейдут в привычное и монотонное тук… тук…тук, Алексей с трудом отстегнул затвердевший от мороза верхний клапан рюкзака и, помогая зубами здоровой руке, развязал узел шнура, который стягивал горловину рюкзака. Вытащил бутерброды с отварным мясом, пожевал их без всякого аппетита. Есть, несмотря на то, что он плохо позавтракал, а потом столько время шел на лыжах, совсем не хотелось. Если желудок и не требовал пищи, то мысль Алексея о том, что этому ненормальному желудку необходимы дрова, для того что бы ноги могли идти дальше, заставляли челюсти перемалывать холодное мясо вместе с твердым и замерзшем на морозе хлебом, а потом пропихивать все это в нутро привереды. Прожевав бутерброды, он запил их холодным чаем из бутылки, которая горячей была завернута в свитер и силой засунута в его рюкзак бригадиром. Алексей подкрепился, передохнул и пошел по распадку дальше. Только теперь он не шел и не катил, а еле передвигал лыжи. С рукой стало совсем худо – онемела, зато он не чувствовал ни какой боли, когда задевал больной рукой за кусты. Дрожь в теле прошла, но жар усилился, он и без градусника чувствовал это. Мужик не на шутку стал волноваться, но психуй, не психуй, а идти нужно, на улице не лето. Хотел идти назад, но подумал и решил, что не дойдет. «Если на дорогу до этого места я угробил более семи часов, а сейчас еле плетусь, то обратно точно не дойду – свалюсь,– думал он невесело и замедлял шаги. Пройдя метров десять, вновь увеличивал свой темп, а в голове вертелись мысли.– Нужно вперед. В Светлом доктор, а на буровой его нет, да и не дойти мне теперь до нее. Но где же Светлый? Где? Куда пропал?» Очередной час Алексею показался вечностью, лыжи двигались очень медленно, а он держался из последних сил, но поселок как в воду канул. «Нет Светлого,– думал он,– хоть стреляйся». А дело зимой, день короткий и уже стало темнеть. Мужик приуныл, но не психует. Хоть молод и не битый таежник, а держится, да еще и телепает в темноте кое-как. Стало совсем темно, но парень настырный и продолжает двигать лыжами. Прошел еще немного и заметил свет. Обрадовался. Раз свет, значит поселок рядом, даже ноги сами собой пошли. С пол часа прошел – свет ярче светит, но других огней не видно. Дальше он уже не шел, а катил, откуда только силы взялись. Между деревьями свет стал еще ярче, только он был какой-то голубоватый, а не желтый, как светят окна в поселке и прожекторы около конторы, клуба и гаража. Наконец Алексей вышел на поляну, а там… «На поляне этой снега нет и свет мягкий, приятный и голубоватый,– рассказывал Алексей,– а откуда идет не понятно. Пошел я к свету, а его вроде видно, а вроде и не видно. Трава на поляне зеленая и теплая, а на ощупь сухая и шелковистая. Воздух тоже теплый, мне даже жарко стало. Наверное «приплыл», если в декабре, в мороз, среди снега и голых лиственниц, да на зеленой поляне светит голубоватый мягкий свет. Хотя… со светом можно разобраться, если бы не рука и необходимость идти дальше в Светлый. Светить может ионизированный газ, или еще какая-нибудь фигня. Но откуда взялась зеленая, сухая и мягкая трава, и откуда такой теплый воздух? Неужели я свихнулся, или мне все это снится? Я потянул себя за ухо, а в затуманенной голове промелькнула ленивая мысль: «Ухо больно, значит, не заснул». Алексей снял лыжи, сел на траву и так ему тепло и хорошо стало, что в сон потянуло. Прикрыл глаза и… в голове неожиданно мелькнула ясная и здравая мысль, хотя его голова была в каком-то ватном и сонном тумане, что если на морозе делается тепло и клонит в сон, то человек начинает замерзать. Он открыл глаза, а вместо снега, голубоватого света и деревьев – в глазах муть и туман. Рука в тепле стала ныть так, что никакого спаса не стало от тюкающей и тянущей боли. Стало жарко и душно, и совсем худо. «А потом,– рассказывал нам Алексей,– мне кто-то толи говорит, толи приказывает, что бы я раздевался и вставал. А у меня в голове даже мысли не мелькнуло о том, что за каким хреном я, да еще на морозе, раздеваться должен. Я разделся и встал. Потом яркий огонь, или яркая вспышка, а потом темно. Больше ни чего не происходило, все как отрезало. Но мне кажется, что все это я видел во сне. Проснулся я на той же поляне и в темноте, но абсолютно голый. На небе кусок луны светит, серпик узкий – луна на исходе, а звезды яркие, как чайные блюдца. Небо чистое и звезды яркие, значит мороз за двадцать градусов, а я голый и мне тепло. В свете лунного серпика и звезд видно, что я лежу на маленьком зеленом пяточке, а вокруг тайга, сопки и снег. Стал вспоминать, как попал на эту зеленую поляну. Вспомнил, как брагу пил, как руку ободрал и дальше все по порядку. Вспомнил, что когда добрался до зелени и тепла, то рука разболелась очень сильно, и было жарко. От жары и боли, мне стало совсем худо. То, что я раздевался до гола и в таком виде заснул, помню очень смутно, но для чего ни как не пойму. Когда я отошел немного от сна, то потрогал и подвигал больной рукой, а она не болит, и опухоли нет, чему я страшно удивился. Даже намека, ни какого на боль и здоровенную опухоль не осталось, которая погнала меня к доктору в поселок Светлый. Температура спала и голова ясная, и чувствую, что выспался так, как очень давно не высыпался. Встал на ноги ничего не болит, только жрать и пить, как безумный хочу. Ничего на себя не одевая, развязал рюкзак, достал остатки недоеденного бутерброда и еще два целых. Все слопал за какую-то минуту. Запил остатком чая из бутылки, но есть, и пить захотел еще больше. Подумал, что вместо воды, можно снегу налопаться. Достал и открыл банку тушенки, которую умял вместе с хлебом, после чего пить захотелось со страшной силой, но и есть тоже. Хотел пожевать снег, но остановился во время. Снегу можно съесть хоть целый сугроб, но пить захочется еще больше. Потом до меня дошло, раз на поляне тепло, значит можно натаять снегу. Взял банку из-под тушенки, подошел к сугробу, который намело около молоденьких елочек, и набил банку снегом. Пока набивал снег, то почувствовал, что за зеленой полянкой морозит, как я и предполагал, глядя на яркие звезды, под двадцать градусов мороза, а банка, еще не набитая снегом, стала прилипать к мокрым рукам. Такое бывает только тогда, когда морозит за двадцать градусов, но я не задумывался, почему хожу голый и не мерзну, когда рядом такой колотун. Тогда такие мысли в голову не приходили, а почему не приходили, я не знаю. Пока я одевался и укладывал рюкзак, снег в банке растаял. Я с жадностью выпил воду, которая была мутная и жирная от остатков тушенки, потом набил еще одну банку и поставил в самом центре полянки, где, как мне казалось, было, теплей всего. Нужно двигать в поселок, но сначала не мешает покурить в тепле. Я достал сигарету из пачки «Мужик с Палкой», так мы называли сигареты «Памир» и прикурил. Сидя на зеленой травке, покуривая после еды и воды сигарету, которая кажется такой вкусной, я соображал, куда мне податься. Если в поселок, то я, по этому распадку могу идти «до второго пришествия» и не дойти. Шел, хоть и слабо, но часов восемь и никакого Светлого. Поселок, как сквозь землю провалился. А потом, что мне там делать? Руку лечить не надо, теперь рука лучше здоровой выглядит, а письма и посылки можно будет позже отправить. Должны же нам привезти к празднику хоть что-нибудь. Вот с этой оказией и увезут и то, что мне наказывали передать, да и еще добавят. Так на кой хрен мне в поселок переться, если я даже не знаю в какой он стороне. Чего думать – рука не болит, ноги тоже. Дуну-ка я обратно на буровую. Луна и звезды светят, мой след от лыж, как нарисован на белом снегу. С неба подсвечивает, а в углублениях лыжного следа тень, от такой подсветки кажется рельефной, да и по набитой лыжне бежать одно удовольствие, не то, что по целику новую лыжню бить. Мужики думали, что на неделю, или две меня отправили, а я утром заявлюсь, а может и ночью. Сколько сейчас время? Посмотрел на левую руку – часов нет. Вспомнил, что левая рука, на которой носил часы, была больной, поэтому часы положил в карман. Пошарил по карманам и нашел, но часы стояли. На циферблате разглядел восемь часов сорок минут. Для утра это было рано, на небе звезды и луна, а для вечера не подходило, потому что последний раз, когда я смотрел на часы, они показывали минут двадцать десятого, а это было уже на зеленой поляне, как раз перед тем, как я вырубился. «Какая разница,– подумал я,– пусть стоят. Теперь и без часов обойдусь, а вот свитер-то надо одеть». Я снова развязал рюкзак, достал свитер, который навязал мне бригадир, снял куртку, натянул свитер, а потом куртку. Вновь завязал и застегнул рюкзак, одел и проверил – ладно ли сидит. Сидел ладно, не давил, но и не болтался. Взял банку с растаявшим снегом и выпил воду, а банку повесил на вершинку молодой елочки. Пристегнул лыжи, подобрал валявшуюся лыжную палку и пошел по тореной накануне лыжне обратно на буровую. След от лыжни, при свете серпика и звезд, хорошо виден, накат великолепный, мороз слегка покусывает, но я из тепла, а щеки и нос скоро привыкнут к морозу, еще и жарко станет. Рука не болит. Я жалею, что нет второй лыжной палки. Ха! Почему нет? Что, разве вокруг меня нет леса? Выломал молоденькую елочку, ободрал ветки и вперед. Весь путь, на который я убил более восьми часов совсем недавно, сейчас проскочил за три часа. Было совсем темно, когда я пришел на буровую. Сбросил лыжи, поставил их у окна в сугроб, рядом с другими и дернул дверь. Дверь была на запоре и не открылась, я постучал. В ответ – тишина. Прошел по скрипучему снегу к окну и стал стучать в него. Примерно через пару минут послышались шаги за дверью, мат-перемат, резкий звук открываемой задвижки, после чего хриплый голос старшего мастера выдал... – Какой хрен шастает по ночам, и спать не дает? Кто пришел? Алексей назвался, на что старший опять рявкнул. – А ты позже не мог выйти из поселка. Вышел бы часов в шесть и в самый раз, к утренней смене поспел. Какой тебя хрен по ночам таскает! Иди, досыпай и нам не мешай! Время только час ночи, все недавно легли, а ты будишь. Ну и как, вылечил тебя костоправ? Руку не резал? Что-то больно рано вернулся, мы тебя только после Нового Года ждали. Выходит пустяковый нарыв был… да? Ладно, потом расскажешь, пойдем спать. Если хочешь пожевать, или пить, то иди на кухню, да тихо. Смотри мне!.. Не вздумай ребят разбудить. Вчера трудная скважина была, все намаялись и все без рук. Могут и накостылять, если разбудишь. Все, я досыпать пошел. Работать сможешь, или пока на кухню поварить пойдешь? – Смогу. Все нормально и рука в полном порядке. – Раз в порядке, то очень хорошо. Утром и заступай. Если с дизелем все в норме, проверь сразу же после подъема, то ребятам поможешь, а то они, за эти три дня, пока тебя лечили, вымотались совсем. Еще и пласт идиотский пошел, то плывет все, трубами обсаживать не успеваем, то на какие-то граниты попадаем, бурильные головки летят одна за другой. Граниты их живьем жрут, а метров ни каких. – Какие три дня?– спросил я, думая, что мастер оговорился с недосыпу. – Как, какие три дня? Ты, что датый? Ну-ка дыхни!.. Вроде не пахнет. Три дня – это те дни, которые ты в Светлом провел. Я тебе эти дни не актировал даже, больничным пойдут. Болел бы здесь, то поставили бы тебе выход, но ты был в поселке, а там контора – не пройдет. Могут крысы канцелярские шум поднять, а нам этот шум совсем ни к чему. Понятно? – Какие три?..– но я не договорил, мастер на меня так посмотрел, что я решил пока промолчать. – Иди на кухню, перекуси и поспи малость. Утром на смену подниму,– сказал старший и пошел досыпать. Я ничего не мог понять. Выходит, с его слов, что я три дня давил клопа на зеленой поляне. Абсурд какой-то. Как это я мог три дня спать на траве, в тайге, голым и ни разу не проснуться, и ни разу не встать, для того, что бы просто отлить. Я уж не говорю о большем, но три дня и... не отлить!.. Такого просто не может быть. Природа, такого безобразия и надругательства над организмом, не может выдержать. – Все это мне рассказал водитель. Я решил проверить, хотя был уверен, что парень не выдумал такую невероятную историю и как бы, между прочим, расспросил мастера и рабочих на буровой, была ли у водителя больная рука. Все подтвердили, что когда он пошел на Светлый, то у него была температура, а рука распухла и сильно болела, и его не было на буровой три дня. В лазарет он тоже не приходил. Наш костоправ меня твердо заверил, что водитель к нему не обращался. Я рассказал эту историю врачу, а тот пригласил водителя и осмотрел его. Ни каких следов нагноения, старых царапин и шрамов он не нашел, хотя водитель клялся, что этого добра, до посещения поляны, у него было «море». Что скажешь?– Закончил свой рассказ геодезист. 4 – Что я могу сказать? Я только могу повторить, что произошло со мной, да ссылаться на рассказы других людей. А, что за история с собакой? Я от нескольких человек слышал невероятную историю солдата и его собаки, но почти каждый из них об этом случае рассказывали по-разному. Все клялись, что их рассказ самый правдивый, но у них не сходились времена года и даже сами годы. Они путали и место, где произошла эта история. На твоей копии с геологической карты это место находится в середине, между зимней поляной, где спал заблудившийся водитель и местом, где медведь тащил утонувшую Светлану на «поляну воскресения из мертвых». Так, что же там было на самом деле?– спросил я. – С собакой произошла совершенно невероятная история,– начал мой собеседник и продолжил. – Если в истории с водителем и Светланой можно сомневаться, потому что нет свидетелей, да и со сломанными ногами геолога тоже много неясного, хоть и был свидетель. Даже твоя история с исцелением и пропавшими шрамами попахивает душком, но в истории с собакой я был свидетелем, да и не только я, а почти весь наш поселок. Слушай. Я постараюсь свое повествование передать в лицах, даже попробую сохранить манеру и лексику моих героев. А не пропустить ли нам по маленькой? – Я не против,– взял бутылку и разлив беленькую по рюмкам, добавил.– Даже очень не против. Мы выпили, закусили и геодезист начал свое новое и удивительное повествование. – Хозяином собаки был солдат, который служил в охране на точке, недалеко от Светлого. Зачем он приехал, или пришел пешком в поселок, я сейчас не помню, но в Светлом он был со своей сторожевой собакой. Обычно солдаты, их еще называют проводниками служебных собак, никогда не привозили своих псов в поселок, а этот привез. Псина была здоровенной немецкой овчаркой, с темной, почти черной спиной, но на левой задней ноге у нее красовалось несерьезное и даже кокетливое белое пятно величиной с ладонь. Геологи смеялись: «Это же надо! У такого зверя и такая «несерьезность на ноге». А солдату со смехом советовали, что бы он закрасил это безобразие природы. Пес был хорошо воспитан. Никогда не зарычит, не залает без команды, но никогда не позволит ни кому, даже детям, погладить себя. Пес никогда не брал еду из чужих рук, как бы голоден не был. Он не лаял и не бросался, если его пытались погладить или покормить чужие. У любого благожелателя моментально пропадала охота приласкать и покормить пса, когда он в ответ на заботу глухо, почти беззвучно рычал и ужасно скалил зубы. Очевидцы говорили, что от такого рычания, по спине пробегают холодные мурашки. Солдат жил в домике, в котором всегда останавливалась охрана поселка и всей нашей непонятной «Зоны». Эти двое были неразлучной парой. Если солдат шел в столовую, то пес обязательно шел рядом с ним, почти задевая левое бедро солдата. Казалось, что овчарка бела привязана к солдату и никакие встречные собаки, домашние животные и люди не могли нарушить этого шествия. Они вместе заходили в столовую, солдат садился к столу, а пес устраивался на полу, рядом с ним, но так, чтобы ему было хорошо видно входную дверь. Геологи всегда смеялись и говорили, что пес смахивает на разведчика, который никогда не сядет спиной к входной двери. Овчарка была на воинском довольствии. Солдат, получив свою порцию завтрака, обеда, или ужина, получал и воинский паек собаки. Он всегда приносил собачью посуду, которая была чище столовской. Повариха, как все женщины, когда они попадают в неловкое положение, пыталась свалить свою вину за грязную и жирную столовскую посуду, на чужие плечи. Она каждый раз говорила, что пес ест из чашек, которые чище котелков геологов в сто раз. Ей, мол, очень противно брать грязные котелки геологов в руки, когда она накладывает обеденный паек для «этих грязнуль геологов», когда они уходят в короткие маршруты недалеко от поселка. Таким наивным способом она пыталась оправдаться за «жирок», который оставался на ложках и чашках в ее ведомстве. В одну собачью чашку повариха накладывала пищу, которую специально готовила для сторожевых собак, а в другую горку костей, или приличный шмат мяса. Если еда была горячая, то овчарка терпеливо ждала, когда она остынет. Съев свою порцию из первой чашки, пес смотрел на своего хозяина и принимался за кости и мясо только тогда, когда солдат скажет: «Можно». После этой команды он гладил пса по голове и легонько хлопал его по правому боку. Без этой последовательности овчарка никогда не принималась за кости и мясо, хотя по ее виду было видно, что ей очень хочется разгрызть кости и полакомиться мясом. Пес будет сидеть, и смотреть в глаза солдата до тех пор, пока тот не повторит весь ритуал заново и не хлопнет пса именно по правому боку. Они даже спали вместе в домике. Солдат на кровати, а пес на полу, но обязательно рядом с кроватью. Если солдат уходил по делам службы, то он оставлял овчарку под небольшим навесом, который был сооружен около домика, в котором они жили. Перед уходом он говорил ей только два слова: «Место! Ждать!». После этой команды пес терпеливо ждал возвращения своего хозяина под навесом, хоть целый день. Зато когда солдат возвращался то, сколько радости и нетерпения было в глазах собаки, но пес терпеливо ждал, пока тот не подойдет и не скажет заветного слова: «Гулять!». После этого слова пес подбегал к нему, вставал на задние лапы и, лизнув хозяина в лицо, бежал по своим делам, но всегда в одно и тоже место, которое ему было указано в тот день, когда они появились в Светлом. Справив свою нужду, овчарка подбегала к солдату, «прилипала» к его правой ноге и они шли вместе в столовую, или просто гуляли по поселку. Два друга прожили три дня в поселке. Жители поселка и бывалые геологи удивлялись дружбе такого серьезного пса с его проводником. На четвертый день, у этой парочки было почти все, как всегда, но солдата вызвали в контору геологов, посадили в кузов грузовой машины и увезли на буровую. Зачем его туда отправили, я не помню, но хорошо помню, что он должен был вернуться вечером. Пса он, как всегда оставил под навесом, но второпях не успел, или забыл отдать команду: «Место! Ждать!» Он только потрепал его по шее, погладил по голове и убежал в контору. Овчарка, вначале смотрела на убегающего солдата, потом легла и скорей всего заснула. Очевидцы этого происшествия позже рассказывали, что пес под навесом проспал часа четыре. Когда пес проснулся, то встал, потянулся и пошел на свое отхожее место. Закончив свои дела, вернулся под навес. Посидев под навесом около часа, он вышел на дорогу, по которой убежал солдат и лег на обочине. Мужики, видя, что овчарка весь день провела без еды, принесли ему миску каши и кости из столовой. Поставили миску под навес, но пес даже не повернул голову в их сторону. Когда они стали его звать и свистеть, как обычно подзывают собак, то он, повернув голову, оскалился и глухо зарычал. В этом рычании было, столько стали, что мужики поспешно покинули навес. Овчарка пролежала на обочине дороги до вечера, потом встала и пошла вдоль поселка. Местные собаки, которые свободно бегали по всему поселку и тявкали на любого прохожего, а чужую собаку окружали рычащей стаей и выясняли с ней свои собачьи отношения, при приближении овчарки, трусливо падали на спину или, поджав хвосты, скрывались во дворах своих хозяев, а пес солдата шел по поселку, не обращая ни какого внимания, ни на собак, ни на встречных жителей Светлого. Казалось, что он знал абсолютно точно, куда ему нужно идти. Неожиданно овчарка побежала и перепрыгнула забор, где был домик рабочего, который работал на поселковой электростанции. За забором раздалось кудахтанье, хлопанье крыльев и трусливый визг собаки хозяина домика. Буквально через пол минуты овчарка вновь перепрыгнула забор, но теперь у нее в пасти трепыхалась курица. Овчарка не обращая внимания на кудахтанье и шум, преспокойно легла под дерево, растущее метрах в десяти от домика, придавила курицу своими зубами, и не спеша, стала ее есть. Доев курицу, овчарка снова перепрыгнула забор, поймала еще одну курицу, хорошенько придавила ее зубами и, перепрыгнув забор, положила свою добычу на землю. На шум выбежал хозяин домика и через низкий забор увидел, что псина сидит рядом с его придавленной пеструшкой, а во дворе стоит гвалт от перепуганной птицы, его же сторожевой пес забился в конуру и не подает ни каких признаков жизни. Рабочий забежал в дом, а овчарка нагнулась, аккуратно ухватила курицу за шею и неторопливо пошла в сторону своего навеса. Она успела пройти метров десять от места своей охоты, когда на крыльцо домика выскочил разъяренный хозяин курятины с двуствольным ружьем. Он взвел курки двустволки и прицелился в нахального вора. Овчарка, услышав щелчки взводимых курков, бросила курицу и в три прыжка оказалась у забора, за которым стоял и целился в нее обворованный и страшно злой рабочий с взведенной двустволкой. Пес не останавливаясь, высоко подпрыгнул, перелетел через забор и сделал еще один мощный прыжок в сторону защитника курятины. Рабочий, пока собака летела в прыжке в его сторону, выстрелил из обоих стволов и упал на спину вместе с овчаркой, которая успела прыгнуть на его грудь, а ее окровавленная пасть сомкнулась на горле поверженного стрелка. Пес дернулся два раза в предсмертных судорогах и затих на груди поваленного стрелка. На выстрелы из соседних домов выбежали люди и, столпившись вдоль забора, увидели, что хозяин домика валяется на земле, его затылок лежит на нижней ступеньке крыльца, а на самом хозяине распласталась окровавленная собака и ее ужасная пасть сжимает его горло. Двое, «самых смелых мужиков», открыли калитку и осторожно приблизились к лежащим. Убедившись, что овчарка мертва, они осторожно разжали страшную и окровавленную пасть собаки, и сбросили мертвого пса с рабочего. У овчарки была размозжена вся голова, а на груди зияла большая кровоточащая рана, от двух картечных зарядов, которыми рабочий успел завалить огромного пса. Сам стрелок лежал без движения, но его била мелкая дрожь. «Смельчаки» осмотрели его горло и убедились, что умирающий пес, успел лишь слегка прикусить горло своего убийцы. На горле было несколько ранок, из которых медленно вытекали тоненькие струйки крови. – Слава Богу, что пес не порвал ему горло, а только чуть-чуть зацепил зубами,– сказал один из смельчаков.– Но почему он без сознания и трясется. Может затылком стукнулся о ступеньку, когда на него прыгнула собака. Посмотри, что у него с головой, а я приподниму его. – На затылке здоровенная шишка. Может мозги стряслись, после падения, поэтому и без сознания, но почему его так трясет, как будто к нему электричество подключили? Нужно в лазарет тащить,– заключил второй смельчак, а потом рявкнул на толпу, которая облепила весь забор.– Чего выставились! Несите одеяло для покусанного, на нем его в лазарет отнесем, да тряпку побольше прихватите, что бы пса можно было нести! Не за ноги же его волочить. Наш костоправ должен проверить, не бешенная ли собака, хотя уколов от бешенства, раненному стрелку не избежать в любом случае. Минут через пятнадцать по дороге к лазарету направилась процессия. Во главе процессии шестеро мужиков несли на одеяле хозяина кур, за ними на куске старого брезента четверо пацанов лет по четырнадцать несли убитую собаку. Шествие замыкала толпа женщин и детей не менее сорока человек. Пока многочисленная процессия медленно двигалась к лазарету, покусанный электрик оклемался и сел на одеяле, которое плавно раскачивалось в такт с шагами шестерых добровольных санитаров. Он крутил головой в разные стороны, но видимо после потрясения с собакой ничего не соображал. Наконец он увидел пса, которого несли на брезенте. Не стесняясь женщин и детей, из его покусанного горла раздался грубый и хриплый мат. Соскочив с импровизированных носилок и качаясь из стороны в сторону, он подошел к пацанам, которые несли мертвую собаку. – Ах ты падла,– захрипел восставший из мертвых,– мало того, что курей моих подавил, так и меня сожрать хотел! Хрен тебе меня сожрать! Много желающих было меня прикончить на войне, только где они теперь! Вот и ты сука драная подохла! Или она живая? Сейчас я ей хребет переломаю! Будет знать, как на людей бросаться! Мужики схватили его за руки и оттащили от мертвой овчарки. – Чего орешь? Мертвая она! В рубашке ты, паря, родился. Маленько не успел бы стрелить, так лежать тебе с разорванным горлом – серьезная собака на тебя прыгнула. А пса не трогай – мертвый он, к врачу его тащим. Нужно проверить, не бешенный ли твой враг, а заодно и тебя проверять будут, да уколы ставить. Без этого нельзя, вдруг ты сбесился и весь поселок перекусаешь. Ты, как, сам пойдешь, или на одеяле поедешь?– спросил один из «смельчаков». – Сам дойду, только в голове шумит, да горло болит,– тихо сказал очнувшийся от нападения пса электрик. Потом сжал руки в кулаки, поднял руки над головой и, потрясая кулаками, возмущенно крикнул.– Вот сука бешенная! Метрах в пятнадцати от меня была и чуть не загрызла! Еле из двух стволов пальнуть успел, да и то на лету! Этот пес или сбесился, или его так натренировали, что он на щелчок взводимого курка бросается жрать людей! А если он такой ученый, то за каким хреном давит курей, жрет их у всех на виду, да еще и про запас тащит в свой дом? Ни кто не ответил возмущенному электрику. Вся процессия, после его эмоционального монолога молча двинулась дальше, а он поддерживаемый с левого и правого бока двумя мужиками шел, качаясь и спотыкаясь на каждом шагу, но не забывал материть собаку, свою и чужую жизнь, работу и начальство и все, что попадалось по дороге. Наконец вся компания добралась до лазарета. Покусанного завели к врачу в кабинет. В кабинете наш спаситель Светланы осмотрел его, прижег йодом и залепил пластырем укусы, а когда разглядывал здоровенный шишак на затылке, то сказал: – Придется тебе полежать у нас пару дней. Проверим, целы ли твои мозги, не стряслись ли после падения на ступеньку крыльца, а сейчас укол против бешенства поставим. Задирай рубаху, да живот оголяй. Доктор достал из сейфа ампулу с сывороткой от бешенства, открыл флакон со спиртом, смочил шарик ваты спиртом, протер ампулу и обломил вытянутый верхний конец ее. Фельдшерица, глядя на манипуляции доктора, открыла стерилизатор, подцепила пинцетом шприц, положила его на салфетку, которая лежала на стеклянном столике, потом тем же пинцетом достала толстую иглу, которую и вставила ее в шприц. Весь этот внушительный агрегат она протянула доктору. Пока доктор набирал в шприц сыворотку из ампулы, она смочила новый ватный шарик спиртом и протерла место, на животе подозреваемого в бешенстве электрика, в которое доктор должен всадит шприц. После всех приготовлений наш костоправ одним резким движением руки вонзил иглу шприца точно в обработанное место спиртом на животе и выдавил сыворотку против бешенства. Поставив укол несчастному, он показал ему койку в изоляторе, и вышел на улицу, что бы посмотреть на собаку. Первым делом он осмотрел у овчарки пасть, но ни какой бешеной пены не обнаружил, да и вряд ли обнаружил бы, потому что пасть представляла кровавое месиво из зубов, костей черепа и мозгов собаки. – Здорово он разделал пса. На голове нет живого места, и грудь вся разворочена. Видно картечью бил,– сказал доктор и, посмотрев на толпу народа, добавил.– Пса отвезите подальше и заройте глубоко в землю, да так, что бы зверье не могло разрыть и не слопать то, что от него осталось. Может... на самом деле... собака сбесилась. Хотя… вряд ли. Я его сегодня видел, когда он у дороги лежал. По поведению пса было хорошо заметно, что он здоров. В этот же вечер на северную буровую шел вездеход. Овчарку завернули в брезент, на котором ее принесли к лазарету, накрепко привязали к борту вездехода и буровики, забравшись в кузов, покатили на свою буровую. Солдат вернулся поздно. Не обнаружив своего друга, он стал расспрашивать всех, кто попадался ему на глаза – не видели ли они его пса. Взрослые, при встрече с солдатом, опускали голову, быстро шли мимо него, не отвечая на расспросы, или говорили, что не видели овчарку. Печальную весть солдат узнал только тогда, когда пацаны возвращались из клуба, где крутили очередной «немой» фильм. После войны было очень много старых «немых» фильмов, которые все с большим удовольствием смотрели, не только в глубинке, но и в крупных городах. Мальчишки рассказали солдату о смерти его овчарки со всеми подробностями. Солдат, после их рассказа, еле доплелся до своего дома и всю ночь простонал и проплакал, вспоминая своего любимца. Утром, после бессонной ночи он всем встречным говорил, что пристрелит хозяина куриной стаи, хотя прекрасно знал закон северян. Этот закон был очень суров. Если любой пес начинал ловить и жрать домашнюю птицу, или четвероногую живность, крал куриные яйца, а были и такие специалисты среди собак и кошек, то их безжалостно убивали и бросали за поселком, не закапывая. Такое отношение к «братьям нашим меньшим» было не жестокостью, а жизненной необходимостью. Причина была в том, что если оставить в живых такого любителя домашней живности, то со временем в поселке исчезнет эта самая домашняя живность. Собака, которая, хоть один раз попробовала такую легкую добычу уже не могла остановиться и продолжала грабить поселковые подворья. Коренные жители прекрасно знали такую особенность собак и никогда не церемонились, как бы им не было жалко своих собак. Зато в новых поселках, где жили приезжие, в основном жители городов, которые питали нежные чувства к своим «братьям меньшим», к поздней осени, когда устанавливается холодная погода, оставались «на бобах». Им, после набега хвостатых браконьеров, нечего было резать на долгую северную зиму из мелкой домашней живности. «Братья меньшие» виляя хвостами и, предано заглядывая в глаза добрых хозяев, преспокойно пожрали за лето их домашнюю скотинку и птицу, которая откармливалась на пропитание семей защитников «братьев наших меньших». В северных поселках вообще не принято в летнее время кормить собак. Они ищут свое пропитание в тайге, на небольших северных пашнях и лугах. Помимо мышей, зайчатины, диких уток и гусей, они умудряются ловить даже рыбу. Перед обедом солдата, ко всем его бедам, которые навалились на него, командир отправил на «губу» за то, что он оставил свою служебную собаку без присмотра. Солдату после смерти друга было абсолютно наплевать, как его накажут. Он ходил по поселку «как не свой», а геологам, особенно женщинам, казалось, что парень даже «тронулся» слегка. «Губы», как таковой, в Светлом не было. Солдата отвели под конвоем в тот же домик, где он жил и закрыли на замок. Еду арестованному приносил сержант, который очень сокрушался, что солдат ничего не ест, а пьет только одну воду и бормочет, что-то непонятное. Вечером, если была хорошая погода, то молодежь прогуливалась по улице поселка, а те, кто был старше, сидел и точил лясы на лавочках, около своих домов. Через три дня после расстрела собаки был именно такой погожий вечер и все, кто был на улице в это время, увидели большую овчарку с черной спиной, которая бежала по дороге, ведущей на северную буровую. Овчарка не останавливаясь, не обращая внимания на встречных собак и дефилирующую молодежь, добежала до домика, где томился солдат. Она с ходу запрыгнула на крыльцо и, встав на задние лапы, стала царапать дверь домика, не издавая при этом ни одного звука. Солдатик сидевший под замком услышал и узнал, что в дверь царапается его друг. Он вскочил с койки, на которой сидел с отрешенным от всего мира видом, подбежал и с ходу выбил дверь своего заточения. Пес, как будто чувствовал, что дверь будет выбита из косяков, успел отскочить под грохот падающей двери. Солдат выскочил на крыльцо, а овчарка, встав на задние лапы, положила передние на плечи солдата и лизала своим шершавым языком счастливое лицо парня. Тот же обнял своего друга, гладил его по загривку, спине и целовал морду собаки. Все, кто гулял по дороге, по которой бежала овчарка и сидевшие на лавочках, узнали убитого пса и побежали к домику солдата. У крыльца собралась толпа народа. Все молча смотрели на счастливого пса и его хозяина. Люди не могли поверить своим глазам. Всего три дня назад, они видели этого пса с развороченной головой, вывернутыми мозгами и с огромной дырой в груди, а сейчас перед ними был абсолютно здоровый и сильный пес. На ней не было доже малейших следов от ран, нанесенных зарядами картечи. Половина жителей поселка, которые собрались около домика говорили, что это не убитая собака, но остальная половина жителей, показывая на черную спину и белую отметину на ноге собаки, утверждали, что пес превратился в оборотня. А те двое были счастливы. Солдат увел своего любимца в домик. Поставил перед ним свою чашку, с нетронутым ужином, а в собачью чашку налил воду. После традиционного разрешения пес жадно вылакал всю воду, а еду прикончил в одну минуту. Солдат, сидя на полу, гладил, трепал за уши, дул в морду своего любимца, а потом они стали бороться и кататься по полу. Пес повизгивал от избытка чувств, а солдат, что-то говорил ему. Народ облепил окна домика и смотрел на это чудо. Позже выяснилось, что буровики не зарыли пса, как наказывал им врач, а в темноте, когда ехали вдоль крутого обрыва на ходу сбросили мертвую собаку с этого обрыва. Так вот там, где стоит красный крестик с пояснением «Соб.» и есть то место, куда буровики сбросили расстрелянного и мертвого пса. На этом месте зимой никогда не бывает снега. Там была небольшая скальная площадка и с нее прекрасно видно те сопки, вершины которых, на твоей кальке соединены прямыми линиями с красными крестиками. Тебе это, что-либо говорит? Я сам лично видел убитого, а потом живого пса. Это было одно и тоже животное. У мертвого и живого пса на левой задней лапе было белое пятно. Овчарка выполняла все команды, которые солдат подавал собаке. Она выполняла их беспрекословно, а команды были не только стандартные, которым обучают служебных сторожевых собак, но и личные команды солдата, которые знал только его пес. Позже, когда солдат оправился от шока, то он рассказал, что на точке в тайге научил свою овчарку ловить тетеревов и рябчиков. По команде: «Охота», пес бегал по тайге. Выследив тетерева, или рябчика скрадывал их и давил. Первую птицу овчарка съедала сама, а вторую обязательно приносила солдату. А две курицы он задавил только потому, что они смахивают на тетеревов и рябчиков. Пес был голоден, а команду оставаться под навесом не получил. Он с чистой совестью пошел и лег у дороги дожидаться своего хозяина, а когда проголодался, то отправился на промысел. Может он и дождался бы солдата, но доброхоты поставили под навес вкусный ужин, который и вынудил дисциплинированного пса отправиться на охоту, так как из чужих рук его приучили ни в коем случае не брать пищу, какой бы вкусной и соблазнительной она не была. Такова история с собакой, а я был непосредственным свидетелем этого необычного воскресения овчарки. Как такое могло произойти? В моей голове, не укладывается до сих пор. У нас, по моему, на дне бутылки еще плещется, разливай остатки, выпьем за добрую «Зону» и пусть она, эта «Зона», никогда не обижает добрых людей, а не добрые сами выбирают себе поганую судьбу, ну да это их дело и право. – Давай выпьем. Но я добавлю к сказанному: «Пусть «Зона» не обижает добрых животных, да и вообще любое живое». Мне кажется, что «Зона» прекрасно разбирается, где добро, а где зло, причем не только среди живой природы, но и неживой. – Ты, верно, подметил о живой и неживой природе, а я, по совести говоря, об этом даже не задумывался. Может так оно все и есть. Пьем за добро. С добром, как бы его не хаяли спокойней жить. Именно спокойней, но никак не легче. – Вот что поведал геодезист, а не верить ему, у меня нет ни каких оснований. Такие были дела Оленька. Ольга с большим вниманием выслушала мой рассказ и ни разу не перебила, чему я очень удивился. Обычно она переспрашивала, или вставляла свои комментарии, а тут... А тут, она надолго задумалась, после моего рассказа, а я не мешал ей переваривать мое повествование. Наконец она спросила: – А, что было дальше, что тебе еще рассказал твой коллега? – А он, больше ничего не рассказал. Мы допили с геодезистом нашу беленькую, и я попрощался с ним. Перед тем как нам расстаться мы договорились, что если у меня возникнут какие либо вопросы, то встретимся вновь. Пожали друг другу руки и простились добрыми друзьями и коллегами. – И это все? Вы больше не виделись? – Виделись. Я обнаружил одно очень интересное и совершенно непонятное свойство «Зоны». Раньше я тебе рассказывал, что высоты сопок, на которых стояли черные крестики, оказались одинаковы, одинаковы были и высоты вдоль долины реки. Такого просто не должно быть и я об этом тебе тоже говорил. При первой встречи с геодезистом я забыл у него спросить о таком невероятном совпадении. Я договорился с ним о новой встрече и задал ему этот вопрос. Он сказал, что знает об этом, но самым интересным и абсолютно непонятным было то, что возраст пород, из которых сложены сопки, на которых стояли черные крестики, оказался на много младше окружающих пород. Если быть точным, то сопки оказались слоеными. Коренные породы, а это скальные породы сопок, которые отмеченные черными крестиками, были того же возраста, что и окружающие сопки, но высоты коренников, коренных пород сопок, были абсолютно разные. Это точно проверили геологи, когда бурили скважины и били шурфы. А выровнены они были, ты сейчас очень удивишься тому, что я скажу, а выровнены они были осадочными породами долины. Как такое можно представить? Это тебе не загадка египетских пирамид, а нечто такое… у меня просто нет слов, что бы найти подобное сравнение. Геодезист мне сказал: – Ты можешь себе представить, что кто-то умудрился перенести осадочные породы из долины реки, на вершины сопок. Именно тех сопок, высоты, которых оказались одинаковы. На других вершинах осадочные породы обнаружены не были. Мы измеряли высоты на одинаковых вершинах. Оказалось, что по высоте они разнятся не более десяти сантиметров, а новый слой из рыхлых пород, был превращен в сплошной монолит. Тоже самое было с местами отмеченными красными крестиками, но они расположены в долине реки. Эти участки были абсолютно монолитны, хотя состоят из рыхлых осадочных пород, которые окружают эти площадки, а площадь этих площадок, равна десятой части одного квадратного километра. Площадки были абсолютно квадратные, со сторонами, равными ста метрам. – Как ты думаешь, Оля, сколько лет этим новым породам? – Наверное, не очень много. Наверное... Так бы хотелось думать. – Я бы тоже хотел так думать, А ты не задумываешься, почему мы оба хотим так думать?.. – Не болтай! Я знаю, что ты скажешь дальше. Не пройдет! Ты скажешь, что мы с тобой, одинаково думаем, а потом опять полезешь везде... Не пущу! Даже не мечтай! Развивай свою скучную тему, о высотах и их возрасте. Ха!.. Здорово я тебя раскусила? А тебя, и раскусывать не нужно, ты весь на виду. Ха... над тобой! Продолжай! А какой возраст был монолитной подушки на сопках и на площадках в долине реки? – У... какая ты ясновидящая. Ничего от тебя не скроешь. А о чем я думаю сейчас? Неужели угадаешь? – Зачем «у... ха…л…ка…ми» обзываешь? А то, о чем ты думаешь, и гадать нечего. Ты же сплошная посредственность. Ой, ошиблась, не посредственность, а непосредственность. Ха... Ты зачем, прежде чем задать вопрос на часы посмотрел? А раз посмотрел, значит, подумал, что, не пора ли меня голодную и разнесчастную покормить. Верно? – Верно, все верно. Хотя «голодную и разнесчастную» пока рановато откармливать. Потерпишь еще чуть-чуть. Это моя маленькая месть тебе за посредственность и за: «…полезешь везде». – У... мститель Робин Гуд! Потерплю! Не запугаешь! Я знаю, что до кормежки мало время осталось. Не уморишь! Рассказывай дальше. – А тебя, никто морить не собирается. Слушай дальше болтушка. Такое ощущение, что в «Зоне» не стареют. Попробуй вспомнить, хоть это и было четыре года назад, но мне кажется, что ты должна помнить этот случай? Ты не смейся, ты попробуй припомнить. Хотя то, что я у тебя спрошу, на самом деле выглядит смешным и нелепым. Вспомни, у меня была щетина на лице, когда Олег притащил меня из «Зоны»? Мы с Виктором были в «Зоне» неделю и я там не брился, хотя в поле имею привычку бриться каждый день, даже холодной водой, если нет горячей. Значит, у меня должна была быть недельная щетина, а ты замечала даже дневную щетинку, потому что твои прелести, – я показал на шею и грудь Оли, – покрывались красными пятнами, от моей колючей бороды. Попробуй вспомнить. Это очень важно. – Я тот вечер хорошо помню. Когда ты проснулся, то начал колоться своей щетиной. Я сказала, что у тебя всего дневная щетина и что ты брился в «Зоне» каждый день. А потом добавила: «Красивую медведицу встретил?.. Для нее брился? У... Медвежатина блудливая! Даже неделю невтерпеж, раз перед медведицами выпендривался». Это я хорошо помню. А ты сказал, что у вас ни каких бритв не было. Вы все острое оставили на базе. Мы еще посмеялись над этим и забыли. А теперь я всерьез задумалась. Почему ты не зарос за целую неделю? Через неделю у тебя должна была вырасти щетина длинной почти в сантиметр. Неужто в «Зоне» останавливается время? Это что-то невероятное! Что скажешь? – А то же, что и ты. Мне нечего сказать. Неужели там время стоит на месте, или ползет еле-еле. Если время остановилось, то понятно, почему звери, которые выходили из «Зоны», валяются дохлыми и старыми. Это как люди, которые спали годами, а когда просыпались, то моментально старились. Но послушай, что было дальше. В институте, я запросил негативы аэросъемки десятилетней давности, но они были бесполезны. – Почему?– спросила Оля. – Потому, что на негативах десятилетней давности место «Зоны» было выскоблено. У нас так частенько делали, если под залет попадали секретные объекты. «Зона» была таким объектом и не подлежала обработке. На таких местах, вместо ситуации, которая была на самом деле, чертили ту, которая была вокруг. Поэтому на всех материалах был лес. Дублирующего залета на эту территорию не было, а старые материалы были только мензульной съемки и на них, место «Зоны», было пустым. Его просто не обрабатывали. Но… Я еще раз повторяю. Но… на тех старых съемках площадь «Зоны» была меньше. И знаешь, что я обнаружил за теми старыми границами? Попробуй угадать. Ну, как угадаешь? – Не тяни, да не издевайся. Не угадаю! Что там было? – А было то, что на закрайках старой «Зоны» была вычерчена поросль хвойного леса. Все контура поросли, кустарника и чистые полянки на мензульном плане, совпали с контурами молодой поросли, кустарников и полянок на наших аэроснимках. – Ну и что, что они совпали?– спросила Оля и добавила.– Лес там, лес у вас, значит, те мензулисты действительно хорошо работали. Тут не удивляться нужно, а гордиться вашими предшественниками. – Мы и гордимся,– ответил я Ольге и продолжал.– Но разница во времени между мензульной съемкой и нашими аэроснимками составила более пятидесяти лет. Я сейчас не помню точно, когда делали мензульную съемку, но то, что лет пятьдесят назад, так за это я ручаюсь. Выходит, что за пятьдесят лет, не наросло нового леса и кустарника, а сам лес, как был порослью, таким и остался. А это может указывать только на то, что время в «Зоне» остановилось. Конечно, с полной уверенностью нельзя сказать, что поросль была показана верно, но мензулисты в те времена работали очень точно. Я в этом абсолютно уверен. Мне не раз и не два приходилось сталкивался с мензульными и теодолитными съемками прошлых лет, даже планшеты дореволюционных топографов попадались. И я каждый раз поражался их качественной и очень точной съемке. Мне хотелось найти аэроснимки старых залетов и материалы наземных съемок. Имея такой материал, я бы смог проанализировать и тщательно проверить лес, кустарник и всю ситуацию на территорию «Зоны», а потом сравнить с нашими аэроснимками. Все бесполезно. Не снимали ни с самолета, ни с земли. Космические снимки, конечно, есть, их можно заказать, но только не с моими возможностями. Хотя… они, скорей всего, будут бесполезны. Слишком мала разница во времени, между нашими аэроснимками и космическими, но сравнить было бы очень интересно. Может в архивах КГБ и есть решение этой проблемы, раз ее, эту проблему, так тщательно засекретили, но я не рискнул выяснять у них, что было в этой и злой, и очень доброй «Зоне». Все, пора тебя кормить. Я подогрел Олин бульон и оставшийся кусочек куриной грудинки. Покормил ее и перекусил сам. На часах было около двух часов ночи. Мы еще поговорили с Олей немного, но у меня закрывались глаза и я «засыпал на ходу». Не имея сил продолжать нашу беседу и обняв мое выздоравливающее чудо, я заснул а, проснувшись утром, обнаружил Олю на кухне, где она готовила завтрак. Я, было, накинулся на нее, за то, что она не лежит, а лезет туда, куда ей еще не положено лезть, но она меня успокоила тем, что очень хорошо себя чувствует. Это было правдой. Волшебной правдой, после ее ужасной и совершенно непонятной болезни. Через неделю Оля была абсолютно здорова, а мой полевой сезон шел к концу. Мы оба были счастливы оттого, что Олина болезнь канула в Лету, но грусть расставания омрачала наше счастье. Наконец полевой сезон закончился. Мы вновь расстались. Расстались с полной уверенностью, что скоро увидимся... С тоской... вспоминаю руки твои. Им, не ласкать мое лицо по утру. Ладони нежные твои... Теперь, не целовать с любовью. Твои глаза растаяли в тумане, Не вижу жадных, сладких губ И поцелуя вкус забылся… Как жаль, что все проходит, И... не вернется вновь. ПОСЛЕСЛОВИЕ. 1 Я к своему кошмару и ужасу, наверное, умею только разжигать костры и греться около них, а потом... Потом они затухают и тлеют... но могут разгореться снова даже через много лет. И все потому, что у одного костра не просидишь всю жизнь. После привала нужно идти дальше и никуда от этого не денешься, и я шел дальше... Можно разжечь и топить большую «Русскую печь», просидеть в ее сухом, теплом и благополучном тепле всю жизнь, но в моей, бродячей и мотаной жизни, были только костры. Они пылали в жаркую солнечную погоду, тихо тлели и дымили в дождливую промозглую осень, но иногда разгорались яркими сполохами и разбрасывали огненные искры, как юбилейные фейерверки холодной зимой, которая полна свежего и морозного сибирского воздуха. В основном, хоть это и очень примитивная фраза, именно фраза, а не мысль, они, мои костры начинали разгораться ранней и солнечной весной, под шум апрельской капели, чтобы пылать горячими летними месяцами. Я не могу объяснить, хотя вру, могу, но не хочу и сейчас рисуюсь, сам перед собой и теми, кто прочтет эти строки, но… все мои костры гасли. Так и моя жизнь может сравниться, с этими полыхающими и тухнущими кострами. И с этим я ничего не мог и, наверное, не очень хотел поделать тогда… давно. А сейчас?.. А сейчас… хотел бы скорей всего, но!.. Но время уже ушло. Наверное... это... моя... «Судьба» и «Судьба» моих любимых и близких мне людей, хотя я ни в какую «Судьбу» хоть с маленькой, хоть с большой буквы не верю. Так и наш костер с Олей, который пылал ярким и счастливым пламенем потух. Потух, но оставил глубокий шрам. Зачем скрипеть, пеняя на ненастье, Что дни последние тоской омрачены, Зачем сидеть и ждать погоды, Которая ушла, и ждут одни дожди. Зачем страдать, что милая уедет, Зачем стонать, что не увижу вновь, Зачем надеждой тешить бесполезной, Что уходящая любовь придет. Пора сжать зубы от сердечной муки Не ныть и не страдать душой, Эх! Водкой бы залить все это горе, Но водки нет, да и карман пустой. Залил бы душу одуряющим напитком, А утром... С мрачною, похмельною тоской, Качаясь, в ближний лес ушел И там... На первой же березе удавился. Было очень тошно и тоскливо. Ничего мне не помогало, даже моя любимая водка не спасала от тоски и безнадеги. От яркого и горячего пламени остались тлеющие угольки, которые на ветру жизни начинают светиться и жечь измотанную плоть. Нет любви – все забыто, Я живу, как в Аду! Нет любви – вы простите, Пьяных рифм пачкотню. Я по мотаной жизни, Еле-еле плыву, Вы меня не судите, Я еще – полюблю! Я мотался по стране с Юга на Север, с Запада на Восток и... «Счастье было так возможно». Но... наконец дошло до того... что появились идиотские, глупые и, наверное, предательские строки. И не только строки, но и поступки... Закончились волнения и вздохи, Уходят странные мечты. Я не горю, а забываю Свое творение – ты прости. Еще вчера, благоговея, Готов упасть к твоим ногам, Еще вчера, мои признания, Горели страстью и огнем. А что сегодня – ты забыта? Конечно нет, но не горю, В душе... какое-то смятение, На сердце пусто – ты прости. Но пустота не от несчастий, Не от несбыточной мечты. Мне жаль, что рвется нить, Которая хоть хрупко, но связала Нас на короткий и... счастливый миг. Я ухожу, но ты, прости мое забвение, Я не виновен – ты была мечта, А грезы, к нам, приходят и уходят, Так и моя мечта уходит в даль. Я не забуду – буду помнить, Как улыбалась мне во сне И вкус шального поцелуя, И радость встреч, но ты – прости. Мне не забыть твоих прикосновений, Рук хрупких, милых по утрам, Твоей груди волшебное виденье, Твоих колен... Прости – я ухожу не забывая, Прости – я ухожу с тоской, Прости меня... моя родная, Прости, любовь моя – прощай. И это было не все. Дальше я пошел еще дальше. Сейчас читая всю эту белиберду и нескладеху в своих дневниках, я думаю: «Что же ты натворил, балбес эдакий? Какое у тебя было право ломать чужую судьбу через колено?» Я сейчас не говорю о своей собственной судьбе, о которой вспомнил очень быстро, но об этом позже, а сейчас очередное предательство в тех полевых дневниках. Как я смог после того, что у нас было с Олей, делать и писать такое... А ведь смог! Смог!.. Даже не задумался, что похмелье будет длиться годами. Сегодня понял! Все – любовь прошла, А я, надеялся на вечность. Но... вечно время, а не чувства, Для вечных чувств, нужен огонь, Который берегут заботливой рукой И не дают ему угаснуть. Я не виню тебя – виновен я. Ты хороша, но... я... забыл тебя, Ты молода... но рядом, здесь, другая! Я жду тебя, но это все – во сне, А наяву – совсем иная. Да, здесь, дикарка сердце заняла, Она, милее всех на свете, А твои странные причуды И мои страстные слова, Твои колени, волосы, глаза – Все... позади, но ты, прости меня. Да! Я целую руки дорогие, Но не твои – мне страшно жаль, Но, что поделаешь – прощай. И волосы – льняные, золотые, В которых, утопая, я схожу с ума, И грудь волшебная, которая в руке, Вся, уместившись без остатка, Вдруг отзовется... На малейшее касанье, Тугим и яростным желанием любви. Прости, моя прошедшая любовь, Ты остаешься только на бумаге. Вот я и доигрался с... «прости и «остаешься». Стороной я узнал, что Оля вышла замуж. Несколько лет я жил, как «зомби». Спасала только работа. Днем я как-то выдерживал. Но ночи... Ночи были моим кошмаром, хотя иногда, но очень редко, снились сны, когда я был счастлив с Олей. Однажды мне снился такой счастливый сон. Я сплю у себя дома, но слышу, как кто-то открывает ключом входную дверь. Щелкает открываемый замок, распахивается дверь и на пороге моего одиночества появляется Оля. – Дождался,– говорит она,– вот я и приехала. Не выгонишь? – Нет! Нет!– кричу я.– Иди ко мне, я так долго ждал тебя! Я не надеялся, что ты приедешь. Какое счастье, что ты приехала! Сквозь сон, я слышу, что меня толкают в бок. Я чувствую, что мой счастливый сон исчезнет, а с ним и Ольга. Такие сны мне уже снились. Вначале Оля, ее руки, губы, но потом я просыпался, и чудо сна превращалось в одинокий ночной кошмар. Так и в этот раз. Я боюсь потерять свою Олю, поворачиваюсь к стене, натягиваю одеяло на голову и пытаюсь вернуть такой редкий и счастливый сон. Ничего не получается. Меня толкают в бок и стягивают одеяло, в которое я успел завернуться. Я сел и наверно сидел с идиотским и счастливым видом. Мне казалось, что мой сон продолжается, а толкает меня в бок и стягивает с меня одеяло Оля. Я протягиваю свои руки, Оля садится рядом, обнимает меня, целует. Я отчетливо ощущаю ее теплые, трепещущие губы, ее руки. Я закрываю глаза и тяну Ольгу под одеяло. Она не сопротивляется, я обнимаю, накрываю ее одеялом и счастливый засыпаю. Но… в моем новом сне Оля исчезла. Я со стоном сажусь и бормочу с закрытыми глазами: «Опять нет. Опять исчезла. Опять ночь кошмаров! Теперь не заснуть... и водки нет, что бы можно было провалиться в кошмарное «ничто» и забыться. Как мне тошно!» Я открываю глаза и в полумраке вижу Ольгу. Протираю глаза. – Ты, бредишь,– говорит Ольга,– проснись. Я живая. Просыпайся! Она встает, щелкает выключателем. Загорается люстра. Я вижу мою Ольгу, но не верю своим глазам. – Проснулся?– спрашивает Ольга и смеется.– Это я! Я спрыгиваю со своего «кошмарного ложа», трогаю Олины руки, плечи, бью себя по рукам и бедрам. Больно. Значит, не сплю. Раньше, когда я читал о таких случаях, мне всегда казалось, что такой метод проверки спит или не спит герой повествования обычным писательским трюком, а тут... сам не нашел ничего лучше, как хлопать себя. – Это ты? Я не сплю? Стукни меня посильней. Как же ты меня нашла и как вошла? Дверь же на замке? Как? Я не сплю? Да стукни меня, пожалуйста, да посильней. – Ты, как был дурачком, так и не вылечился. Меня послушался. Помнишь, наш разговор... Я это... Я... твоя Оля. А найти тебя ничего не стоило, ты же сам своей рукой написал адрес. Вот он этот листок, а ключи, вот они, даже брелок твой. Ты все оставил, когда уезжал после окончания полевых работ и моего выздоровления в «Зоне», где ты меня лечил. Вспомнил? – Я все помню, но про адрес и ключи не помню. Я не сплю? Стукни! – Зачем тебя бить. Я лучше тебя поцелую. – Сначала стукни. Я боюсь, что сплю. Я боюсь поверить в то, что это ты, а не счастливый сон. Так было много раз, но когда я просыпался, то мне оставалось только рычать от боли, что это всего лишь сон. Стукни, а потом поцелуй. – Дурак!.. Укушу!.. Обними!.. 2 Прошло несколько чудесных дней моего нового счастья. Все было так же, как много лет тому назад. Говорят, что в одну и ту же реку нельзя ступить дважды. Чепуха. Можно. Мы вдвоем с Олей. Никого кроме нас не существует. Оля читает мою книжку стихов, а я лежу рядом и изредка заглядываю в раскрытый томик, что бы посмотреть какой из моих опусов ее заинтересовал. Я все еще не могу придти в себя оттого, что рядом со мной лежит сокровище, которое растопило холод моей измотанной и грешной души. Наконец Оля закрывает книжку, обнимает и прижимается ко мне, а я... А я… плыву в розовых облаках моего нового счастья. Но мое «счастье» не может долго обнимать, прижиматься и молчать. У него, у «нового счастья» возникает вопрос, которого я ни как не ожидал. – Расскажи…– Оля делает небольшую паузу и совершенно неожиданно добавляет.– Расскажи, как ты любил после той осени, когда мы простились?.. Нет… расстались и… на долго, что бы встретиться только сейчас. – Зачем тебе мои откровения,– отвечаю я Ольге.– Ты же ревнивая и можешь заболеть от «ревности черной». «Черная ревность» очень страшная болезнь! Шекспира помнишь? – Я знаю, что это опасная тема, но все же... Я же пережила наше длинное расставание, хотя один Бог знает, что мне это стоило. Ты хоть и блудня, но за все наши годы, пока мы были вместе, а потом позже, когда «судьба-злодейка» разлучила нас, у меня к тебе нет особых претензий. Так все сложилось и ничего не вернешь назад, и не исправишь. Зато сейчас мы с тобой опять рядом, как тогда... давно... и нам не в чем каяться, да и не нужно. И это не всепрощение, и ни в коем виде не унижает нас. Мне кажется, что у нас с тобой ничего не изменилось, хотя пролетела целая вечность. Я же тебе говорила, что ты будешь любить меня всегда. Да… всегда. До самой смерти. Тебе так не кажется? – Оля, ты даже не можешь себе представить какой черный, и подлый груз сняла моих плеч. Эту тяжесть я нес все эти годы, после наших последних встреч. Я не рисуюсь перед тобой этим покаянием. Нисколько. Просить у тебя прощения, это только обижать и не уважать тебя. Какой я счастливый человек после твоих слов, хотя ни на йоту не заслужил этого счастья. Все последние годы мне оставалось только вспоминать тебя и... те чудесные дни и часы, когда мы были вместе. А сны... Сны возвращали меня к тебе. Они были похожи на Рай и на адские ночные кошмары. Послушай... В волшебном сне я вновь тебя люблю, Но исчезаешь ты в волшебном сне, А я, опять ищу тебя в Аду, Где черти корчат рожи на стене. Вот прыгнул на спину рогатый гад, Когтями острыми терзая грудь, Другой вонючей лапой лезет в рот И серным Адом от него несет. Я в рыло бью прилипших дьяволов, Зубами рву вонючей плоти клок, А на груди шипит, скулит клубок, Из волосатых дьявольских оков. Ты... появилась вдруг из небытья, А я бегу, стряхнув чертей в огонь, Но задыхаюсь!.. Сердце рвется вон! И просыпаюсь!.. Ночь!.. И!.. Тьма!.. Но я, после этих ночных кошмаров, вполне серьезно утверждал и даже умудрился оправдать себя... Муза и быт, не способны дружить, Муза и быт, убивают друг друга. Муза приходит к тому, кто один, Кто на холодном ветру замерзает. Муза не любит, кто сыт и одет, Муза не любит тихую гавань. Счастлив с ней тот, Кто на жестком снегу, Тянет замерзшие руки к костру, Чтоб остудить горячее сердце. Вот чем я студил свое «горячее сердце»,– я показываю на книжку своих стихов и добавляю,– очень дорогая цена за эти нескладухи. Очень дорогая. – Зря ругаешь себя. Что было, то прошло. Стихи хорошие и про меня есть. Расскажи хоть немного… ну…– Оля замолкает, а потом почти шепотом произносит,– хоть про твое… последнее увлечение. – Глупенькая ты Оля. Это же попахивает словесным садомазохизмом. Тебе это нужно? Я же не спрашиваю про твои «романы». Зачем ворошить, то, чего давно нет. – А я тебе уж давно все рассказала, а ты все спокойно выслушал и никогда не заикнулся, и не попрекнул меня за мои бывшие «романы». Мне же интересно как ты жил. Я читала твои стихи. То, что в них написано, вряд ли можно придумать. Ну... расскажи. Ну... хотя бы кто в стихах: «Наши ночи, так коротки, а объятия – безумны и жарки». Очень откровенное стихотворение. Кто она такая, что с ней теперь? Это не ревность и даже… не праздное любопытство. Просто интересна сама женщина, которая смогла подвигнуть тебя на такие откровения, хотя ты ни когда особым целомудрием не отличался. Я действительно не ревную и не злорадствую… ну… интересно. Расскажи? – Вечно ты Оля придумаешь что-нибудь. Зачем заглядывать в прошлое? Ты еще поинтересуйся обо всех стихах, которые я намарал. – Может и поинтересуюсь, если успею, пока ты... будешь... со мной. Расскажи про «короткие ночи». Я, как поняла, у тебя, этой женщине целый цикл стихов посвящен и неплохих стихов. Но вначале прочитай про ночи. – Все замечаешь. Ладно, так и быть, расскажу немного. Где это было, надеюсь тебе не очень интересно. Ее звали... – Прочитай вначале про ночи? Ну... пожалуйста, что тебе стоит, тем более что ты любишь читать свои опусы и нескладухи, как ты называешь свои стихи. Почитай? Сколько тебя просить и умолять можно. – Зря просишь. Зачем? Мне так хорошо с тобой. Испортим все... Может не нужно? – Нужно! Читай! Все будет хорошо! – Ну, смотри... Зря ты это затеяла, но тебя не переубедишь. Слушай. Наши ночи так коротки, А объятия, безумны и жарки, Наши ночи летят в тиши, В поцелуях горячих и жадных. Твое тело сияет во тьме, Оно полно желаний и страсти. Я сгораю в твоем огне, Чтоб воскреснуть опять для счастья. А часы стучат и стучат, Я бы выбросил их в преисподнюю, Но... рассвета серого луч, Пробивает плотную штору. Нет сил уйти, нет силы оторваться! От глаз зовущих и пьянящих губ. Нет, не могу порвать дурман объятий Мне лучше умереть, чем расставаний рок. – Теперь довольна?– спросил я у Оли и добавил.– В конце нескладуха. Никак не рифмуется «рок» – ничего не получается. – Здесь я, тебе не помощница. Это не мои стихи. Помнишь, как на моей спине, записывал пришедшую рифму? – Как не помнить? Я все помню. Но я продолжаю. Ее имя было... нет настоящее имя, я тебе не назову. Назовем ее Вероника. Это имя очень подходит ей и даже чем-то похоже на ее настоящее имя. Я частенько встречал Веронику то в магазине, то около нашей экспедиционной базы, когда она шла на работу, или возвращалась домой. В ней не было ничего необычного. Обыкновенная женщина, каких много. Одевалась она скромно, даже, наверное, очень скромно. В ее одежде и в ней самой, не было той изюминки, когда с первого взгляда теряешь голову. Ольга покрутилась под одеялом, потом заползла на мою грудь, вытянулась и, как всегда, заукала... «У... первогляд! А когда у тебя не бывает «с первого взгляда»? По-моему, если ты заметишь что-либо ходячее, сидячее, или лежащее в юбке, то у тебя обязательно будет «с первого взгляда», после чего сразу же отрывается и теряется голова. Знаешь что?.. Я передумала... Не продолжай... Я больше не хочу этой истории, да и других тоже, но я тебе попробую помочь. Мне кажется, что я нашла для тебя потерянную рифму. Слушай: Нет сил уйти, нет силы оторваться! От глаз зовущих и пьянящих губ. Мне не порвать дурман объятий И – не уйти от жадных, милых рук. Ну и как? Слово «милых», немножечко не в консонанс, а скорей всего в диссонанс с жесткими «дурманами» и «пьянящими губами». Мне кажется, что так все и было. А то придумал какой-то «расстовательный рок» и смерть от этого рока. Прямо рокер какой-то! Как же!.. Похоронишь тебя за утренние прощания, да еще после «безумных объятий»! Придумщик! Я прекрасно вижу это «сияющее тело в темноте»! У… блудня! Я шучу. Стихотворение очень откровенное, но без пошлятины. Мне нравиться. Хотя…– Ольга сделала небольшую паузу, а потом добавила.– Я бы хотела быть на месте этой «сияющей в темноте» и вместе с тобой «сгорать», и «воскресать». Но… увы. Зато теперь, мне ее жаль. Она далеко, а я – рядом. Теперь, когда ты будешь читать эти «откровения», то закончишь их «жадными и милыми руками», а это – мои руки, а не «сияющего тела во тьме». Вот так я тебя расколдовала, а сейчас заколдовала! Поцелуй!.. Самое главное... что ты... опять мой, а я... твоя. Поцелуй! Я обнимаю и целую мою, теперь опять мою Олю, мое солнышко и счастье... Утром, пока Оля спала, я успел написать два стихотворения. Я положил два листка так, чтобы она, когда проснется, сразу увидела мои стихи, если их можно назвать стихами. Я сел на стул, рядом со спящей Олей и любовался на мое курносенькое солнышко, а солнышко, лежа на спине, улыбалось во сне, и шевелила своими губами, как будто хотела что-то сказать. Я взял листок, который лежал сверху и решил перечитать, что у меня получилось. Я, опять твои руки целую, Потерялся в твоих волосах, Я, опять тебя всю обнимаю И... плыву в голубых небесах. Перечитав, я подумал, что не так уж плохо у меня получилось. Все было так, как в этом маленьком экспромте. Я взял второй листок. Услышала мой зов! Услышала – пришла! И мне не нужно слов – В твоих глазах читаю, Мои надежды и любовь. И... двое нас, И нас, никто не слышит, Лишь огонек свечи, Дрожит... Бросая тень, На милый профиль твоего лица И прочь уходит мрачная хандра, И я... В твоих... Коленях... Забываю... Все горести постигшие меня. Тоже неплохо. Оле будет приятно, когда проснется и прочитает. Я положил листки на прежнее место и стал ждать, когда проснется моя потерянная и так неожиданно найденная любовь... 2002 - 2006 годы.